ГЕОРГ БЮХНЕР СМЕРТЬ ДАНТОНА ДРАМА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

депутаты Национального Конвента: ЖОРЖ ДАНТОН ЛЕЖАНДР КАМИЛЛ ДЕМУЛЕН ЭРО-СЕШЕЛЬ ЛАКРУА ФИЛИППО ФАБР Д"ЭГЛАНТИН МЕРСЬЕ ТОМАС ПЕЙН		члены Комитета общественной безопасности: АМАР ВУЛАН ЭРМАН - председатель Революционного трибунала. ПАРИС - друг ДАНТОНА
члены Комитета общественного спасения: РОБЕСПЬЕР СЕН-ЖЮСТ БАРЭР КОЛЛО Д"ЭРБУА БИЙО-ВАРЕНН ШOMETT - член Генерального совета Коммуны. ГЕНЕРАЛ ДИЛЛОН ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ - общественный обвинитель Революционного трибунала
СИМОН - суфлер ЖЕНА СИМОНА ЛАФЛОТТ ЖЮЛИ - жена ДАНТОНА ЛЮСИЛЬ - жена Камилла Демулена		гризетки: РОЗАЛИ АДЕЛАИДА МАРИОН
ДАМЫ за игорным столом, ГОСПОДА И ДАМЫ на прогулке, ГРАЖДАНЕ, СОЛДАТЫ гражданского патрули, ДЕЛЕГАТ Лиона, ДЕПУТАТЫ Конвента, ЯКОБИНЦЫ. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ Якобинского клуба, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ Национального Конвента, НАДЗИРАТЕЛИ, ПАЛАЧИ, ВОЗЧИКИ, МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ из толпы. ГРИЗЕТКИ, УЛИЧНЫЕ ПЕВЦЫ, НИЩИЕ и т.д.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЭРО-СЕШЕЛЬ и несколько ДАМ играют за столом в карты. ДАНТОН и ЖЮЛИ сидят поодаль - ДАНТОН на маленьком табурете у ног ЖЮЛИ.

ДАНТОН. Смотри, как ловко эта очаровательная дама раздает карты! Сразу видно, что с опытом; говорят, она собирает у себя королей и валетов, а супруга все больше оставляет при пиковом интересе. О женщины, вы способны влюблять в себя, даже когда лжете.

ЖЮЛИ. Но мне-то ты веришь?
ДАНТОН. А что я о тебе знаю? Что мы знаем друг о друге? Мы все из семейства толстокожих; мы простираем друг к другу руки, но наши усилия тщетны, мы только тремся друг о друга загрубелой своей кожей. Мы так одиноки.
ЖЮЛИ. Меня ты знаешь, Дантон.
ДАНТОН. Будем считать, что знаю. У тебя темные глаза, мягкие локоны, нежная кожа, и ты всегда говорить мне: “Милый Жорж!” Но здесь (указывает на ее лоб и глаза), здесь вот - что за этим? Черт! Наши органы чувств так грубы. Где уж нам знать друг друга? Для этого нам надо было бы размозжить друг другу черепа и выдавливать из мозговых волокон наши мысли!
ОДНА из ДАМ (Эро-Сешелю). Что это вы там делаете с пальцами?
ЭРО. Ничего!
ДАМА. Фи, не будьте суеверным! Стыдно за вас!
ЭРО. Ну отчего же? По-моему, жест очень выразительный!
ДАНТОН. Не огорчайся, Жюли, я люблю тебя, как любят могилу.
ЖЮЛИ (отшатнувшись). О!
ДАНТОН. Нет, ты послушай! Недаром говорится, что только в могиле можно найти покой, что могила и покой - одно. А если так, то, когда я прячу голову в твои колени, я уже как бы лежу в земле. Ты мне - желанная могила, твои уста мне - погребальные колокола, твой голос - похоронный звон, твоя грудь - могильный холм, и сердце твое - мой гроб.
ДАМА. Вот вы и проиграли
ЭРО. Не мудрено - любовные авантюры стоят денег, как и все на свете.
ДАМА. О, тогда вы объяснялись мне в любви на пальцах, как глухонемой.
ЭРО. И это способ! Знатоки уверяют, что язык пальцев в таких случаях намного понятней... Я завязал интрижку с карточной королевой; мои пальцы были заколдованными принцами, вы, мадам, выступали в роли феи. Но мне не везло - дама беспрестанно рожала: что ни секунда, выскакивал валет. Своей дочери я бы запретил играть в подобные игры - такое неприличие: короли и дамы валятся друг на друга, и не успеваешь оглянуться, как появляется валет.
Входят КАМИЛЛ ДЕМУЛЕН и ФИЛИППО.
Филиппо, что за удрученный вид! Твой красный колпачок прохудился? Святой Иаков на тебя косо посмотрел? Во время гильотинирования полил дождь? Или тебе досталось неудобное место, и ты ничего не увидел?
КАМИЛЛ. Не подделывайся под других. Помнишь, как божественный Сократ вопрошал Алкивиада, встретив его мрачным и подавленным: “Ты потерял щит на поле брани? Тебя победили в играх или в поединке? Кто-то лучше тебя спел? Или сыграл на кифаре?” Вот это были классические республиканцы! Куда нам до них с нашей гильотинной романтикой!
ФИЛИППО. Сегодня прибавилось еще двадцать жертв. Как мы заблуждались! Эбертистов отправили на эшафот только потому, что они действовали недостаточно энергично,- или децемвиры поняли, что им не продержаться, если кого-то хоть неделю будут бояться больше них.
ЭРО. Нас хотят вернуть в допотопное состояние. Сен-Жюст был бы счастлив, если б мы снова начали ползать на брюхе, а аррасский адвокат по методу женевского часовщика изобрел бы для нас свивальники, учебники и господа бога.
ФИЛИППО. Они ради своих целей не постесняются приписать к маратовскому счету еще несколько нулей. До каких пор мы будем плакать в крови и слизи, как новорожденные младенцы, валяться в гробах вместо люлек и играть человеческими головами вместо погремушек? Пора с этим кончать. Надо создать Комитет помилования, вернуть изгнанных депутатов!
ЭРО. Революция вступила в новую стадию - революцию надо кончать и начинать республику. Наша конституция должна поставить право на место долга, благосостояние на место добродетели, самооборону на место наказания. Каждый человек должен жить так, как этого требует его естество. Разумен он или неразумен, образован или необразован, хорош или плох - государству нет до этого дела. Все мы глупцы, и никто не имеет права навязывать другим свою глупость. Пусть каждый наслаждается жизнью как умеет,- только чтобы не за счет других, только не мешая и другим наслаждаться.
КАМИЛЛ. Государственная власть должна быть прозрачным хитоном, облегающим тело народа. Сквозь него должна проступать каждая набухшая вена, каждый дрогнувший мускул, каждая напрягшаяся жила. И будь фигура хороша или плоха - она имеет право быть такой, какая она есть; мы не можем кроить ей одежды по своему вкусу. И мы отобьем пальцы людям, которые хотят накинуть монашеское покрывало на обнаженные плечи нашей милой грешницы Франции. Мы хотим нагих богов, вакханок, олимпийских игр, и чтобы сладкогласные уста славили любовь, ее необоримую, горько-сладостную истому! Пускай эти новоявленные римляне расползаются по своим углам и парят репу - мы не будем им мешать,- но пускай и они не устраивают нам гладиаторских игрищ. Несравненный Эпикур и божественные ягодицы Венеры станут опорами нашей республики, а не святые Марат и Шалье. И атаку в Конвенте начнешь ты, Дантон!
ДАНТОН. Я начну, ты начнешь, он начнет. Если доживем, как говорят старики. За час протечет шестьдесят минут - верно, малыш?
КАМИЛЛ. К чему это ты? Конечно, само собой разумеется.
ДАНТОН. О, все само собой разумеется. А кто осуществит эти грандиозные планы?
КАМИЛЛ. Мы... и с нами все честные люди!
ДАНТОН. Вот это “и” в промежутке - такое оно длинное, и очень уж оно отдаляет нас друг от друга; дистанция слишком велика, и честность выдыхается задолго до встречи. Но будь даже и по-твоему - все равно: честным людям можно одалживать деньги, быть у них крестным отцом, выдавать за них своих дочерей, но и только!
КАМИЛЛ. Если ты так считаешь, для чего же ты начал борьбу?
ДАНТОН. А мне опротивели эти люди. Как увижу такого разглагольствующего Катона, сразу хочется дать ему пинка в зад. Уж так я устроен. (Встает.)
ЖЮЛИ. Ты уходишь?
ДАНТОН (Жюли). Ухожу, иначе они доконают меня своей политикой. (В дверях.) С порога посылаю вам пророчество: статуя свободы еще не отлита, печь раскалена, и мы еще сожжем себе пальцы. (Уходит.)
КАМИЛЛ. Пускай уходит! Вы думаете, он испугается за свои пальцы, когда надо будет действовать?
ЭРО. Нет. Но он просто будет убивать время - как за игрой в шахматы.
УЛИЦА

СИМОН с ЖЕНОЙ.

СИМОН (колотя жену). Вот тебе, сулема старая! Вот тебе, пилюля купоросная! У-у, червивое яблоко змия!
ЖЕНА. Помогите! Помогите!
Сбегаются л ю д и. Крики: “Разнимите их, разнимите их!”
СИМОН. Прочь, римляне! Я по ветру развею эти мощи! Ах ты весталка!
ЖЕНА. Это я-то весталка? Ну это мы еще посмотрим!
СИМОН. Я с грешных плеч твоих сорву тунику

И воронам швырну нагую падаль.

На фонарь его! На фонарь!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Что? В платочек сморкается? На фонарь!
Спускают фонарь.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Господа, господа!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Кончились господа! На фонарь!
ГОЛОСА В ТОЛПЕ (поют)

“Хуже нет лежать в могиле,

Там полно червей и гнили.

Лучше в воздухе висеть,

Чем в сырой могиле тлеть!”
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Пощадите!
ТРЕТИЙ ГРАЖДАНИН. А ты не бойся, пеньковая петелька на шею - раз-два, и готово. Мы милосерднее вас. Нас всю жизнь убивает работа; мы шестьдесят лет висим на веревке и дрыгаем ногами... Но мы перережем свою петлю! На фонарь!
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и вешайте! Свету вам от этого все равно не прибавится.
ГОЛОСА В ТОЛПЕ. Молодец!

Молодой человек вывертывается и убегает.
Входит РОБЕСПЬЕР, окруженный женщинами и санкюлотами.
РОБЕСПЬЕР. Что здесь происходит, граждане?
ТРЕТИЙ ГРАЖДАНИН. А что тут может происходить? В августе и сентябре кровь немножко покапала - и все, щеки у нас от этого краснее не стали. Плохо работает ваша гильотина! Нам проливной дождь подавай!
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Наши жены и дети просят хлеба, так мы им дадим благородного мяса. Перебить всех, у кого нет дырок на локтях!
ВСЕ. Перебить их! Перебить их!
РОБЕСПЬЕР. Именем закона!
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. А что такое закон?
РОБЕСПЬЕР. Воля народа.
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Так вот мы и есть народ, и мы хотим, чтобы не было никакого закона. А что это значит? Значит, эта наша воля и есть закон; значит, именем закона нет больше никакого закона, значит - перебить их!
ГОЛОСА В ТОЛПЕ. Слушайте Аристида!

Слушайте Неподкупного!

ОДНА из ЖЕНЩИН. Слушайте спасителя! Его сам господь послал избирать и судить; меч его поразит злодеев. Глаза его избирают, а руки вершат суд!
РОБЕСПЬЕР. Бедный, добродетельный народ! Ты исполняешь свой долг, ты приносишь в жертву своих врагов. Ты велик, парод! Ты являешь себя в стрелах молний и в раскатах грома. Но, парод! Удары твои не должны поражать тебя самого; в своем озлоблении ты губишь себя! Только от собственной мощи своей ты можешь пасть, и это знают твои враги. Но законодатели твои - с тобой, и они сумеют направить твою руку; их глаза зорки, а рука твоя неотвратима. Идите все к якобинцам! Братья примут вас с распростертыми объятиями, и да свершится кровавый суд над нашими врагами!
ЛАВИНА ГОЛОСОВ. К якобинцам! - Да здравствует Робеспьер!
Все уходят.
СИМОН. Горе мне, покинутому! (Пытается подняться.)
ЖЕНА. Ну иди уж, иди! (Помогает ему встать.)
СИМОН. О моя Бавкида, ты посыплешь пеплом главу мою.
ЖЕНА. Да стой ты прямо!
СИМОН. Чего это ты отворачиваешься? А-а!.. Простишь ли ты меня, о Порция? Я тебя ударил? Это была не моя рука - это мое безумие.

“Кто оскорбил Лаэрта? Гамлет? Нет,

Сам бедный Гамлет во вражде с безумьем”.

Где наша дочка? Где моя Сюзетта?

ЖЕНА. Да вон она там, на углу.
СИМОН. Веди меня к ней! Веди меня, верная подруга!
Уходят.

ЯКОБИНСКИЙ КЛУБ

ДЕЛЕГАТ ЛИОНА. Лионские братья послали нас излить свою горечь на вашей груди. Мы не знаем, была ли повозка, которая везла Ронсена на гильотину, катафалком Свободы, но мы знаем, что с того самого дня убийцы Шалье разгуливают так дерзко, будто нет на них могилы. Разве вы забыли, что Лион - это черное пятно на земле Франции, что лишь трупы предателей смогут засыпать его? Разве вы забыли, что только воды Роны смогут смыть язвы на теле этой бурбонской блудницы? Разве вы забыли, что эти вольнолюбивые воды должны трупами аристократов запрудить дорогу флотилиям Питта из Средиземного моря? Ваше мягкосердечие убивает революцию. Каждый вздох аристократа - это предсмертный хрип революции. Только трусы умирают за республику - якобинцы за нее убивают! Знайте: если мы убедимся, что г. вас иссякла решимость и сила героев десятого августа, герое” сентября и тридцать первого мая, нам, как патриоту Гайяру, останется только одно - меч Катона!
Овация и шум в зале.
ОДИН из ЯКОБИНЦЕВ. Мы выпьем вместе с вами кубок Сократа!
ЛЕЖАНДР (взметнувшись на трибуну). А что нам смотреть на Лион? Люди, которые ходят в шелках, разъезжают в экипажах, восседают в ложах с моноклями и разговаривают по академическому словарю,- все они опять задрали головы. Они смеют острить. Они говорят, что надо укрепить мученическую славу Марата и Шалье и гильотинировать их бюсты!
Бурная реакция в зале.
ГОЛОСА. Их самих надо гильотинировать! Языки им надо отрубить!
ЛЕЖАНДР. Да прольется на них кровь этих святых! Я спрашиваю присутствующих членов Комитета спасения - с каких пор они так оглохли?
КОЛЛО д`ЭРБУА (прерывает его). А я спрашиваю тебя, Лежандр, - с чьего голоса говорят эти люди, почему они вообще осмеливаются так говорить? Настало время сорвать кое с кого маски. Вы только послушайте! Причина обвиняет следствие, клич обвиняет свое эхо. Комитет спасения разбирается в логике не меньше тебя, Лежандр, будь спокоен! Бюсты святых останутся неприкосновенными и, подобно лику Медузы, еще превратят предателей в камень.
РОБЕСПЬЕР. Дайте мне слово!
ЯКОБИНЦЫ. Слушайте, слушайте Неподкупного!
РОБЕСПЬЕР. Мы молчали до сих пор, потому что ждали - ждали, пока отовсюду не раздадутся крики возмущения. Наши глаза были открыты, мы видели, как враг подии мается и набирает силу, но мы не давали сигнала; мы верили, что народ сам защитит себя, и мы видим, что он не спал,- он зовет к оружию. Мы дали врагу выползти из норы на дневной свет, и теперь оп не скроется от нас - мы настигнем его повсюду.

Я уже говорил вам однажды: внутренние враги республики разделились на два лагеря. Под знаменами разных цветов и разными путями они рвутся к одной цели. Одна из этих групп уже уничтожена. В безумном ослеплении своем эти люди пытались расправиться с испытаннейшими патриотами, объявив их трусливыми отступниками, и лишить республику ее самых падежных защитников. Они объявили войну религии и собственности, но на самом деле это была диверсия в пользу монархов. Они издевались над священной драмой революции, компрометируя ее ученой болтовней. Триумф Эбера вверг бы республику в хаос - вот о чем мечтали прислужники деспотизма. Меч закона покарал предателей. По чужеземцам все равно, чьими услугами пользоваться. Сейчас для достижения той же цели они действуют руками предателей из другого лагеря. Пока мы не уничтожили другую группу - считайте, что мы не сделали ничего.

Она - прямая противоположность первой. Она склоняет нас к мягкости, ее лозунг - “Помилование!”. Она стремится обезоружить парод, отнять у него силу, обескровить его и беззащитным отдать в рабство к монархам. Оружие республики - террор, опора республики - добродетель. Без добродетели террор аморален, без террора добродетель беспомощна. Террор - это практическое осуществление принципа добродетели. Террор есть не что иное, как скорая, строгая и непреклонная справедливость. Они говорят нам, что террор - оружие деспотизма и что наше правительство таким образом уподобляется деспотии. Возможно! Но только если меч в руках освободителя можно уподобить ятагану в руках прислужника тирана! Когда деспот управляет бессловесными рабами с помощью террора - это его право как деспота; но если вы с помощью насилия сокрушите врагов свободы - вы, как основатели республики, будете иметь на это не меньшее право. Революционное правительство - это деспотия свободы против тиранов.

Нам говорят: к роялистам тоже надо быть милосердными! Быть милосердными к злодеям? Нет! Быть милосердными к невинным - да! К слабым, несчастным, к человечеству - да! Общество ограждает права только мирных граждан. В республике только республиканцы - граждане; роялисты и интервенты - враги.

Наказывать душителей свободы - это и есть милосердие; прощать их - варварство. Для меня всякое проявление милосердного сострадания - это лишь вздох надежды, обращенный в сторону Англии или Австрии. Но им мало того, что они выбивают у народа оружие из рук, они еще пытаются отравить чистейшие источники его силы дыханием порока. Это - их самый коварный, самый опасный и самый отвратительный прием. Порок - это каинова печать аристократии. По отношению к республике это не только моральное, но и политическое преступление; порок - политический враг свободы, он тем опасней, чем значительней кажутся услуги, которые он якобы ей оказывает. Опасайтесь людей, которые скорее продырявят десять красных колпаков, чем сделают одно доброе дело.

Вы меня сразу поймете, если вспомните тех, кто раньше жил на чердаках, а теперь разъезжает в экипажах и распутничает с бывшими маркизами и баронессами. Да позволено будет спросить: как случилось, что народные законодатели щеголяют всеми пороками и всей роскошью бывших придворных? Как случились, что эти революционные маркизы и графы женятся на богачках, устраивают оргии, играют в карты, содержат слуг и носят дорогие наряды? За чей счет? На счет ограбленного парода? Или за счет золотых рукопожатий иноземных монархов? Как же нам не удивляться, слушая их остроты, их разглагольствования о высоких материях, о хорошем тоне? Кое-кто недавно бесстыдно пытался ссылаться на Тацита; я мог бы в ответ припомнить Саллюстия и поиздеваться над Катилиной. Но думаю, что и без этого уже все ясно, - портреты готовы.

Никаких компромиссов, никакого примирения с людьми которые только и помышляли о грабеже народа, которые надеялись безнаказанно осуществлять этот грабеж! Ника кого примирения с людьми, для которых республика была только спекуляцией, а революция - только средством" Устрашенные недавними уроками, они пытаются исподволь охладить пыл справедливого гнева. Так и слышишь кругом эти голоса: “Мы недостаточно добродетельны, чтобы быть столь жестокими. Сжальтесь над нашей слабостью философы-законодатели! Мы не решаемся сознаться в своей порочности. Уж лучше мы скажем вам - не будьте жестокими!”

Не беспокойся, добродетельный народ, не беспокойтесь, честные патриоты! Передайте лионским братьям: меч правосудия еще не заржавел в руках, которым вы его доверили!.. Мы подадим республике высокий пример!

Бурная овация к зале.
ЛАВИНА ГОЛОСОВ. Да здравствует республика!

Да здравствует Робеспьер!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Собрание закрыто.
ЛАКРУА, ЛЕЖАНДР.
ЛАКРУА. Что ты наделал, Лежандр! Да понимаешь ли ты, чью голову ты снес этими своими бюстами?
ЛЕЖАНДР. Ну подумаешь - слетят головы одного-двух щеголей и их красоток, только и всего.
ЛАКРУА. Ты же самоубийца! Ты - тень, которая убила свой оригинал и себя вместе с ним.
ЛЕЖАНДР. Не понимаю.
ЛАКРУА. По-моему, Колло говорил достаточно ясно.
ЛЕЖАНДР. Ну и что? Просто налакался опять, вот и все.
ЛАКРУА. Устами шутов, младенцев и - ну? - пьянчужек глаголет истина. Как ты думаешь, кого имел в виду Робеспьер, говоря о Катилине?
ЛЕЖАНДР. Кого?
ЛАКРУА. Это же яснее ясного. Атеистов и ультрареволюционеров спровадили на эшафот, но народу от этого ни жарко ни холодно - он снова бегает босиком по улицам и требует башмаков из дворянских шкур. Температура гильотины не должна понижаться; еще несколько градусов - и самому Комитету спасения придется почить вечным сном на площади Революции.
ЛЕЖАНДР. Ну и при чем тут эти бюсты?
ЛАКРУА. Да неужели ты не видишь? Ты публично заявил о существовании контрреволюции, ты спровоцировал децемвиров, ты вложил им нож в руку. Ведь народ - как Минотавр. Если они не будут каждую неделю подавать ему свежие трупы, он сожрет их самих.
ЛЕЖАНДР. Где Дантон?
ЛАКРУА. А почем я знаю! Наверное, опять собирает по кусочкам Венеру Медицейскую из гризеток Пале-Рояля; это у него называется “мозаичный портрет”. Один бог знает, на какой он сейчас стадии. Коварная природа расчленила красоту, как Медея братца, и каждому телу уделила лишь жалкую частичку... Идем в Пале-Рояль!
Уходят.
КОМНАТА

ДАНТОН, МАРИОН.

МАРИОН. Нет, погоди! Я хочу побыть у твоих ног. Так вот, слушай, что я тебе расскажу.
ДАНТОН. Для твоего ротика есть применение и получше.
МАРИОН. Ну, пожалуйста, подожди. Мать у меня была умная женщина; она мне всегда говорила, что невинность - лучшая из добродетелей. Когда в дом приходили люди и начинали говорить о всяких таких вещах, она меня выпроваживала из комнаты; если я спрашивала, чего им надо, она отвечала: как тебе не стыдно; даст, бывало, почитать книжку, а половину велит пропускать. Мне только Библию разрешалось читать от корки до корки - все-таки святая книжка; но кое-чего в ней я никак не могла понять. Спрашивать я не любила - самой хотелось во всем разобраться. И вот как-то пришла весна, и я впервые почувствовала, что вокруг меня что-то происходит, а я в этом не участвую. Я вдруг начала задыхаться в себе самой. Я разглядывала свое тело, и мне иногда начинало казаться, что я раздваиваюсь, а потом опять сливаюсь воедино. В это время к нам зачастил один юноша; симпатичный такой и говорил так чудно; я не могла понять, что ему надо, но мне с ним было очень весело. Мать часто его приглашала, ну а нам того и надо было. Наконец мы сообразили, что, чем сидеть рядом друг с другом на стульях, лучше лежать друг с другом под простынями. Мне это поправилось даже больше, чем болтать с ним, и я не могла понять, почему мне всякую ерунду позволяли, а такого удовольствия лишали. Конечно, мы все делали тайно. Так оно шло и шло. Только я вдруг стала как море, которое все глотает, и все ему мало. И только одно это имело для меня смысл, и все мужчины для меня как бы слились в одно тело. Что делать, раз я по природе такая? И однажды он все понял. Как-то утром пришел к нам и так поцеловал меня, будто задушить хотел. Сдавил мне шею руками. Я перепугалась до смерти. А он отпустил меня, засмеялся и говорит: чуть было не сыграл с тобой глупую шутку. И не надо, говорит, платье снимать, оно тебе еще пригодится, чего зря его трепать - само износится. Не хочу, говорит, лишать тебя единственного удовольствия. И ушел, а я опять ничего не поняла. Вечером села у окошка - я, знаешь, очень впечатлительная и все воспринимаю только чувством - и как бы потонула в море заката. Вдруг вижу - бежит по улице тол на, впереди мальчишки, женщины повысовывались из окон. Я тоже высунулась, гляжу - а они его тащат и большой такой корзине, он бледный-бледный в свете луны, и волосы на лбу все мокрые. Утопился он. Я так плакала... Тогда во мне что-то как будто сломалось. Вот другие люди - у них есть воскресные и рабочие дни, шесть дней они работают, а на седьмой молятся, умиляются раз в год на день рождения и раз в год в сочельник задумываются над жизнью. А мне этого не понять: у меня в жизни нет никаких перемен, никакого разнообразия. Только жадность одна: забрать, вобрать в себя все, что можно,- как пожар, как потоп. Мать моя умерла с горя; люди показывают на меня пальцами. И дураки! Не все ли равно, от чего получать удовольствие - от мужского тела, от иконы, от цветов или от игрушек? Чувство одно и то же. Кто больше наслаждается, тот чаще молится.

История этой пьесы такова. В декабре 1917 года дирекция театра Корш предложила мне приспособить для постановки романтическую трагедию Бюхнера «Смерть Дантона». Вначале я хотел скомпоновать из имеющегося материала пьесу, возможную для постановки, и лишь осветить ее современностью. Задача эта оказалась невозможной. Уже с третьей картины мне пришлось оставить Бюхнера и обратиться к историческим материалам и своим наблюдениям нашей революции.

В январе 1923 года я вторично переработал пьесу, и в этом окончательном виде предлагаю ее читателям.

Действующие лица

Дантон, вождь монтаньяров, министр юстиции, член Комитета общественного спасения, вдохновитель обороны Франции, организатор террора. Сентябрьская резня, происшедшая при его участии, была постоянной кровоточивой раной республики, началом режима террора. Действие трагедии застает Дантона отошедшим от дела. Он недавно женился на шестнадцатилетней Луизе Жели, обвенчавшись с нею у неприсягнувшего священника, подлежавшего, по изданному им же декрету, смертной казни. Он живет с молодой женой в Севре.

Робеспьер, член Комитета общественного спасения, вождь якобинцев. Пламенно-ледяной человек с непреклонной волей и незапятнанной нравственностью. Умен, расчетлив и беспощаден.

Камилл Демулен, член Конвента, пылкий патриот-журналист, мечтатель.

Сен-Жюст , ученик Робеспьера, философски настроенный юноша. Красив, женоподобен и жесток. Комиссар армии и член Комитета общественного спасения.

Колло д"Эрбуа , член Комитета общественного спасения. Бывший актер. Жесток, развращен.

Фукье-Тенвиль , публичный обвинитель, назначенный на это место по настоянию Камилла Демулена. Стар, умен, циничен, безобразен.

Герман , председатель Революционного трибунала, основанного Дантоном во время его борьбы с жирондистами.

Геро де Сешель

Филиппо } друзья Дантона.

Лакруa

Лежандр , якобинец.

Симон , ремесленник. Пожилой человек. В вязаном колпаке, в широких рваных штанах. Лицо багровое от чрезмерного употребления красного вина.

Луиза , жена Дантона.

Люси , жена Камилла Демулена.

Анна , жена Симона.

Мари , бывшая аристократка, содержательница тайного игорного салона.

Розалия , кружевница.

Жанна , модистка.

Женщина в черной шали.

Хромая девушка.

Толстая накрашенная женщина.

Торговка.

Вязальщица Робеспьера.

Гражданин в красном колпаке.

Гражданин с черной шапочке.

Гражданин с книжкой.

Гражданин в нитяном парике.

Сторож в трибунале.

Сторож в тюрьме.

Молодой человек с острым носом.

Граждане, солдаты, палачи и др. Дантон Жорж-Жак (1759–1794) – по профессии адвокат. Выдвинулся и стал играть главную роль в революции во время подготовки низвержения короля Людовика XVI 10 августа 1792 г. После свержения монархии республиканское правительство возглавляла политическая группировка жирондистов. Дантон, став министром юстиции и членом Комитета общественного спасения, по своим взглядам был близок к ней. Народное восстание 31 мая – 2 июня 1793 г. лишило жирондистов власти. С этого времени начало уменьшаться политическое влияние Дантона, он не вошел в состав нового Комитета общественного спасения, избранного в июле 1793 г., и с конца 1793 г. стал лидером оппозиции, требовавшей смягчения террора и выступавшей против усиления влияния Робеспьера. Был обвинен в измене и казнен 5 апреля 1794 г. Робеспьер Максимилиан (1758–1794) – вождь якобинцев, ставший во главе второго Комитета общественного спасения. Фактически с 1793 г. возглавлял революционное правительство. Ряд ошибок, в частности разрыв с левым революционно-демократическим крылом Национального Конвента и казнь его вождей, привели Робеспьера к изоляции и созданию против него блока враждебных партий. После термидорианского переворота 27 июля 1794 г. отстранен от власти, обвинен и казнен. Демулен Камилл (1760–1794) – журналист. Вначале примыкал к Робеспьеру, но в период якобинской диктатуры занял умеренную позицию, осудил террор. В Национальном Конвенте был сторонником Дантона. Сен-Жюст Луи-Антуан (1767–1794) – один из вождей якобинцев, друг Робеспьера. Рассматривал Дантона и его сторонников как реальную силу контрреволюции. Казнен после термидорианского переворота. Колло д"Эрбуа Жан-Мари (1750–1796) – актер и драматург, якобинец, сторонник последовательного террора. Во время термидорианского переворота выступил против Робеспьера. В 1795 г. был приговорен к изгнанию в Гвиану, где и умер. Фукье-Тенвиль Антуан-Кантен (1746–1795) – по профессии адвокат. В 1793 г. был избран общественным обвинителем Революционного трибунала. Был главным организатором процесса Дантона, позже по его требованию был казнен Робеспьер. В 1795 г. был приговорен к смертной казни. Герман – председатель Революционного трибунала… – Эрманн Арман-Марешаль-Жозеф (1759–1795). Толстой неточен. Эрманн был сторонником Робеспьера; председателем Революционного трибунала он стал с апреля 1793 г.; в 1794 г. стал министром внутренних дел, комиссаром суда и полиции. Был казнен после термидорианского переворота. Геро де Сешель – Эро-Сешель Мари-Жан (1759–1794). В 1792 г. избран председателем Национального Конвента, стал членом второго Комитета общественного спасения (якобинского), в котором проводил идеи Дантона. Обвинен в связях с эмигрантами, казнен вместе с Дантоном. Филиппа Пьер (1754–1794). – После нерешительного и неудачного подавления восстания роялистов в департаменте Вандея в 1793 году был обвинен в измене, но вскоре оправдан. При аресте в 1794 году ему было предъявлено обвинение в умеренности политической позиции в Национальном Конвенте. Лакруа Жан-Франсуа (1754–1794) – «самый вредный человек в дантоновской партии», так называет его «История французской революции» А. Тьера (СПб. – М., 1875, т. 3, с. 25). В 1792 г. жирондисты обвиняли его в растрате революционных денег; якобинцы обвиняли его в связях с эмигрантами-монархистами. Лежандр Луи (1752–1797) – один из очень осторожных деятелей французской революции. Был членом якобинского клуба «Общество друзей конституции», возглавлявшегося Робеспьером, и членом клуба «Общество защитников прав человека и гражданина», к которому вначале принадлежали Дантон и Демулен. По своей политической позиции был ближе к Дантону, но старался открыто не обнаруживать своих взглядов. Луиза – Луиза Жели (род. в 1777 г.), с 1793 г. жена Дантона. Люси – Люсиль Демулен (1771–1794), дочь крупного банкира Дюплесси, на которой Демулен женился в 1793 году. Обвинена в политических связях с жирондистом генералом Артуром Диллоном (1750–1794). Казнена через восемь дней после казни дантонистов. Гражданин в красном колпаке. – Красный колпак – символ свободы. Гражданин в черной шапочке – по-видимому, сторонник террора, якобинец. Гражданин с книжкой – сторонник Дантона; в его руках книга древнегреческого поэта Анакреонта, воспевавшего чувственную любовь, вино, праздную жизнь. Гражданин в нитяном парике – по-видимому, сторонник роялистов. Монтаньяры – группа депутатов в Национальном Конвенте, занимавшая верхние скамьи во время заседаний, то есть находившаяся как бы на «горе» (фр. – montagne), якобинцы. Комитет общественного спасения – главный правительственный орган якобинской диктатуры, созданный 6 апреля 1793 г. Сентябрьская резня. – 2–6 сентября 1792 г. по распоряжению Дантона, бывшего в то время министром юстиции, в парижских тюрьмах были казнены лица, обвиняемые в контрреволюционной деятельности. Национальный Конвент – высший законодательный и исполнительный орган Первой французской республики. Собрание выборных народных представителей, депутаты в котором составляли три труппы: жирондисты, якобинцы, «болото», то есть колеблющиеся. Просуществовал с 21 сентября 1792 г. по 26 октября 1795 г. Якобинцы. – Так называли себя члены «Общества друзей конституции», собиравшиеся на первом этапе развития Великой французской революции в библиотеке бывшего монастыря ордена св. Иакова (Якоба). Объединившись вокруг своих идейных вождей: Дантона, Марата, Робеспьера, Сен-Жюста, – стали могучей политической силой. После свержения монархии 10 августа 1792 г. якобинцы стали второй политической силой в стране, противостояли жирондистам, которым принадлежала власть в республике до народного восстания 31 мая – 2 июня 1793 г., приведшего к установлению якобинской диктатуры. Термидорианский переворот 27 июля 1794 г. сверг якобинское правительство. Жирондисты. – Свое название группа буржуазных депутатов Национального Конвента приобрела позднее (по названию департамента Жиронда, от которого были избраны многие из них). После свержения монархии 10 августа 1792 г. возглавили правительство в Национальном Конвенте. Политика их свелась к противодействию дальнейшему развитию революции, они выражали интересы торгово-промышленной и земледельческой буржуазии. Народное восстание 31 мая – 2 июня 1793 г. отстранило их от власти. Напуганные репрессиями, они выступили против якобинского правительства, в результате чего их фракция в Национальном Конвенте была разгромлена, а двадцать два депутата арестованы и 31 октября 1793 г. казнены.

Действие происходит в Париже, летом 1794 года.

Картина первая

Комната Мари, бывшей аристократки. Огромные парчовые рваные портьеры. Кусок облупленной стены. Золотая мебель. Зажженные свечи в канделябрах. За карточным столом – Геро де Сешель, Мари, Камилл Демулен. В стороне Луиза и Люси. В окне, невидимый за портьерой, стоит Дантон.

Луиза . Я боюсь Парижа. Здесь так тесно, так шумно. У меня болит сердце, когда мы сюда приезжаем. Люси. В Севре хорошо? Луиза. Да, у нас хорошо. У нас маленький сад и маленький огород. Муж подарил мне четыре курочки и петушка. Я не покупаю ни салата, ни редиски, ни бобов, у нас все свое. Мы часто гуляем в парке. (Оглянувшись, шепотом.) У нас говорят: многие ночью в парке слышали конский топот и звук рогов, – видели призрак короля. …видели призрак короля. – Людовик XVI был казнен 21 января 1793 г.

Люси . Тише.

Геро (хлопает картами). Мой язык до такой степени истрепан, что не в состоянии произносить любовных слов. Я хочу сказать «люблю», он говорит «смерть». Проклятый язык, – вчера встретил премиленькую девочку и, хоть тресни, упрямо ее звал «вдовой».

Мари . Так что же девочка?

Геро . А ей было все равно – вдова, так вдова… (Хлопает картами.)

Камилл . Кто назвал гильотину вдовой?

Геро . Уличные мальчишки.

Камилл . Люси, ты почему притихла? Тебе скучно?

Люси . Нет, мой милый.

Геро . Вот одно из завоеваний революции. Мы разучились скучать. Да, у нас не скучают в Париже.

Мари . Бью вашего короля.

Камилл . Люси, спой еще раз.

Люси . Ты будешь слушать?

Камилл . Я готов слушать тебя днем, ночью, всегда, моя маленькая сирена. (Встает и приносит ей арфу.) Когда ты поешь, я начинаю верить, что скоро запоет вся земля, все освобожденное, ликующее человечество. Я верю.

Люси . Хорошо. (Настраивает арфу.)

Геро . Камилл все еще говорит о музыке и о человечестве, потому что он журналист. Я презираю людей. Человечество – стадо. Оно умеет только выть и рычать, когда его погладишь против шерсти. Мари, хотите поставить на карту сегодняшнюю ночь?

Мари (смеется). Ставлю мою ночь на даму пик.

Камилл (Геро). А чем ты отвечаешь?

Геро . Чем она хочет. Ста тысячами франков или моей головой – плевать. Мари, ваша дама бита.

Мари . Не разорюсь.

Люси начинает петь. Все слушают. Камилл стоит, положив руку на камин, запустив пальцы в волосы. Входит Филиппо.

Филиппо. Добрый вечер.

Геро . А, Филиппо! Садись, у тебя есть деньги?

Филиппо (оглядывает комнату). Вы здесь поете, веселитесь.

Камилл . Что случилось? Дурные вести?

Филиппо . Нет, нет, все благополучно.

Геро . Очевидно, опять нос к носу столкнулся с Робеспьером и почувствовал несварение желудка.

Филиппо . Сегодня опять упало двадцать голов.

Геро . Дождик помешал тебе смотреть, как они падали?

Филиппо . Нет, довольно! вы понимаете, – довольно!

Люси . Кого казнили сегодня?

Камилл . Гебертистов. Гебертисты. – Эбертисты представляли левое радикальное крыло в Национальном Конвенте, они выступали за усиление террора по отношению к аристократии, духовенству, торговцам; требовали реквизиции хлеба, замены католического богослужения культом разума; находились в резкой вражде к дантонистам, обвиняя их в умеренности. 4 марта 1794 г. Эбер выступил против Робеспьера. Жак-Рене Эбер (1757–1794) – прокурор и член совета Парижской Коммуны, генерал Ронсен, командующий революционной армией, и восемнадцать других их сторонников были казнены 24 марта 1794 г.

Филиппо . Их послали на гильотину только потому, что они были атеистами.

Геро . Ого!

Филиппо . Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон становятся слишком щепетильными.

Геро . Они просто чистят кухню. За революцию накопилось слишком много мусора. Робеспьер с кухонным ножом, Сен-Жюст со щеткой, Кутон с ведром кипятка. Франция скоро заблестит, как медная кастрюля.

Камилл . Да, да, или как топор гильотины.

Филиппо . Сегодня я понял, что опасность грозит нам. Она гораздо ближе, чем мы думаем.

Камилл (ударяет кулаком по каминной полке). Но доколе же барахтаться в крови? Робеспьер играет в кегли отрубленными головами. Нужно осуществить республику. Как воздух необходим закон о всеобщем помиловании. Права человека заперты под ключом у Робеспьера.

Геро . Э, старина, каждый должен жить так, как он хочет, – это прежде всего. Будь сейчас сила на моей стороне, я бы прежде всего устроил себе бильбоке из головы Робеспьера. …бильбоке из головы Робеспьера. – Игра привязанным к палочке шариком, который подбрасывается и ловится на острие палочки или в чашечку (намек на то, что головы гильотинированных падали в корзины).

Камилл . Я протестую. Я требую красоты прежде всего. Государственное устройство должно быть удобной и прекрасной одеждой. Ничто не должно стеснять свободы движений. Каждое желание, движение мускулов, трепет жизни должны немедленно и свободно осуществляться. А на нас напяливают заскорузлую от крови сумасшедшую рубашку. Я протестую! Я хочу роз на наших кудрях, пенящихся бокалов, олимпийских игр, вакхической радости. Франция прекрасна. Я хочу видеть ее сияющей, как античное божество. (Поворачивается к окну.) Дантон, ты должен поднять бурю в Конвенте.

Филиппо . Он здесь?

Геро . Дантон, попробуй еще раз взгромоздить на себя Францию, отнеси ее куда-нибудь подальше от мусорной ямы.

Камилл . Ты должен снова начать борьбу. Народ на твоей стороне. Если будешь медлить, мы погибли.

Дантон (выходит из глубины окна). Что я должен? Дантон, ты должен. Дантон, иди рычать в Конвент. Дантон, подпирай плечом телегу Франции. Что я еще должен делать? Рычать, как десять тысяч львов? Ах, напиши я еще тысячу декретов, отруби еще сто тысяч голов, – солнце, когда ему нужно, взойдет на востоке и закатится на западе. (Садится около Луизы.) У тебя дрожат губки. Да, да, дитя мое. Хоть я и подарил тебе четырех цыплят и петуха, все же я – Дантон, пожиратель человеческого мяса, чудовище, которым пугают детей. И вот они опять зовут меня: Дантон, ты слишком долго замечтался на груди маленькой женщины – иди и потрясай Францию. (Встает.) Все это только слова, – все, о чем мы тут болтаем, таращим глаза и размахиваем руками. У революции свои законы. Когда нужно, она выбрасывает нас на гребень волны, а потом снова вниз головой в омут. (Наклоняется и целует ее.) Вот в этих глазках закон иной.

Луиза . Уедем.

Дантон (рассеянно). Да, да, мы поедем домой.

Камилл . Остановиться на полпути – малодушие.

Дантон . Бороться? Я устал. Я дал слово этому ребенку стать добрым буржуа. Я устал, вы понимаете это слово? В этом мое преступление. Робеспьер еще борется, еще барахтается в грязи и крови, потому что верит в силу идей и слов. А впрочем, и он не верит. Врет.

Филиппо (подходит близко к Дантону, говорит так, чтобы другие не слышали). Я пришел тебя предупредить: тебя ищут. Я видел трех сыщиков, – один стоит на углу, другой перед окнами, третий висит на решетке. Тебе нужно бежать.

Дантон (громко). Мне нужно бежать? Куда? За границу? Что же? Ты думаешь, я могу унести родину на подошвах башмаков?

Луиза . Вот так всегда он отвечает, когда друзья его предупреждают об опасности. Не нужно было приезжать в Париж. (Закрыла лицо платком.)

Люси . Разве опасность так велика?

Филиппо. Да, велика.

Геро . У меня третий день болит шея от этих разговоров.

Камилл . В Шарантоне на обеде у Паниса мы устроили встречу его с Робеспьером. Хотели их помирить.

Дантон (хохочет). Я дал ему понюхать вот эту ладонь: что, Робеспьер, пахнет? Чем пахнет? Кровью? А ведь я только что надушил ее духами Луизы. (Хохочет.) У него еще длиннее вытянулся нос. Он понюхал, ха-ха, понюхал!

Камилл . Робеспьер сказал: «Хорошими гражданами не могут считаться те, кто пытается разоружить республику в разгар борьбы, и те, кто хочет быть снисходительным и милосердным. Только железная диктатура может спасти Францию».

Люси . Это правда, Дантон?

Дантон . Они не посмеют тронуть меня. Мой час еще не настал. О, черт, у меня болит голова, мне надоела политика. Неужели нет места на земле, где можно было бы забыть на минуту самого себя.

Луиза (вскакивает). Боже мой!

Все прислушиваются. Филиппо подходит и тушит канделябр. Остается одна свеча.

Дантон . Что это? Вы слышите?

Камилл . Уличная драка.

Луиза . Не уходи.

Дантон . Камилл, ты помнишь эти крики? Эти страшные крики, эти звериные вопли, эту кровь, факелы, пронзительные вопли с той стороны Сены? Ты их забыл? забыл? (Быстро идет к двери, за ним Филиппо.)

Луиза . Ты уходишь?

Дантон . Будь здесь, жди, я вернусь.

Занавес

Картина вторая

Перекресток двух парижских узеньких улиц. Мрачные дома, выступающие вперед этажами. Дверь грязного кабачка. На углу, на железном кронштейне, – фонарь. В дверях кабачка возня, крики.

Симон . Ведьма, ведьма проклятая, ведьма!

Жена Симона. Помогите, помогите!

Симон. Нет, я тебя живой не выпущу. Вот тебе, вот тебе!

Жена Симона в растерзанном платье выскакивает на улицу. Из-за углов, из дверей высовываются граждане.

Жена Симона. Граждане, меня убили!

Симон . Я должен ей расколотить башку, она ведьма!

Жена Симона. Ты у меня заплатишь за эти слова, старый пьяница!

Симон . Вы видели, слышали? (Кидается на жену.)

Граждане, где моя дочь? Пусть она скажет, ведьма, где моя девочка. Нет, она уже теперь не девочка. Ты слышишь, окаянная ведьма? Ни девочка, ни дама и ни женщина. Уличная потаскушка моя дочь!

Гражданин в красном колпаке. Помолчи, помолчи, Симон.

Симон . У меня больше нет дочери!.. (С воплем валится на мостовую.)

Жена Симона. Симон, Симон, что с тобой? Он, граждане, очень хороший человек, покуда не напьется.

Гражданин в черной шапочке. Надо отнести его в дом.

Гражданин в красном колпаке. Что у вас произошло, я спрашиваю?

Жена Симона. Моя дочь, видите ли, добрая девочка. Ей жалко видеть, что у ее родителей часто не бывает ни хлеба, ни вина. Она, видите ли, пошла на улицу.

Симон . Ага, ты призналась!

Жена Симона. Ах ты, пивная бочка, Иуда, паршивый верблюд! Да ведь если бы моя дочь, ангел кротости и невинности, – я в этом клянусь, граждане, – не приводила с улицы гостей, что бы ты пил, что бы ты жрал, старый грязный вонючка? Нет, подумайте, дочь на него работает, а он…

Симон . Дайте нож, я зарежу эту сводню!

Гражданин в красном колпаке. Нож нужен не для твоей несчастной жены, Симон, а для тех нужен острый нож, кто развратничает с твоей дочерью, покупает ее тело.

Гражданин в красном колпаке. Горе бездельникам, горе развратникам, горе богачам! Мы голодны, у нас нет хлеба, нет мяса, нет вина. Когда мы протягиваем руки, стеная от голода и жажды, – эти бездельники, эти развратники, эти нажившиеся на революции богачи, эти негодяи говорят: «Продайте нам ваших дочерей». Вот для кого нужен нож.

Гражданин в черной шапочке. Нам говорили: «дворяне пьют народную кровь», – мы повесили аристократов. Нам говорили: «жирондисты заставляют народ голодать», – мы отрубили головы жирондистам. Но мы голодаем не меньше, у нас нет дров, нет хлеба, нет соли. Кто пользуется нашими титаническими трудами, нашими нечеловеческими муками? Долой тех, кто наживается на революции! Долой богачей! Смерть всем, кто одет не в лохмотья!

Гражданин в черной шапочке. Смерть всем, кто богаче нас!

Гражданин в красном колпаке. Смерть всем, у кого чистое белье!

Выкатывается из-за угла толпа, тащит к фонарю молодого человека.

Молодой человек. Господа!

Гражданин в красном колпаке. Здесь нет никаких господ. Здесь санкюлоты. На фонарь его!

Толпа спускает фонарь, поет карманьолу и пляшет.

День придет, придет, придет,

Все запляшем карманьолу.

День придет, придет, придет,-

Кто не с нами -

Пусть умрет.

Запляшем карманьолу

Мы все в ряд,

Мы все в ряд.

Запляшем карманьолу -

Пусть пушки гремят.

Все вперед, вперед, вперед,

На фонарь всех, кто не с нами.

Все вперед, вперед, вперед,-

Кто не с нами – пусть умрет.

Молодой человек. Пощадите!

Гражданин в красном колпаке. Напрасно умоляете нас о милосердии, гражданин, – мы милосердны. Вы убиваете нас медленно – голодом. Мы убиваем вас в несколько секунд на фонаре. Советую вам быть учтивым, и перед тем, как высунется язык, – поблагодарите граждан за великодушие…

Молодой человек. Черт с вами! Вешайте меня на фонарь, если вам от этого станет светлее.

Гражданин в красном колпаке. Граждане, мы не имеем права…

Входит Робеспьер.

Робеспьер . Что здесь происходит, граждане?.. Я спрашиваю.

Гражданин в черной шапочке. Вот что здесь происходит, гражданин Робеспьер: сентябрьская кровь не дала нам счастья, гильотина работает слишком медленно. Мы голодны, дай нам хлеба.

Гражданин в красном колпаке. Мы требуем, чтобы ты дал нам хлеба, чего бы это ни стоило…

Молодой человек, оставленный толпой, убегает.

Робеспьер . Именем закона!..

Гражданин в красном колпаке. Какой закон? Брюхо – вот мой закон.

Робеспьер . Закон – священная воля народа.

Вязальщица Робеспьера (женщина с растрепанными волосами, с диким, красным лицом, – на плечах рваная шаль, в руках вязание – чулок). Слушайте, слушайте, что вам скажет Робеспьер. Слушайте Неподкупного. Слушайте справедливого.

Вязальщица Робеспьера. Слушайте, слушайте мессию, слушайте, слушайте призванного управлять народами. В его руке меч справедливости, в его руке весы правосудия.

Робеспьер . Добрые граждане. Вы своими руками вырвали из земли Франции плевелы зла. Вы отразили врагов на границах и дали пример величия, равного которому не было даже в древности. Вчера вы были рабами, сегодня вы – великий народ. Но помните: нужно много усилий и мужества, чтобы сохранить ваши права, права нового человека – свободу, равенство и братство. Враги не все сломлены. Враги среди вас. Главный враг – анархия и распущенность. Вы кричите: хлеба. Хлеб будет, нужно его добыть. Взгляните на ваши руки, разве они не пахнут хлебом, когда вы их стискиваете в кулаки? Граждане, не уподобляйтесь римской черни времен императоров. Она умела лишь требовать хлеба и зрелищ, и меч выпал из ее изнеженной руки, когда над вечным Римом нависли полчища варваров. Нет, я знаю, Франция умеет, когда нужно, стискивать зубы и военным шарфом подтягивать живот. Будет хлеб, справедливость и слава. Народ, твои законодатели бодрствуют, их глаза во тьме различают твоих врагов.

Робеспьер, уходя, сталкивается с Дантоном, который с усмешкой слушал все это время его слова.

Робеспьер . А, это ты, Дантон?

Дантон. Да, это я, Робеспьер.

Робеспьер. Давно ли в Париже?

Дантон. Сегодня с утра.

Робеспьер. Из Севра?

Дантон . Да, из Севра. Приехал послушать, как ты разговариваешь с народом. Ты сделал большие успехи. Надеюсь, сегодняшняя речь была без подготовки? Или, может быть, ты написал ее сегодня, перед тем как выйти на улицу?

Робеспьер . Говорят, что ты весело живешь в Севре с женой; говорят, у тебя богатый дом, много друзей собираются каждый вечер, рекою льется вино, играют в карты?

Дантон . Что это – допрос?

Робеспьер . Нет, лишь дружеское предупреждение. (Ушел.)

Дантон (громко захохотал). Римлянин! Неподкупный! Совесть народа!

Симон (появляясь в дверях кабачка). Кто сказал: римлянин? А, это ты, Дантон? Добрый вечер, старина, давно тебя не было видно.

Дантон . Как живешь, старое точило?

Симон . Плохо. Пью. Только что избил жену. Клянусь ножиком гильотины, не я ее бил, – колотило ее мое отчаяние. Скучно, Дантон. Я стал много пить, скучно. Даже ты, говорят, становишься милосердным. Берегись. А помнишь, как в сентябре мы чистили республику? Ты был по уши в крови, ты был велик. Веселые были дни. Дантон, я горжусь: я сам вот этими корешками зубов сожрал сердце распутницы Ламбаль.

Дантон . Грязное животное! (Толкает его и уходит.)

Симон . Берегись, Дантон, берегись.

Занавес

Картина третья

Внутренность готической церкви. На месте алтаря – трибуна. Под нею – стол, кругом – скамьи амфитеатром. В люстре зажжено несколько свечей. На трибуне Л е ж а н д р.

Лионец (кричит с места). Лионские братья послали меня узнать, почему вы медлите с казнями?

Неужели вы забыли, что такое Лион: клоака, гнездо контрреволюции. Нам нужны массовые казни. Мало того, – мы требуем взорвать городские стены, разрушить до основания дворцы и шелковые фабрики. Знайте, если в вас мы не найдем должной жестокости, мы справимся своими средствами.

Лежандр (лионцу). Еще раз повторяю: нет нужды обращать взор к Лиону: здесь, в Париже, в очаге революции, спокойно проживают люди, которые находят возможным носить шелковые платья, разъезжать в каретах, пьянствовать и развратничать и все это делают, – вы слышите, – прикрываясь трехцветным знаменем республики… В ложах в театрах они объедаются шоколадом и разговаривают на языке аристократов.

Лежандр . Граждане, контрреволюция поднимает голову… Я спрашиваю, о чем думает Комитет общественного спасения?

Колло д"Эрбуа (с места). А я спрашиваю тебя, Лежандр, знаешь ли ты, кто подает пример этим франтам открыто распутничать, кто вдохновляет этих грабителей революции? Знаешь имя этого человека?

Напряженное молчание.

Робеспьер . Прошу слова.

Лежандр . Слово гражданину Робеспьеру.

Робеспьер, четко стуча каблуками, взбегает на трибуну. Он небольшого роста, в пудреном парике, в коричневом опрятном сюртуке; в руке рукопись, свернутая трубочкой.

Робеспьер . Мы ждали только криков возмущения, чтобы начать действовать, и вот я слышу уже не крики, а набат. Да, наши глаза были открыты, покуда враг вооружался, и мы дали ему возможность занять позиции. Теперь он весь у нас на виду. Каждый удар вонзится ему в сердце.

Лакруа (Лежандру). О ком он говорит?

Лежандр . О врагах республики.

Робеспьер . Вчера я говорил вам о том, что внутренние враги республики суть двояки: одни – безбожники и анархисты. Они уже уничтожены. Гебер и гебертисты позорили революцию отвратительными эксцессами. Гебер и гебертисты казнены вчера.

Робеспьер . Я не устану повторять: священная задача французского народа – восстановить в мире высшую справедливость, свободу, равенство и братство, – вырвать, как плевелы с корнем, отвратительные пороки, в которые погружено человечество. Вот великая цель Франции. Для этого была совершена революция, для этого был создан республиканский строй. Оружие республики – страх. Мощь республики – добродетель. Но добродетель невозможна без суровости. Беспощадность к проявлениям порока есть высшая добродетель. Террор есть чистота республики. Нас называют кровожадными. За границей чрезвычайно популярен отвратительный рисунок, изображающий меня с чашей, в которую я выжимаю кровь из человеческого сердца. В гнусном лицемерии нас ненавидят за то, что мы не хотим быть порабощены. Каждый раз, когда мы террором отвечаем на происки врагов республики, за границей подымается вопль ужаса и негодования. Террор – наша сила, наша чистота, наша справедливость, наше милосердие! Говорить за уничтожение террора – значит говорить о гибели республики и Франции.

Робеспьер . И вот эти наши новые враги, обжоры с чувствительными сердцами, кричат: «Долой режим казней, долой террор! Амнистия всем заключенным в тюрьмах, всем спекулирующим на народном бедствии, всем аристократам и роялистам!» Когда мы стоим лицом к лицу перед вооруженной с ног до головы Европой, перед бандами австрийского императора и прусского короля, перед душителями свободы – эмигрантами Кобленца, …душителями свободы – эмигрантами Кобленца… – В немецком г. Кобленце сосредоточилась аристократическо-монархическая эмиграция. В 1792 г. она сформировала контрреволюционную армию, которая совместно с австро-прусскими войсками вторглась во Францию. В 1794 г. республиканские войска заняли Кобленц и разгромили эмиграцию. когда с запада над нами нависла Англия, а на востоке поднимается страшный призрак русской императрицы, – в это грозное время у нас хотят вышибить из рук оружие! Мало того, эти обжоры, эти развратники заражают пороками всю нацию, отравляют источники сил. Вот это, быть может, самое вероломное и страшное покушение на свободу республики, адский план: разложить и обессилить нацию. Мне еще не достаточно известно, – быть может, этот план зародился бессознательно в мозгу человека… Но дело не в умысле, – опасность все равно остается грозной. Порок – не только моральное, но и политическое преступление. И тем опаснее порочный человек, чем значительнее были услуги, оказанные им когда-то республике… (Пауза, пьет воду.)

Лакруа (Лежандру). Ты понимаешь теперь? Это чудовищно!

Робеспьер . Вы легче поймете меня, если представите себе человека, который еще недавно носил вязаный колпак и рваные сапоги, съедал свой завтрак наспех за прилавком рядом с солдатом, ремесленником и санкюлотом, – и вот теперь этот человек разъезжает в стеклянной карете, играет в карты у бывших аристократок, покупает загородные виллы, одевается в шелковый кафтан, устраивает великолепные ужины, где рекою льется вино и остатки хлеба и мяса швыряются собакам.

На амфитеатре рычание.

Да, этот человек живет, как принц крови. Довольно, портрет готов. Я спрашиваю: почему до сих пор не отрублены эти руки, грабящие народную казну? Не брошено в яму с известью это тело, заражающее нас всех миазмами разврата? Но – будьте покойны, граждане, – никакой пощады к тем, для кого республика – только средство для спекуляции, а революция – ремесло. И ты, брат из Лиона, вернись к своим и скажи: меч закона не заржавел в руках тех, кому вы его доверили. Мы покажем миру великий и страшный пример правосудия.

Бурное рукоплескание на скамьях. Робеспьер спускается с трибуны и уходит деловитой мелкой походкой.

Лакруа (Лежандру). Теперь ты понял, о ком говорил Робеспьер?

Лежандр . Да.

Лакруа . Вы губите республику, вы губите самих себя! Ты увидишь: скоро сам Комитет общественного спасения сложит головы на площади Революции! Это безумие – бросать народу такую страшную жертву.

Лежандр . Где сейчас Дантон?

Лакруа . В Париже.

Лежандр . Пойдем, нужно его увидеть во что бы то ни стало.

Занавес

Картина четвертая

Внутренний сад Пале-Рояля. Под опущенной маркизой кафе у столика сидит Геро де Сешель. Проходят мужчины и женщины.

Геро (проходящей девушке). Послушай, Нинон, советую тебе разодрать пошире дыру на юбке, тогда по крайней мере будет видно все бедро.

Нинон . Ну, не дурак ли ты?

Геро . Ого, что это у тебя на шее?

Нинон . Гильотиночка.

Геро . Ты стала якобинкой?

Нинон . Третьего дня вся наша секция перешла к якобинцам. Послушай, Геро, говорю тебе как честная женщина, уходи из Горы, переходи к якобинцам. Жалко, если тебе отрубят голову.

Геро . Подойди ближе, я тебя поцелую.

Нинон (вырываясь от него). Некогда мне с тобой целоваться. (Убегает.)

Геро . Юбку-то, юбку раздери пошире. (Смеется.)

Появляется Дантон, держа за плечи Розалию и Жанну.

Дантон . Геро, знаешь, кто эти девчонки? Это дриады из Тюильри. Я бегал за ними, как фавн. Представь, чем они занимались? Розалия кормила воробьев и называла их по именам: Марат, Филемон, Вольтер, Бриссо. Бриссо де Варвиль Жан-Пьер (1754–1793) – один из вождей жирондистов, член Законодательного собрания и Национального Конвента, литератор. Казнен 31 октября 1793 г.

Розалия . Врешь, я не говорила Бриссо, в июле я сама подавала голос за казнь жирондистов.

Дантон . А Жанна раскачивалась на ветке и во все горло орала фальшивым голосом карманьолу.

Геро . Девочки, приветствую вас. Я и мой старый друг Дантон решили сегодня с утра покончить с политикой. К черту политику! Мы решили как можно ближе подойти к природе. Мы долго с ним обдумывали, как это сделать. Наконец нас озарила гениальная мысль – отыскать в Тюильри двух девчонок. Они должны быть глупы, легкомысленны и смешливы.

Розалия . Ну да, это мы самые.

Жанна . Розалия, что они хотят с нами делать?

Розалия . Я думаю, что они хотят играть с нами в животных.

Дантон (смеется). Мы будем играть в животных! Великолепно! Мы будем играть в животных.

Жанна . Мы уедем за город?

Дантон . О да, мы куда-нибудь уедем. Хотя в животных можно играть, не уезжая из города.

Геро (таинственно). Мы будем все четверо ходить совершенно голые.

Жанна (живо). Ай, клянусь тебе, Розалия за сто су никогда днем не согласится снять платье.

Геро . Этому я никогда не поверю.

Розалия (Жанне). Почему это я не соглашусь снять платье, моя милая? У меня кривые ноги, или отвислый живот, или торчат, как у тебя, лопатки?

Жанна . Пожалуйста, не кричи, – мои лопатки знает весь Париж.

Дантон . Жанна, ты отважная женщина.

Жанна (Розалии). Чем кричать о моих лопатках, лучше о себе подумай. Еще в прошлом году была хорошенькая девочка, а теперь у нее лицо похоже на фиговый лист.

Дантон и Геро хохочут.

Геро (Розалии). Прикрой им свою невинность, дитя.

Розалия . Только не фиговым листом.

Дантон . Девочки, ни слова больше, пейте.

Геро . Сейчас мы закажем венки из роз.

Дантон . Нет, венки из апельсиновых цветов. Пусть они будут сделаны из воска. (Берет руку Жанны и гладит.)

Жанна . Венки из воска бывают только для покойников.

Дантон . Вот именно. Разве мы не мертвецы? Посмотри на этот нежный атлас, на эти синие жилы. Ты никогда не думала, что эти синие жилки – дороги для червей.

Жанна (выдергивает руку). Оставь меня.

Дантон . Мы, здесь сидящие вчетвером, давно мертвецы, Жанна. Разве ты этого не знаешь? Мы только грезим о жизни. Прислушайся к словам, к звуку голоса, взгляни на солнечный свет. Ты слышишь, – голос звучит издалека? Все сон.

Геро . Поэтому – да здравствует вино и любовь!

Входит Л а к р у а . Садится невдалеке у столика, опирается на трость и озабоченно смотрит на Дантона.

Дантон . Вино и твоя горячая кожа, Жанна, это пленительный обман.

Лакруа . Добрый день, Дантон.

Дантон . А, добрый день, добрый день, Лакруа!

Лакруа . После того, что говорят о тебе в клубах, не стоило бы на глазах у всего Парижа пьянствовать с девчонками. Сейчас вон там, у ворот, двое рабочих показывали на тебя пальцами.

Жанна . Нам, может быть, лучше уйти?

Розалия . Скажите, мы сейчас же уйдем.

Дантон . Сидите и пейте вино. Лакруа, ты сел и мрачно завернулся в тогу. Ну, бросай меня с Тарпейской скалы. …бросай меня с Тарпейской скалы. – В Древнем Риме с Тарпейской скалы (отвесного утеса на Капитолийском холме в Риме) сбрасывали осужденных на смерть преступников. Жанна, хочешь – умрем вместе, – ведь и это будет тоже только сон: вино, поцелуи и смерть.

Жанна . Я сейчас заплачу…

Лакруа . Будь добр, на минутку.

Дантон встает и подсаживается к нему.

Сообщение крайней важности. Я только что из клуба якобинцев. Лежандр призывал к избиению франтов и богачей. Колло д"Эрбуа требовал назвать имена. Лионцы прочли чудовищную прокламацию, с нее так и валились сгустки крови. Все это дало Робеспьеру прекрасный повод спустить собак.

Дантон . На кого?

Лакруа . На тебя.

Дантон . Ого, так он все же осмелился?

Лакруа . Они сами в панике, дрожат за собственную шкуру. Им нужно плеснуть в глаза народу такой кровью, чтобы вся Франция затрепетала, иначе Комитет общественного спасения попадет на фонарь. Им нужно отрубить очень тяжелую голову.

Дантон . Они не посмеют.

Лакруа (всплескивая руками). Ты спишь, ты болен? Они все посмеют. Их несет поток революции, они уничтожают все, что становится им на пути. Разве ты не понял до сих пор, что только тот овладевает революцией, кто впереди нее, кто предваряет ее замыслы, ее вожделения. Робеспьер овладел революцией, потому что он впереди нее. Он летит вперед, как голова чудовищного потока. Но ты, Дантон, остановился среди волн и надеешься, что они разобьются о твое подножке. Тебя сомнут, и опрокинут, и растопчут без сожаления. Народ выдаст тебя как отступника. Ты мертвая реликвия.

Дантон . Народ – как дитя. Чтобы узнать, что скрыто внутри вещи, он ее разбивает. Чтобы увенчать гения, он должен его сначала замучить. Старая истина. Хочешь вина?

Лакруа . Робеспьер построил обвинение на том, что ты, изменив республике и народу, бросился в спекуляцию и в разврат. Во время голода в Париже ты задавал пиры.

Дантон . Во всяком обвинении есть доля истины. Вообще, Лакруа, ты говоришь сегодня, как Сократ. Ты едва не заставил меня быть серьезным. Жанна, иди сюда, оставь Геро. (Сажает Жанну на колени.) У тебя нет истинной философской мысли, девочка. Тебе нравится красивый профиль, томный взгляд, тонкие руки: от всего этого еще больнее, девочка. Чем красивее тот, кого ты любишь, тем ты больше будешь страдать. Слушай, я научу тебя, как нужно любить. Люби уходящее солнце, – оно страшное, огромное, заливает кровью полнеба, и в небе начинаются чудеса заката. Люби солнце в минуту смерти. Люби смертельно раненного льва, – перед смертью он кричит так, что далеко, далеко страусы прячут голову в песок и у крокодилов начинается нервная икота от Геро. Браво, это очень мило сказано.

Дантон . Что? Да, я полагаю, что можно было кой-чему научиться за четыре года революции.

Входят Камилл и Люси. Камилл подходит к Дантону и кладет руку на плечо.

Камилл . Я только что говорил с Робеспьером. Дантон встает и идет вместе с Камиллом к Люси, целует ее руки.

Дантон . Прекрасная Люси, гордость Парижа. Украшение республики.

Люси. Я смертельно волнуюсь, Дантон.

Камилл . Робеспьер мне сказал, что ради сохранения республики он пожертвует всем. Собою, братьями, друзьями.

Люси . Он говорил холодно, сквозь зубы, он был страшно бледен.

Камилл . Дантон, ты должен к нему пойти.

Дантон . Мне идти к Робеспьеру. Зачем?

Люси . Вы должны снять с себя обвинение. Вы не имеете права рисковать собой, вы не имеете права рисковать головой моего мужа.

Камилл . Люси!

Люси . Я говорю как женщина; быть может, это преступно. Мой муж мне дороже света, дороже республики.

Камилл . Люси, о чем ты говоришь!

Люси . Дантон, Дантон, спасите его! (Бросается перед ним на колени.)

Дантон . Дорогая моя Люси, я сделаю все, только бы ваши глазки не наливались слезами.

Люси . Благодарю, благодарю вас.

Камилл . Ты, значит, решил увидеться с ним?

Дантон . Я обещал твоей жене. (Возвращается к столикам.)

Камилл и Люси уходят.

Лакруа . Ты решил пойти к нему?

Дантон . Да.

Лакруа . Ты сошел с ума: тебе идти к Робеспьеру, признать свое бессилие, просить милости? Ты сам подписываешь себе смертный приговор.

Дантон . Да, кажется. Я задушу этого человека, если он мне слишком станет противен. Где мой стакан?

Розалия . Что с тобой, у тебя совсем холодные руки?

Жанна . О, я что-то начинаю понимать.

Дантон . Ровно за четверть минуты до смерти ты поймешь все. Теперь не стоит трудиться, пей. Черт возьми, сколько времени мы потеряли на глупые разговоры. Политика никогда ни к чему доброму не приводит. (Смотрит на часы.) Через час я вернусь. Девочки, ждите меня.

Лакруа (идя за Дантоном). Могу я проводить тебя?

Дантон . Ты хочешь занести в мемуары день и час, расположение звезд, солнца и луны, – когда свершилось историческое событие: великий Дантон взял обеими руками свою ногу и поднял ее на ступеньку дома, где жил Робеспьер. (Хохочет.)

Занавес

Картина пятая

Комната Робеспьера. Простая, строгая обстановка, очень чисто. Полки с книгами и рукописями. Повсюду портреты и бюсты Робеспьера. Робеспьер у письменного стола. Дантон стоит перед ним, сложив на груди руки.

Робеспьер . Враги республики еще не истреблены, на место казненных появляются новые. Время успокоения еще не наступило.

Дантон . Самообман, кровавый мираж – враги! Уничтожь все население Франции, и последний человек тебе покажется самым страшным врагом. Гильотина работает – враги плодятся. Это дьявольский круг. Террор должен кончиться.

Робеспьер . Не только прекратить, – на один день мы не можем ослабить террора. Революция не кончена.

Дантон . Ложь! Когда пали жирондисты и федераты, Когда пали жирондисты и федераты… – Народное восстание 31 мая – 2 июня 1793 г. лишило власти жирондистов и федералистов (а не федератов). Жирондисты стремились превратить Францию в федерацию департаментов. Федералистами называли вообще противников якобинцев. во Франции не осталось больше врагов. Революция кончена.

Робеспьер . Когда мы отрубили головы жирондистам и федератам, – только тогда и началась революция.

Дантон . Борьба за власть.

Робеспьер (пожимает плечами). Ты был последним романтиком, героем парижской черни, штурмующей дворцы королей. Ты был ослеплен красными огнями народного карнавала. Да, ты любишь революцию, бунт, опьянение, кровь, факелы, лязг сабель…

Дантон издает рычание. Разжимает руки, но вновь их стискивает на груди.

И вот кровавый карнавал окончен, ты пресытился и устал, и ты не видишь, что в стране, пережившей праздник революции, настали трезвые и суровые будни. Начало длительной и беспощадной борьбы за действительное равенство, свободу и братство.

Дантон . Народу нужен мир. Франция стонет от твоих теоретических формул. Ты – схоластик. Франция хочет жить.

Робеспьер . Народу нужно изжить огромную толщу многотысячелетней несправедливости. Покуда возвышается хотя бы одна голова, народ не перестанет бороться за священное равенство. Только равенством социальным, уничтожением классов, сословий, равным распределением труда, упразднением богатств мы достигнем счастья – то есть братства, и духовного просветления – то есть свободы. Франция станет второю Спартой, Франция станет второю Спартой. – В революционной Франции сильно сказывалось увлечение древнегреческой и древнеримской историей. Древнегреческое государство Спарта славилось строгостью нравов и справедливостью законов. но Спартой без рабов. Настанет золотой век справедливости и высшей добродетели.

Дантон . Ты надеешься дожить до этого времени?

Робеспьер . Нет, золотого века справедливости я не увижу.

Дантон . Но ты веришь в него?

Робеспьер . Да, я верю.

Дантон (захохотал) Ты все еще веришь, что вот из этой комнаты дергаешь за ниточки марионеток революции, передвигаешь тысячелетние пласты, направляешь человеческие волны, строишь храм золотому веку. Ты постиг исторические законы, выводишь формулы, вычисляешь сроки. Математика, логика, философия! До чего самонадеян человек! Когда ты идешь по улице в чистеньком сюртучке, строгий учитель революции, обыватели показывают на тебя пальцами: «Вот великий Робеспьер, депутат из Арраса, вот Неподкупный, он отрубит головы всем булочникам и даром раздаст нам хлеб». Но – берегись! В тот час, когда ты ошибешься в формуле, в одной только цифре, и окажется, что булочников вешать не нужно, толпа тебя растерзает и наплюет тебе в кишки. Не ошибись, Робеспьер!

Робеспьер . Ты выдаешь себя с головою: ты сердишься. Вот именно – такие люди, как ты, жадные до наслаждения, любят революцию, как любовницу, и, когда пресытились, отшвыривают ее пинком. Такие, как ты, ненавидят в революции логику и нравственную чистоту. Да, может быть, я ошибусь и погибну, но я до конца буду бороться за справедливость, я не перестану верить в высший разум революции. Мы с тобою люди различных эпох. Ты был нужен вначале. Мирабо поджег, Дантон раздул пламя революции. Мирабо поджег, Дантон раздул пламя резолюции. – Граф Мирабо Оноре-Габриель-Рокетта (1749–1791) был избран депутатом Генеральных штатов и Национального собрания от третьего сословия Прованса, был вождем либеральной крупной буржуазии, выступал за создание конституционной монархии. В начале революции был самой популярной личностью, однако после его смерти была обнаружена его связь с королевским двором и установлено, что он получал от роялистов крупные суммы денег. После смерти Мирабо главным обличителем монархии стал Дантон. Тогда были нужны герои, безумцы и романтики. Но сейчас герои – это народ, нация, человечество. Личность, утверждающая себя, – преступна. Я повторяю, во имя великого равенства ты должен забыть самого себя, Дантон. Раздай богатство, подави в себе пороки и чувственность, перестань быть Дантоном. Я откровенно говорю с тобой. Твои заслуги велики. Было время, когда ты, как Атлант, взвалил на плечи Францию и вынес ее из бездны. Я следил за тобой, я многого опасался, – мои опасения оправдались. Ты лежишь сейчас, объевшись кровью и мясом, твой гений, твоя сила ушли в наслаждение пищеварения, твой дух погас. Ты утвердил самого себя. Скоро, скоро твое тело начнет издавать отвратительное зловоние. Дантон, бывают времена, когда самоутверждение – государственная измена.

Дантон . Или ты сошел с ума, или ты пьян? Как ты говоришь со мной? Что ж, думаешь, я пришел к тебе просить пощады?

Робеспьер . Да, Дантон, ты пришел просить пощады.

Дантон . Я растопчу и тебя и весь Комитет, как гнилую редьку! За моей спиной вся Франция.

Робеспьер . Ты ошибаешься. За твоей спиной…

Дантон . Что?

Робеспьер . За твоей спиной – палач.

Дантон (захохотал). Палач! Ты в этом уверен? Да, ты смелый человек, Робеспьер. Слушай. Ты когда-нибудь вдумывался в слово: жизнь? Вот видишь, я хочу жить. Не мешай мне, не заставляй меня опять пачкать рук. Я не хочу больше крови, меня мутит от убийств. Ты хочешь, чтобы я не совался в твои теории, ты один хочешь быть диктатором. Будь, черт с тобой! Но оставь в покое революцию,>не вонзай глубже шпоры, ты уже и так пропорол ей брюхо.

Робеспьер . Итак, беседа наша исчерпана. (Встает и открывает дверь.) Прошу.

Дантон (подходит к Робеспьеру, берет его за отвороты сюртука). А ты никогда не думал, что можно гораздо проще повернуть колесо истории?

Робеспьер (холодно). Этого ты не сделаешь.

Дантон . Не посмею?

Робеспьер . Да, не посмеешь.

Входит Сен-Жюст .

Сен-Жюст . Ты не один?

Дантон отпускает Робеспьера.

Робеспьер . Сен-Жюст, не уходи.

Дантон . Мы встретимся в Конвенте. (Уходит.)

Робеспьер (Сен-Жюсту). Ты пришел вовремя, я задыхался, это грязное животное дышало на меня похотью и гнилью. Сен-Жюст, а если скажут, что он бросал слишком большую тень на меня? Исполин, великий Дантон! Но ведь ты веришь мне? Ты понимаешь – я должен быть неумолимым.

Сен-Жюст (холодно). Я верю тебе, Робеспьер.

Робеспьер . Слушай, мне представляется: из его отрубленной шеи должно хлынуть столько крови, столько крови! Разве за этим я шел к власти? Я просыпаюсь на заре и слушаю, как щебечут птицы, я начинаю думать о тех безумно счастливых людях, у кого в руках будет лишь сноп и серп. Я вижу тенистые рощи, веселых детей, прекрасных женщин, мужей, идущих за плугом. И никто уже не помнит, что эти роскошные луга когда-то заливались кровью. Во имя этого мира, Сен-Жюст, я приношу в жертву самого себя. Я отрываюсь от видений, протягиваю руку, нащупываю лист бумаги, список тех, кто на сегодня должен быть казнен. Я не могу остановиться, я должен идти вперед. Каждое утро земля Франции обагряется кровью моего сердца.

Сен-Жюст. Ты мог бы и не оправдываться передо мною.

Робеспьер . Но даже в квартале Сент-Антуан рабочие ворчат, видя тележки с осужденными. Ожидание и ужас охватили весь город. Многие доносят на самих себя. Мы рубим головы чудовищу, на место отрубленных голов вырастают сотни новых. Контрреволюция охватила всю Францию, как чума. Взгляни любому в глаза, – искры безумия у всех, у всех. День торжества отделяют от нас трупы, трупы, трупы.

Сен-Жюст. Ты болен, тебе нужен отдых.

Робеспьер . Нет, промедление, остановка – гибель всему.

Но я не могу решиться.

Сен-Жюст (резко). Дантон должен быть казнен.

Робеспьер . Сен-Жюст, это нужно спокойно обсудить. Ведь в нем – в нем пять лет нашей революции. Я знаю, он чудовищен, но в нем весь пламень пожара, весь священный бред революции. Мы казним нашу молодость, мы порываем с прошлым. Это нужно хорошо обдумать. Сен-Жюст, он не дастся без борьбы.

Сен-Жюст (протягивает ему лист бумаги). Прочти.

Робеспьер . Что это?

Сен-Жюст. Проскрипционный список. Проскрипционный список. – Проскрипции – списки лиц, объявленных вне закона.

Робеспьер (читает). Дантон.

Сен-Жюст. Глава заговора.

Робеспьер . Геро де Сешель.

Сен-Жюст. Развратник, циник. Позор революции.

Робеспьер . Лакруа, Филиппо.

Сен-Жюст. Растратчики и казнокрады.

Робеспьер . Камилл, но он совсем не опасен.

Сен-Жюст. Он болтлив.

Робеспьер . Камилл, Камилл, прекраснейший из сынов революции.

Сен-Жюст. Считаю его опаснейшим из всех. Он неумен, талантлив, сентиментален, влюблен в революцию, как в женщину. Он нарумянивает революцию, напяливает на нее розовые венки. Дилетант и бездельник, он больше, чем все вместе, дискредитирует власть.

Робеспьер . Будет так. Где обвинительный акт?

Сен-Жюст (подает рукопись). Черновик.

Робеспьер . Хорошо, я просмотрю. Иди. Оставь меня одного.

Сен-Жюст уходит.

Четырнадцать человек. Неумолимы законы истории. Я лишь орудие ее суровой воли. Ужасно, ужасно, – четырнадцать человек. Камилл, Дантон, Камилл, Камилл… (Оборачивается к двери, глядит, медленно подымается. На лице ужас.) Уйди, уйди, оставь меня. Я должен, ты понял, я должен. (Схватывает проскрипционный список, скомкивает, замахивается, со стоном опускается у стола.) Я должен…

Занавес

Картина шестая

Бульвар. На скамейке сидит Симон с газетой. В стороне торговка продает на тележке бобы.

Торговка (кричит). Арико вер! Арико, арико-ко!Зеленые бобы! Бобы, бо-обы… (фр. Haricots verts! Haricots, haricots-cots…)

Женщина в шали. Почем за ливр?

Торговка . Подумайте-ка сами. Вот продала на восемьсот франков, а надо купить дочери кашемиру на юбку, да чулок, да вина. Вот я все деньги и ухлопала… А нужно еще масла да соли. А хлеба вторую неделю не видим. С каждым днем все труднее жить, вот что я вам скажу.

Женщина в шали. Моя девочка со вчерашнего дня не ела, – может быть, вы уступите немного?

Торговка . Говорю вам – не могу. Проходите, гражданка…

Накрашенная женщина. Все, все с голода скоро подохнут, будь я проклята.

Хромая женщина. Вот она, ваша свобода, – умирать с голоду.

Накрашенная женщина. И они еще запрещают заниматься нашим ремеслом. Пусть мне отрубят голову, а я буду водить к себе мужчин. Я хочу есть. Все мы сдохнем.

Хромая женщина. Скоро, скоро придет и им черед, увидите.

Торговка (хватает хромую за юбку). Подождите-ка, гражданка, что-то ваше лицо мне знакомо.

Хромая женщина. Пусти, не смей меня хватать!

Торговка . Она! – я ее знаю, это аристократка. Держите ее, граждане!

Симон (подходит). Раскаркались, вороны! Что случилось?

Торговка . Позовите полицейского комиссара. Я добрая республиканка. Я требую, чтобы ее арестовали. Это бывшая маркиза де Шеврез. У нее на конюшне засекли до смерти моего родственника.

Хромая . Врешь, врешь, врешь!

Симон . Ого, вот оно что – заговор!

Накрашенная женщина. Врете вы все. Я не позволю трогать хромую. Она тряпичница. Тогда и меня берите вместе с ней.

Симон . А ты кто такая?

Накрашенная женщина. Я проститутка.

Симон . Ах, черт вас возьми, да здесь вас целая шайка! (Машет двум появившимся солдатам милиции.) Граждане, ведите-ка их всех к комиссару.

Шум, давка. Женщин уводят. Несколько женщин выбежали из толпы и опрокинули тележку с бобами.

(Гражданину в парике.) Вот видишь, почему добрый республиканец должен проводить круглые сутки на улице. Каждую минуту вспыхивают контрреволюционные заговоры. А ты читал сегодняшний декрет?

Гражданин в парике. Какой?

Симон (развертывает газету). Нищета объявлена священной. Священная нищета! Какие времена, а? Философские времена! Благороднейшие времена!

Гражданин с книжкой (гражданину в парике). Пьер, идем.

Гражданин в парике. Куда?

Гражданин с книжкой. В Конвент. Мне говорили: сегодня будет выступать Дантон. Его голова висит на волоске.

Гражданин в парике. Что это у тебя за книга?

Гражданин с книжкой. Анакреон. С пометками на полях. (Оглядывается, шепотом.) Собственноручными пометками короля.

Гражданин в парике берет у него книжку. Залившись слезами, раскрывает ее и целует.

Гражданин с книжкой. Ты сошел с ума!

Они уходят.

Симон . Эге, тут тоже что-то не того. (Подозрительно идет за ними.)

У опрокинутой тележки появляется женщина в шали. Она собирает бобы. Дантон смотрит на нее, выйдя из-за деревьев.

Женщина в шали (испуганно). Здесь, я думаю, не больше двух ливров?

Дантон . Да, я думаю, ни в каком случае не больше двух ливров.

Женщина в шали. Я положу ей деньги на тележку, но я положу меньше, чем она просила за два ливра. У меня больше нет денег. Моя девочка голодна. Если б вы знали, как тяжело жить.

Дантон . Для жизни наше время приспособлено плохо. Вы правы.

Женщина в шали. Я не жалуюсь. Разве я имею право жаловаться?

Дантон . Вы очень красивы. Вы это знаете?

Женщина в шали. Что вы, я так подурнела, сама себя не узнаю. Одна только моя дочка и находит меня красивой. Благодарю вас. До свидания.

Дантон . Подождите. (Снимает с пальца и дает ей кольцо.) Возьмите.

Женщина в шали. Но это очень ценная вещица. Я не могу взять.

Дантон . Прошу вас взять это кольцо на память от меня. Вы вдова?

Женщина в шали. Да, мой муж убит.

Дантон . На войне?

Женщина в шали. Нет. Его убили напрасно. Мой муж был поэт. Он должен был стать великим поэтом. Я ночью вытащила его тело из целой горы изрубленных трупов, а он мог быть гордостью Франции.

Дантон . Это было в сентябре?

Женщина в шали. Моего мужа убили в сентябрьскую резню. Убийцы будут прокляты, я знаю. Кровь их задушит. Я видела, тогда ночью они воткнули в землю факелы, сидели на трупах и пили водку, сыпали в нее порох. У них были черные, ужасные лица, этого забыть нельзя.

Дантон . У них были черные лица?

Женщина в шали. Они все будут прокляты. Будь проклят их вождь, чудовище!

Дантон . Кто, кто?

Женщина в шали. О, вы знаете его имя. Он, как сатана, простер крылья в те дни над Парижем.

Дантон . Вы уверены, что сентябрьскую резню устроил Дантон?

Женщина в шали (останавливается, глядит на него дико, с глухим криком отшатывается). Дантон!

Она скрывается за деревьями, он уходит за ней. Появляются Камилл и Люси.

Люси . Он опять с какой-то женщиной.

Камилл . Все эти дни у него жуткое влечение к женщинам. Он сажает их на колени, рассматривает руки, шею, лицо, глаза, он точно согревается их теплотой. Посмотри, как он тяжело ступает. Как согнуты его плечи. В нем какое-то страшное оцепенение.

Люси . Я люблю тебя, как никогда, Камилл. Я люблю тебя до слез, до отчаяния. Мне страшно, мне страшно.

Камилл . Люби, люби меня, моя Люси. Мы никогда не разлучимся – ни здесь, ни там. (Он целует ее.)

Люси. Солнце мое, жизнь моя!

Входит Л а к р у а .

Лакруа . Где Дантон? Заседание началось. Все кончено, черт возьми. Я предупреждал, он медлил, пьяница, обжора! Все кончено. Отдан приказ об аресте Дантона, меня, вас, всех… Сегодня ночью должны арестовать четырнадцать человек. Пойди и сказки ему. Я иду домой, наплевать, – смерть так смерть!

Люси падает без чувств.

Занавес

Картина седьмая

Там же. Вечер. Бульвар освещен светом фонаря. Сквозь деревья виден закат. На скамье сидит Дантон. Между деревьями появляется Луиза.

Луиза . Это я, не бойся. (Садится около него.) Они никогда не посмеют поднять на тебя руку.

Дантон . Я не боюсь, я сижу спокойно.

Луиза . Сейчас была у Люси. Бедняжка плачет, умоляет Камилла пойти к Робеспьеру. Ведь они школьные товарищи. Робеспьер крестил у них маленького. Боже, мне кажется, все это – сон.

Дантон . Да, все это – сон.

Луиза . При мне пришел к ним какой-то незнакомый, сказал, что тебя ищут повсюду, по всему Парижу. Уедем.

Дантон . Я не хочу прятаться. Не бежать же мне за границу. Луиза, сейчас спускалось солнце, и моя тень протянулась до конца бульвара. Я долго глядел на эту красноватую тень. Вот истинный размер моего тела. Куда же мне прятаться? Когда человек вырастает до таких размеров, он должен стоять неподвижно. Ты говоришь – сон. Как странно, я весь оцепенел, – так бывает во сне, я весь точно пророс корнями. Когда я иду, мне трудно отдирать подошвы от земли. Мне хочется только одного: лечь на землю и заснуть. Да, Люлю, нельзя отвратить нож гильотины: если назначено ему пасть, он упадет на мою шею.

Луиза . Да хранит тебя пречистая матерь божия! Молись, молись со мной. Твой разум потемнел.

Дантон . Когда я был маленьким, мы с матушкой становились на колени перед кроватью и молились о нашей семье, об урожае, о хромом нищем, о короле. О чем мне сейчас молиться? Я уйду в темноту, в вечную тылу. И там я не хочу ничего ни помнить, ни о чем не сожалеть. Вот сладость смерти: забыть все.

Луиза . Ты же любишь меня хоть немного? Зачем ты отталкиваешь мою руку? Я не хочу разлучаться.

Дантон . Меня тяготят воспоминания. Их с каждым днем все больше. Сначала они шли в одиночку, теперь бредут в моем мозгу целыми толпами. Я слышу их страшные шаги, Луиза. Это кочевые орды воспоминаний. До твоего прихода я сидел и внимал, – улицы затихали, зажигались огни. Стало так тихо, что я слышал биение моего сердца. Понемногу все громче, все торжественнее шумела кровь в моих жилах. Ее шум походил на глухой ропот толпы. Я различал в ее таинственном шуме бешеные вопли, крики, лязг стали. Я различал, как завывали голоса в моей крови: сентябрь, сентябрь! Зачем он протягивает ко мне окровавленные руки?

Луиза . Разве ты забыл, – республика была на краю гибели.

Дантон . Да, да, я спас республику.

Луиза . Враги наводнили границы, двигались к Парижу.

Дантон . Да, да, герцог Брауншвейгский и прусский король двигались к Парижу. …герцог Брауншвейгский и прусский король двигались к Парижу. – Герцогство Брауншвейгское примкнуло к австро-прусской коалиция. Интервенция началась в 1792 году. В сентябре она представляла действительную угрозу республике. Именно тогда Дантон отдал приказ об уничтожении в тюрьмах сторонников монархии, опасаясь усиления внутренней контрреволюции.

Луиза . Париж был наполнен заговорщиками и предателями. Никто не мог удержать народ от кровавой расправы. В сентябре ты один взял на свою совесть спасение Франции.

Дантон . Пять тысяч ни в чем не повинных стариков, женщин, детей было зарезано в тюрьмах. Кто выдумал, что для спасения человечества нужно залить его – его же кровью. Я не верю более ни в себя, ни в тебя, ни в день, ни в ночь, ни в правду, ни в ложь! Луиза, спаси меня.

Луиза . Матерь божия, помилуй нас!

Дантон. Это за мной. Идем домой, Луиза. Я не хочу быть пойманным, как уличный вор.

Дантон и Луиза уходят. Появляется Симон, солдаты с факелами, несколько граждан.

Симон . Клянусь гильотиной, – он где-то здесь! Я видел, как сюда пробежала его жена. Эй, Дантон! Живым или мертвым, а мы его захватим. Если он улизнет в Англию, республика погибла. Эй, Дантон!

Занавес

Картина восьмая

Революционный трибунал. Скамьи заполняются публикой. На первом плане Фукье Тенвиль перелистывает бумаги, рядом с ним Герман.

Фукье . Ты боишься Дантона?

Герман . Он будет защищаться. С остальными справиться нетрудно.

Фукье . А Камилл Демулен?

Герман . Этот не страшен.

Фукье . У него есть заслуги в прошлом. Все же он первый начал революцию.

Герман . Он ее и кончит. Змея ужалит собственный хвост.

Фукье (складывает бумаги в папку). В Конвенте Робеспьер победил пока что. Его речь произвела весьма сильное впечатление. Весьма.

Герман . О чем он говорил?

Фукье . Робеспьер говорил о чистоте принципов, о величии духа и о жертвах, которых требует революция. Когда он дошел до жертв, по скамьям пролетело веяние ужаса. Депутаты слушали в оцепенении, каждый ожидал, что будет произнесено его имя. Когда же выяснилось, что Робеспьер требует только выдачи Дантона и дантонистов, Конвент облегченно вздохнул, начались раболепные гнусные аплодисменты. Это была минута величайшей в истории подлости. Затем на трибуну вошел Сен-Жюст и с ледяным спокойствием доказал, чисто философически, что человечество в своем движении к счастью всегда перешагивает через трупы. Это так же закономерно, как явление природы. Сен-Жюст успокоил совесть Конвента, и Дантон был выдан нам головой. Вот как было дело, но все же это пока только половика победы. Дантон может до смерти напугать присяжных и увлечь на свою сторону парижские улицы. Ну-с, а если присяжные его оправдают?

Герман . Этого нельзя допустить.

Фукье . Ты уверен в присяжных?

Герман . Пришлось обойти закон. Я выбрал присяжных не по жребию, а подобрал самых надежных.

Фукье . На них можно будет положиться?

Герман . Один глухой и свиреп, как дьявол. Двое алкоголики, – они будут дремать во все время заседания и откроют рот только для того, чтобы сказать «виновен». Еще один неудавшийся художник, голодный, озлобленный, у него принцип: из революционного трибунала одна дорога – на гильотину. Остальные также надежны.

Фукье . Но народ, народ! Посмотри, что делается под окнами.

Они подходят к окну. Фукье нюхает табак.

Послушай, Герман, а что, если бы в тюрьме, скажем, случился маленький заговор?

Герман . Заговор в тюрьме?

Фукье . Да. Предположим, заключенные подкупают сторожей.

Герман . Так.

Фукье . Раздают деньги народу, чтобы вызвать в городе возмущение судебным процессом.

Герман . Так, так.

Фукье . Это бы могло весьма сильно поддержать наше обвинение.

Герман . Да, ты прав.

Входит служитель.

Фукье . Присяжные собрались? Служитель. Присяжные все в сборе, народ ломится в двери.

Фукье . Начнем.

Герман (служителю). Введите судей, откройте двери.

Скамьи быстро заполняются публикой. Появляются присяжные судьи. Члены трибунала занимают свои места.

Гражданин в красном колпаке. Да здравствует республика, да здравствует революционный трибунал!

Гражданин в черной шапочке. Граждане члены революционного трибунала, мы требуем, чтобы обвиняемым был вынесен смертный приговор.

– Смертный приговор тому, кто это крикнул!

– Тише, тише!

– Кто сказал?

– Кто это говорит?

– Здесь заговор!

– Смерть заговорщикам!

Гражданин в красном колпаке. Закрыть все двери, обыскать всех!

Волнение, шум в публике.

Герман (звонит в колокольчик). Введите подсудимых.

Гражданин в черной шапочке. Дантон, на, получи от честного гражданина! (Плюет в него сверху.)

Дантон (оборачиваясь к публике). Глядите и наслаждайтесь. Редкое зрелище на скамье подсудимых.

Гражданин в красном колпаке. Ты награбил народные деньги, – потрудись дать в них отчет.

– Вор, развратник!

– Убийца, мясник!

– Захлебнитесь теперь в собственной крови!

– Мы не забыли сентября. Мы не забыли сентября!

Герман (звонит). Прошу тишины. Заседание открыто. (Обращается к Геро.) Подсудимый, ваше имя?

Геро . Геро де Сешель.

Герман . Возраст?

Геро . Тридцать семь или тридцать восемь лет. История выяснит это точно после моей смерти.

Герман . Род занятий?

Геро . Депутат, член Конвента. Коллекционер дамских перчаток. (Садится, в публике смех.)

Герман (Камиллу). Подсудимый, ваше имя?

Камилл (с гневом). Ты его знаешь, негодяй!

Фукье . Подсудимый мне лично известен, его имя Камилл Демулен.

Камилл . Тебе-то слишком знакомо должно быть мое имя, Фукье Тенвиль. Я посадил тебя на это кресло публичным обвинителем.

Герман . Ваш возраст?

Камилл . Мне ровно столько лет, сколько было знаменитому санкюлоту, Иисусу Христу, в день смерти.

– Хорошо отвечено!

– Эй, Герман, спроси его еще о чем-нибудь!

Герман . Род занятий?

Камилл (кричит в бешенстве). Революционер, патриот, народный трибун!

– Браво, Камилл Демулен!

– Он верно говорит, он наш трибун.

– Он добрый патриот.

Герман (звонит, Дантону). Подсудимый, ваше имя?

Дантон . Мое имя всем здесь присутствующим хорошо известно.

– Дантон, Дантон!

Герман . Возраст?

Дантон . Мне тридцать пять лет.

Герман . Род занятий?

Дантон . Министр юстиции французской республики, член Конвента, член Комитета общественной безопасности.

Герман . Ваше местожительство?

Дантон . Моим жилищем скоро будет ничто, мое имя будет жить в пантеоне истории.

– Браво, Дантон!

– Браво, Дантон, смелее!

– Дантон, тряхни львиной гривой!

– Дантон, зарычи!

Председатель звонит.

Камилл . Герман, спроси-ка еще, сколько у Дантона зубов во рту.

В публике смех.

Дантон (ударяет по балюстраде рукописью). Вот обвинительный акт. Какой-то негодяй старательно трудился очернить и оболгать мое имя. Оскорбление нанесено не мне, но революции. Всей Франции нанесена пощечина этой кучей дрянной бумаги.

Герман . Я вас призываю к порядку. Дантон, вас обвиняют в сношении с двором Людовика Капета:…с двором Людовика Капета… – После казни Людовика XVI его сын Людовик XVII находился под наблюдением якобинцев до 1795 года. Здесь не ясно, о нем или Людовике XVIII, организаторе французской контрреволюционной эмиграции, идет речь. В пьесе Бюхнера в этом месте говорится о Людовике XVII. Ни один из этих королей не относится к династии Капетингов, тем не менее республиканцы звали эту линию французских королей – Капетами. вы получили деньги из личных сумм казненного короля, вас обвиняют в сообщничестве с покойным Мирабо в целях восстановления монархии, вас обвиняют в дружбе с генералом Дюмурье, …в дружбе с генералом Дюмурье… – Дюмурье Шарль-Франсуа (1739–1823) – в правительстве жирондистов был министром иностранных дел; став командующим революционной армией, одержал победу над интервенционистскими войсками в 1792 г., но в марте 1793 г. потерпел от них поражение. Тогда же попытался выступить против власти Национального Конвента, но, не получив достаточной поддержки в армии, бежал к австрийцам. вы тайно сносились с генералом, имея целью возбудить армию против Конвента и повернуть ее на Париж. Вашей задачей было восстановление конституционной монархии и возведение на престол герцога Орлеанского.

Дантон . Все это отвратительная ложь!

Герман . Итак, мы приступим к чтению обвинительного акта.

Дантон . Обвинительный акт с начала до конца ложь! Я требую слова.

Герман (звонит). Вам будет дано слово в свое время.

– Пусть говорит!

– Мы требуем, чтобы он говорил!

– К черту формальности!

– Долой председателя!

Дантон . Пусть негодяй, оклеветавший меня, выступит открыто. Пусть явится на суд с поднятым забралом. Я не боюсь клеветы. Я не боюсь смерти. Такие люди, как я, рождаются в столетие раз, на их челе сияет печать гения. Так где же мои клеветники? Где эти тайные обвинители, наносящие удар исподтишка. Я их не вижу. (К публике.) Быть может, вы обвиняете меня в измене республике?

Вот обвинительный акт. Меня обвиняют в раболепстве перед двором Людовика Капета, меня обвиняют в тайных сношениях с изменником Дюмурье. О, Сен-Жюст, ты ответишь мне за эту низкую клевету.

Аплодисменты.

Вы покушаетесь на мою жизнь. Мой инстинкт подсказывает мне защищаться. Каждый пункт обвинительного акта я разобью, как глиняную химеру. Я вас похороню под любой из моих заслуг. Вы их забыли. Напоминаю. Когда Лафайет расстреливал вас из пушек на Марсовом поле, Когда Лафайет расстреливал вас из пушек на Марсовом поле… – Лафайет Мари-Жозеф (1757–1834) – организатор и начальник национальной гвардии, был сторонником умеренно-либеральной буржуазии, конституционной монархии; 17 июля 1791 г. он руководил расстрелом демонстрации на Марсовом поле, организованной Дантоном и требовавшей низложения короля. я объявил войну монархии. Десятого августа я ее разбил. Двадцать первого января я ее убил. Десятого августа я ее разбил. Двадцать первого января я ее убил. – 10 августа 1792 г. началось народное восстание, в результате которого была свергнута монархия, 21 января 1793 г. Людовик XVI был казнен. Я, как перчатку, швырнул к ногам монархов Европы окровавленную голову короля.

Бурные аплодисменты среди публики.

Герман (звонит). Неужели вы не слышите звонка?

Дантон . Голос человека, защищающего жизнь и честь, должен заглушить звон колокольчика. Да, в сентябре я поднял последние волны народного гнева. Народ зарычал так свирепо, что герцог Брауншвейгский в ужасе отдернул руку, уже протянутую к Парижу. Европа затрепетала. Я выковал народу оружие из золота аристократов. Две тысячи революционных батальонов я бросил на восточную границу. Кто смеет бросить в меня камень?!

Аплодисменты, крики, в Дантона бросают цветы.

– Да здравствует Дантон!

– Да здравствует народный трибун!

– Мы требуем освобождения!

– Освободить, освободить Дантона!

– Долой революционный трибунал!

– К черту судей!

Герман (звонит). Объявляю перерыв на десять минут.

Дантон . Народ, ты сам будешь судить меня. Твоему суду и справедливости отдаю свою жизнь.

Рукоплескания, крики.

Занавес

Картина девятая

Площадка перед зданием революционного трибунала. Третий день процесса. Обеденный перерыв, сквозь окна видно, как сторожа убирают зал суда.

Симон (появляется на площадке. В окно – сторожу). Алло! Пашен.

Сторож (выглядывая в окно). Что тебе?

Симон . Я недурно пообедал здесь, за углом в кофейной.

Сторож. Ну, и вари себе на здоровье, если ты сытно пообедал.

Симон . Не в том дело, Пашен. Пропусти-ка меня, старина, в трибунал. Я хочу заранее занять местечко поближе.

Сторож . А ведь дела-то плохи. Судьи совсем струсили, Дантон делает с ними что хочет.

Симон . Дантон рычит так, что его слышно на другом берегу Сены. Весь народ за Дантона. Коммуна также за Дантона. Вот дела какие.

Сторож . Получается так, что не Дантона судят, а Дантон судит революционный трибунал.

Симон . Скажу тебе по совести, Пашен, я сам ничего больше не понимаю: за кого мне стоять, за Дантона или за Робеспьера? Дантон друг народа, и Робеспьер друг народа. И тот и другой мне очень нравятся. Но почему-то все же одному из них нужно отрубить голову. Пойми меня, Пашен, – я выпил перед обедом целых три аперитива и впал в страшную меланхолию, я не могу решить, кому из них нужно отрубить голову. Мой патриотизм сбит с толку.

Сторож . Ну, иди, я тебя пропущу.

Симон уходит в подъезд, и затем видно через окно, как он проходит на места для публики. На площадке появляются Колло и Фукье .

Колло . Победа Дантона будет поражением революции. Дантон – это остановка. Это революция, ушедшая в пищеварение. Его необходимо убрать с дороги какой бы то ни было ценой, хотя бы ударом кинжала.

Фукье (нюхает табак). Обвиняемые требуют вызова в суд депутатов Конвента и членов Комитета общественного спасения.

Колло . Но тогда мы погибли, этого нельзя допускать!

Фукье . Это их право. Закон бессилен отказать.

Колло . Привлеки еще свидетелей обвинения.

Фукье . Свидетели все уже допрошены.

Колло . Найди новых. Заплати им денег. Мы рискуем сейчас своей головой. Плати им по тысяче франков за каждое слово.

Фукье . Дантон все время обращается к народу.

Возбуждение в зале и суде не поддается описанию. Судьи сидят, повесив носы, как мокрые вороны. Дантон, Камилл и Лакруа так ругаются, что женщины визжат от наслаждения.

(Протягивает табакерку.) Прошу. Большой ошибкой было начинать этот процесс.

Колло . Я говорил Робеспьеру, что нужно обождать. В народе еще бродят дрожжи анархии. В Париже еще не притупился вкус к переворотам и мятежам. Идея железной государственной власти еще не опирается на народные массы.

Фукье . Что же ответил тебе на это Робеспьер?

Колло . Робеспьер, как всегда в таких случаях, застегнул наглухо сюртук, и нос у него стал белый, как кость.

Фукье . Может быть, он и прав.

Входит Сен-Жюст.

Сен-Жюст. Я тебя искал, Фукье: только что получен донос из Люксембурга. В тюрьме раскрыт заговор. Жены Дантона и Демулена организовали раздачу денег народу. Сторожа подкуплены. Готовится разгром тюрем, говорят, что здание Конвента будет взорвано.

Колло . Мы спасены!

Фукье . Есть свидетели?

Сен-Жюст. Арестованы восемнадцать человек. Пока молчи обо всем. Я иду в Конвент и заставлю его спешно издать декрет, – чтобы процесс продолжался при закрытых дверях.

Фукье (захлопывая табакерку). Да, это смертный приговор.

Занавес

Картина десятая

Там же через час. У решетки толпится народ. Сквозь окна видны в зале трибунала судьи, обвиняемые, часть публики.

Дантон (видный во весь рост в окне). Вы должны знать правду. Франции грозит диктатура. Шайка честолюбцев и негодяев стремится набросить железную узду на республику. Смертельная опасность грозит всем вольностям, правам человека и завоеваниям революции. Я обвиняю Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Колло д"Эрбуа в стремлении к диктатуре. Я обвиняю их в государственной измене. Они хотят утопить республику в крови, разогнать Конвент и учредить Директорию. …разогнать Конвент и учредить Директорию. – Дантон обвиняет сторонников Робеспьера в том, что в дальнейшем действительно совершит контрреволюция после переворота 27 июля 1794 года, положившего начало термидорианскому Конвенту, который перешел к режиму Директории (4 ноября 1795 – 10 ноября 1799), то есть к правительству, состоявшему из пяти членов (директоров), выражавших интересы крупной буржуазии. Народ, ты требуешь хлеба, а тебе бросают головы твоих трибунов. Ты томишься жаждой, а тебя заставляют лизать кровь на ступеньках гильотины.

– Долой диктаторов!

– Долой, долой, долой диктаторов!

– Да здравствует Дантон!

– Дантон и хлеба!

– Дантон и хлеба!

– Дантон и хлеба!

Толпа напирает, несколько солдат с ружьями стараются ее оттеснить.

Дантон (кричит судьям). Мерзавцы! Вы слышите, что кричит народ! Держите крепче свои головы.

Камилл (кричит судьям). Мы требуем отдельной комиссии.

Герман (звоня в колокольчик, схватившись за растрепанный парик). Я призываю вас к порядку. Имейте уважение к суду.

Лакруа . Это не суд, а шайка подкупленных мошенников. Замолчи, негодяй.

Камилл . Герман, поправь парик, он упадет в чернильницу.

Геро . Гражданин председатель, именем Фемиды, перестаньте звонить, у меня лопнут уши.

Дантон . Приказываю тебе прервать эту гнусную комедию.

Камилл . Мы требуем прервать заседание до созыва комиссии.

Лакруа . Прервать заседание! К черту!

Шум, судьи растерянны, обвиняемые встают. Толпа ломится к окошкам.

Дантон . Народ, тебя пытаются обмануть… Мы раскрыли чудовищный заговор.

– Освободить Дантона!

– Долой предателей. Бей окна!

В это время сквозь толпу трибунала протискивается К о л л о.

Колло. Дорогу, дорогу, дорогу. Декрет Конвента, декрет Конвента! (Входит в зал суда.)

– Это Колло д"Эрбуа!

– Кровопийца!

– Он сказал – декрет Конвента.

– Опять какая-нибудь подлость.

– Новый заговор против народа.

– Одна шайка. Хулиганы! Кровопийцы!

– А мы без хлеба сидим.

– Хлеба, хлеба, хлеба!

– Освободить Дантона!

Фукье (которому Колло передал бумагу). Декрет Конвента.

Мгновенная тишина.

Конвент постановил. Вследствие того, что в Люксембургской тюрьме обнаружен мятеж среди заключенных, вследствие того, что гражданки Люси Демулен и Луиза Дантон раздавали народу ассигнации в целях поднять восстание против правительства, вследствие того, что генерал Диллон, подкупив сторожей, сделал попытку бежать из тюрьмы и стать во главе мятежников, вследствие того, что обвиняемые по настоящему процессу принимали участие в этих преступных замыслах и неоднократно оскорбляли суд, – революционному трибуналу предписывается продолжать судоговорение без перерыва и вменяется в право лишать слова обвиняемого, буде обвиняемый не обнаружит должного уважения перед лицом закона.

Дантон . Я протестую. Мне зажимают рот, чтобы ловчее перерезать глотку. Это не суд, это убийство!

Камилл (судьям). Мерзавцы, мясники.

Герман . Я вас лишаю слова.

Камилл . Так подавись моим словом. (Швыряет скомканную рукопись в лицо Герману.)

Герман . Я объявляю высшую меру пресечения: прошу публику очистить зал.

– Протестуем!

– Не уйдем!

– Требуем отмены декрета!

– Позор, позор, позор!

Солдаты очищают места для публики.

– Граждане, что же это такое?

– Какой это суд, это убийство!

– Убейте нас, стреляйте в нас!

– Все равно подыхать!

– Освободить Дантона!

Дантон (бросается к окну, протягивает руки к толпе). Граждане, братья, защитите, нас убивают!

Герман. Закрыть окна, спустить занавеси.

Служитель оттаскивает Дантона, закрывает окна, спускает занавеси.

В толпе смятение, драка. Отчаянные крики. Из двери наружу валит народ, бывший в зале.

Гражданин в красном колпаке (поднявшись на фонарь). Граждане, слушайте, граждане, тише! Вы хотите знать, почему в Париже нет хлеба?

– О чем он говорит?

– Говорит, почему в Париже нет хлеба.

– Тише, он говорит о хлебе.

Гражданин в красном колпаке. Я спрашиваю, почему вы помираете с голоду? А только потому, что этот изменник Дантон тайно продавал хлеб англичанам.

Гражданин в черной шапочке (забравшись на другой фонарь). Граждане, у меня есть достоверные данные, что Дантон предатель.

Гражданин в красном колпаке. Граждане, вас едят вши. На вас, как на покойниках, истлела одежда. А вы знаете, как живет Дантон?

Гражданин в черной шапочке. Дантон купил в Севре дворец. Дантон носит шелковое белье.

Гражданин в красном колпаке. Дантон Жрет фазанов и купается в бургундском. Дантон кормит охотничьих собак белым хлебом.

Гражданин в черной шапочке. Дантон был раньше так же беден, как мы все. Дантон поехал в Бельгию и получил от герцога Орлеанского пять миллионов франков золотом.

Гражданин в красном колпаке. Правительство передало Дантону, как министру юстиции, на хранение бриллианты проклятой австриячки. Я спрашиваю: где эти сокровища?

Гражданин в черной шапочке. Бриллианты австриячки вывезены в Испанию, золото продано англичанам. Дантон богат. Дантон по шею в золоте.

Гражданин в красном колпаке. А вы знаете, граждане, как живет Робеспьер, истинный друг народа? За пять лет он не сшил себе нового сюртука. У него две рубашки – все в заплатах. Я сам видел, как одна гражданка подарила ему носовой платок. Робеспьер с негодованием швырнул носовой платок в лицо глупой женщине. Он сказал: «Я не желаю предаваться излишествам, покуда у французского народа нет хлеба, чтобы утолить голод». И такого человека Дантон хотел очернить и бросить под нож гильотины.

Гражданин в черной шапочке. Да здравствует Робеспьер! Голоса:

– Да здравствует Робеспьер!

– Да здравствует Неподкупный!

– Да здравствует друг народа!

Гражданин в красном колпаке. Смерть Дантону!

– Долой Дантона!

– Смерть, смерть Дантону!

Занавес

Картина одиннадцатая

Тюрьма, сводчатое помещение. В глубине окно. На койках лежат Дантон, Камилл, Лакруа, Филиппо и Геро. Посредине – стол с остатками еды. Входит сторож с фонарем.

Сторож . Иные перед смертью много едят и пьют, а иные ничего не едят и не пьют, а иные едят и пьют без всякого удовольствия, вспомнят, что наутро голова будет валяться в корзине, – и их тошнит, и в желудке останавливается пищеварение. (Смотрит в бутылки, в тарелки.) Эти все съели, все вино выпили. Нет, ведь, чертовы дети, сторожу оставить. Не все ли равно: натощак тебе голову отрубят, или ты набил живот свининой. (Освещает фонарем койки, считает пальцем.) Раз, два, три, четыре, пять.

Геро (поднимает голову). Кто это?

Сторож . Может быть, еще спрятали где-нибудь бутылку-то?

Геро . Это ты, Диоген. Ищи, голубчик, ищи.

Сторож . А куда спрятали-то?

Геро . Далеко спрятано и глубоко, а завтра запрячут навсегда.

Сторож . Ты про что это говоришь?

Геро . Про человека, Диоген, про человека.

Сторож . Глотка собачья, а я говорю про бутылку.

Геро . Мы выпили все вино до последней капли и уходим с пиршества с такой легкой головой, будто ее и нет на плечах.

Сторож . Ну, ладно, спите, чертовы дети.

Вдалеке звонят часы.

Три часа, скоро за вами придут. (Уходит, замкнув за собою дверь.)

Лакруа . Я весь съеден.

Геро . Ты не спал?

Лакруа . Здесь необыкновенное количество насекомых. Невыносимо!

Геро . С завтрашнего дня нас будут кушать насекомые другой породы.

Лакруа . Черви? Да.

В окне показывается луна, тюрьма озаряется ее светом.

Геро . Мы взошли на палубу таинственного корабля. Паруса уже распущены. Мы полетим по этим голубым волнам. Родная земля задернется туманом и уйдет навсегда. Это неизбежно и очень грустно, но что ж поделаешь. Мы все лишь на короткое время посещаем нашу прекрасную планету.

Лакруа . Я боюсь не смерти, но боли. Говорят, эта сотая секунды, когда нож гильотины перерезывает шею, – исступленно мучительна и долга, как вечность. Какое было бы счастье – достать яду.

Филиппо . Молчите, я хочу спать.

Геро . Когда я был маленьким, я часто видел сон: плыву в фантастическом корабле по лунному свету.

Филиппо. Если бы можно было избавиться от насекомых!

Лакруа . Это ужасно!

Филиппо. Республика – это просто мясная лавка! Нас устраняют, – превосходно! Но кто останется? Народ без вождей, страна без головы, – одно брюхо. Ради бога, хотя бы намек на здравый смысл в нашей казни. Мучительна бесцельность. Разве только одно, что Робеспьер протянет еще лишних два-три месяца, но и он попадет под нож. Весь цвет страны, весь гений народа срезан. Торжествуйте, лавочники!.. Торжествуйте, мещане!..

Лакруа . Замолчи, не все ли тебе равно теперь, – поздно, поздно.

Геро . Одно хорошо. Там мы будем молчать. Это меня примиряет со смертью. Тихо и прилично. Лакруа, не тащи с меня одеяло. Откуда-то страшно дует. Я бы не хотел, чтобы к утру распух нос. Камилл слезает с койки и идет к окну и на подоконнике пишет письмо.

Филиппо. Пять лет мы летим по стеклянной плоскости в бездну. Ни секунды остановки. Какое ничтожество, какое возомнившее о себе ничтожество человек!

Лакруа . Приближаются палачи, бросаются на тебя, как на зверя… «Правосудие совершено!» Это ужасно.

Дантон . Они посмеют отрубить мне голову! Невероятно! (Встает с койки и ходит из угла в угол.) Лакруа, ты можешь понять это во всю силу разума?

Лакруа . Мне тошно. Я слишком много съел, пища стоит комом в желудке.

Геро . Жонглеры, цирковые акробаты, жокеи никогда не едят много перед выступлением. Плотный желудок тянет к земле и мешает делать чистые сальто-мортале.

Филиппо. Сальто-мортале! Сначала нужно научиться ходить по земле, а Франция сразу начала прыжки смерти.

Дантон . Я перестану быть! Завтра во Франции не будет Дантона! Но ведь никто из них не понимает, как нужно управлять страной. Какое ликование подымется в Англии: французы сошли с ума! (Берется за дверную решетку и потрясает ее.) Французы сошли с ума! Эй, французы! Революция сошла с ума!

Геро (вскакивает с койки). Дантон, подожди. Кто там говорит за стеной? Что?

Филиппо. Быть этого не может! Андре Шенье брошен в тюрьму?

Дантон . Робеспьер давно уже внес его в проскрипционный список. Его арестовали на прошлой неделе, ночью, около отеля Буленвилье. Они арестовали бы Вольтера и Руссо. Казнить обыкновенных людей – старо и скучно. Вали их в известковую яму хоть десятками, а вот поднять над эшафотом голову национального гения, – о, такую роскошь может позволить себе не каждый народ. Завтра, завтра – веселый день для парижан. Подумайте, какой обмен впечатлениями за рюмкой аперитива. А вы видели, как Дантон всходил на эшафот? Великолепная фигура! Как он откинул гриву и оглядел площадь, брезгливо поморщился и лег, и – хрясть! отскочил мячик от плеч.

Геро. В особенности будут довольны женщины. Завтра ночью они увидят тебя во сне. Завтра ночью сто тысяч молоденьких парижанок изменят мужьям с твоею тенью. В одну ночь сто тысяч любовниц, – недурно, Дантон! (Щелкает пальцами.)

Лакруа . Тише… Стойте…

Бьют часы.

Филиппо. Половина четвертого.

Дантон . Я выхожу из тележки на эшафот. Впереди два столба, между ними доска с круглой дырой, в эту дыру я должен просунуть голову. Тридцать пять лет я жил, любил, наслаждался, потрясал мир. Я поднялся выше всех – только для того, чтобы последним усилием просунуть голову в эту дыру, не шире моей шеи. Ворота из жизни в небытие! Стоило устраивать революцию. Стоило создавать человека, стоило создавать эту дурацкую землю!

Геро. Я высчитал. Из моего тела получится все же горсточка чернозема, на ней вырастет артишок.

Камилл (у окна). Люсиль, Люсиль, дорогая моя Люсиль. (Склоняется головой на лист письма и плачет.)

Геро . Ну, дело дошло до слез. (Вытаскивает из-под подушки книгу, раскрывает ее и углубляется в чтение.)

Дантон (тихо). Мерзавцы, мерзавцы!

Лакруа. Если бы знать, что там, за смертью?

Филиппо. Дурной сон, бред, сумасшествие!

Дантон. Что там, за смертью? Плевать. Во всяком случае, я хорошо воспользовался жизнью. Наделал много шуму на земле, выпил много вина. Да, может быть, это мудро, что я ухожу вовремя. (Подходит к Камиллу.) Не нужно плакать. Ты пишешь Люси? А я в эти дни ни разу не вспомнил о моей жене. Бедняжка, она беременна. Не плачь, прочти мне.

Камилл (читает). «Благодетельный сон сократил мои мучения. Небо сжалилось надо мной. Я видел тебя во сне, Люси. Я целовал твои руки, твои губы, твое заплаканное лицо. Я проснулся со стоном, и вот снова в тюрьме. В окошко светит холодная луна. Боже, какой там холод! Какой холод! Люсиль, Люсиль, где ты?» (Зарыдал.)

Дантон . Ну, ну.

Камилл . «Умоляю тебя, – если ты увидишь завтра, как меня повезут, молчи, не разорви мне сердце, не кричи, стисни зубы. Ты должна жить ради нашего ребенка. Говори ему обо мне. Говори, что я хотел великого счастья. Я хотел такой республики, которую обожал бы весь мир. Я умираю, Люси. Я верю, что есть бог. За мою любовь, за мои страдания господь простит меня. Я верю, там я увижусь с тобою, Люси. Прощай, моя жизнь, моя радость, мое божество. Прощай, Люсиль, моя Люсиль, моя дорогая Люсиль. Я чувствую, как убегает берег жизни, но мои связанные руки еще обнимают тебя, и моя отделенная от туловища голова не отводит от тебя потухших глаз, Люси».

Дантон . У нас не осталось вина?

Сильный стук в дверь.

Лакруа . Кто там? Палач?

Дантон . Пришли за нами, простимся. Прощай, Камилл, будь мужественен.

Геро (захлопывая книгу). Пора в путь.

Дверь раскрывается, входит тюремщик с фонарем, солдаты и палач.

Занавес

Картина двенадцатая

Дождливое утро. Часть площади. Кучки любопытствующих. У стены стоит Люси, закрыв голову черной шалью. У ног ее – Луиза, – спрятав голову ей в колени. В глубине – эшафот гильотины. Появляется Симон.

Симон . Везут, везут.

Граждане, правосудие совершается. Враги революции сложат головы. Запомните эту минуту. Глаза всего света в эту минуту устремлены туда. (Указывает на эшафот.) Вон на те два столба с блестящим лезвием. Вы знаете, что означают эти два столба и лезвие. Это суровый ангел истории, это мститель времен, гений человечества. Эта машина вышла из небытия, чтобы, как огненный ангел, вести французский народ к бессмертной славе. Ее вид прост и страшен: два столба и лезвие. Вглядитесь, вглядитесь в нее хорошенько. Она прекрасна. От нее идут ослепительные лучи. Вы ослепнете, если будете долго глядеть на нее. С ее помоста струятся молоко и мед. Ее подножие из печеного хлеба. Она стоит на золоте, на грудах золота. Она сияет, как солнце.

Грохот колес приближается.

Жанна. Везут, везут!

Розалия. Я боюсь, уйдем.

Жанна. Молчи. Смотри – вот они.

Появляется тележка с осужденными. У всех – связаны руки за спиной. Тележка сквозь молча раздвинувшийся народ подъезжает к эшафоту. Вокруг него становятся солдаты со штыками. Люси молча протягивает руки к тележке.

Прощай, Дантон!

Розалия громко плачет. Дантон первый выходит из тележки на эшафот, отталкивает палача.

Дантон . Французы, я оставляю вам мою славу. А ты, палач, хорошенько покажи мою голову народу, она стоит этого.

Жорж Дантон и Эро-Сешель, его соратник в Национальном конвенте, играют в карты с дамами, среди которых Жюли, жена Дантона. Дантон апатично разглагольствует о женщинах, их обаянии и коварстве, о невозможности знать и понимать друг друга. На успокоительные слова Жюли Дантон меланхолично замечает, что любит её, как любят «могилу», где можно обрести покой. Эро флиртует с одной из дам.

Приходят друзья, другие депутаты Конвента. Камилл Демулен сразу вовлекает всех в разговор о «гильотинной романтике». На своём втором году революция ежедневно требует все новых жертв. Эро считает, что с революцией нужно «кончать» и «начинать» республику. Каждый имеет право наслаждаться жизнью как умеет, только не за счёт других. Камилл уверен, что государственная власть должна быть открытой для народа, «прозрачным хитоном» на его теле. Зная великолепный ораторский дар Дантона, он призывает его начать атаку с выступления в Конвенте в защиту истинной свободы и прав человека. Дантон как будто и не отказывается, но не проявляет ни малейшего энтузиазма, ведь до этого момента ещё нужно «дожить». Он уходит, демонстрируя всем, как утомлён политикой.

[пропущена страница]

зале бурю аплодисментов, заседание переносят. Не в интересах судей слышать, что в своё время именно Дантон объявил войну монархии, что его голос «ковал оружие для народа из золота аристократов и богачей». Затем Дантон апеллирует к народу, требует создания комиссии для обвинения тех, из-за кого свобода «шагает по трупам». Заключённых силой уводят из зала.

На площади перед Дворцом правосудия гудит толпа. В криках и возгласах нет единодушия, одни - за Дантона, другие - за Робеспьера.

Последние часы в камере. Камилл тоскует по жене Люсиль, которая стоит перед окном камеры и поёт. Он страшится смерти, страдает от того, что жена сходит с ума. Дантон, по обыкновению, ироничен и насмешлив. Всем горько сознавать себя «поросятами», забиваемыми палками до смерти, чтобы «на царских пирах было вкуснее».

В тот момент, когда осуждённых выводят из камеры, Жюли принимает яд в их с Дантоном доме. Поющих «Марсельезу» осуждённых везут в повозках на площадь Революции к гильотине. Из толпы раздаются издевательские крики женщин с голодными ребятишками на руках. Осуждённые прощаются друг с другом. Палачи растаскивают их. Все кончено.

У гильотины появляется Люсиль, поющая песенку о смерти. Она ищет смерти, чтобы соединиться с мужем. К ней подходит патруль, и во внезапном озарении Люсиль восклицает: «Да здравствует король!» «Именем Республики» женщину арестовывают.

Георг Бюхнер (Georg Buchner, 1813- 1837) принадлежит к числу тех, кто стоит у истоков немецкого реализма. Сын врача, он и сам получил медицинское образование, писал труды в области медицины, но главным содержанием его жизни стали драматургия, новеллистика и журналистика. Он был убежден в необходимости революционного преобразования общества и входил в тайное «Общество прав человека», идеи которого уже в 1830-е гг. предваряли многие положения «Манифест коммунистической партии». Увлеченный проблемами современной политики, изучавший ис-торию Французской революции 1789 г., он духовно развивался не только в русле революционных тенденций, которые выразили Маркс и Энгельс. Идеи Декарта и Спинозы оказывали на него не меньшее воздействие. Фатализм определял многие выводы Бюхнера как в области развития общества, так и в отношении пути отдельного человека. Вместе с тем в произведениях Бюхнера не раз появляется тема Иисуса Христа: милосердие и гуманность Сына Божьего постоянно привлекали его внимание.
Духовное созревание Бюхнера шло стремительно, как будто автор знал, что ему отпущено всего 24 года. В июне 1833 г. Бюхнер писал родным, выражая свое отношение к насилию и тем, кто к нему призывает: «Конечно, я всегда буду действовать в соответствии со своими принципами, но в последнее время я понял, что социальные преобразования могут быть вызваны лишь насущны-ми потребностями народных масс, что вся возня и все громкие призывы отдельных личностей - бесплодное и глупое занятие. Они пишут - их не читают; они кричат - их не слушают; они действуют - им никто не помогает... Отсюда вам ясно, что я не стану вмешиваться в гессенские провинциальные интриги и революционные шалости»1. Позиция, выраженная в этом письме, указывает на уже достаточно взвешенное отношение его автора к революционерам-агитаторам и к тем, кто провоцирует народные выступления, когда сам народ не осознал их неизбежности. Тема народа и его вожаков станет одной из важнейших в драме «Смерть Дантона», а нравственная подготовка к решению задач этого произведения уже шла."
Особенно важно письмо Бюхнера невесте 9-»-17 марта 1834 г. В первой части, которую мы приводим, он на основе изучения истории Французской революции 1789 г. приходит к мысли об «ужасном фатализме истории» (graBlichen Fatalismus der Geschichte). Обратим внимание на то, что grafilich может быть переведено как «ужасный», «страшный», «отвратительный», «омерзительный». Все эти смыслы есть в мысли Бюхнера. Далее он говорит о том, что
отдельная личность - «пена на волне», гений - «чистый случай», а «господство гения - кукольный театр» (die Herrschaft des Genius ein Puppenspiel). Он не видит возможности управлять историей, единственное, что может человек, - ее познать. Продолжение письма особенно важно для истолкования фаталистических воззрений Бюхнера: «Я приучил себя к виду крови. Но я не палач. Надо (курсив автора. - Г.X. и Ю. С.) - вот одно из тех слов, которыми был проклят человек при крещении. Отвратительный афо-, ризм: надо прийти соблазну, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Что это такое в нас лжет, убивает, крадет?» - Ich gewohnte mein Auge ans Blut. Aber ich bin kein Guillotinenmesser. Das mufi ist eins von den Verdammungsworten, womit der Mensch getauft worden. Der Ausspruch: es muB ja Argemis kommen, aber wehe dem, durch den es kommt, - ist schlauderhaft. Was ist das, was inuns liigt, mordet, stiehlt? Перевод Ю. Архипова верен, но опущен усилительный оттенок, создаваемый непереведенной последней частью фразы «ist schlauderhaft», что означает «это плохо», а также произведена замена данного в оригинале словосочетания «нож гильотины» - Guillotinenmesser на «палач».
Это уже относится к области психологии личности, к взаимоотношениями личности и народа, к теме революционного террора. Слово mufi (надо) станет одним из важнейших в объяснении действий персонажей, особенно в «Смерти Дантона».
Творчество Бюхнера стоит у истоков немецкого реализма как в области актуальности современной проблематики, так и в области психологии личности. Большое значение имеют высказывания его героя Ленца из одноименного рассказа, ибо в них отражена авторская позиция. Полемизируя с идеалистическим подходом к творчеству, Ленц утверждал: «Я во всем ищу жизни, неисчерпаемых возможностей бытия, есть это - и все хорошо, и тогда сам собой отпадает вопрос - прекрасно это или безобразно. Ибо ощущение того, что сотворенная человеком вещь исполнена жизни, выше всех... оценок, оно - единственный признак искусства. <...> Художник должен проникнуть в жизнь самых малых и сирых, передать ее во всех наметках, проблесках, во всей тонкости едва приметной мимики. <...> Пусть то зауряднейшие люди под солнцем, но ведь чувства почти у всех людей одинаковы, разной бывает только оболочка, сквозь которую им приходится пробиваться. Умей только слышать и видеть! <...> Надобно любить все человечество в целом, чтобы проникнуться уважением к своеобычности каждого человека» (перевод О. Михеевой).
Реалистическая и демократическая одновременно позиция Ленца противостоит романтизму, с одной стороны, и веймарскому классицизму Гёте и Шиллера - с другой, ибо ни идеализации мира и человека, ни особого внимания к совершенству формы, остраненной от злобы дня, автор не принимает.
Самым значительным произведением Г. Бюхнера является драма «Смерть Дантона»(Dantons Tod, 1835). Место действия - революционный Париж. Время действия - дни якобинской диктатуры, весна 1794 г., когда были арестованы и казнены Дантон, К. Демулен и его жена Люсиль. В драме 17 реальных исторических персонажей, 14 персонажей, наделенных психологически обрисованными характерами, кроме того, дамы, господа, делегаты, депутаты, якобинцы, надзиратели, возчики, палачи, женщины на улице, уличные певцы, гризетки и пр. Драма густо населена, но ее действие построено так, что сцены с подлинными историческими персонажами практически отделены от тех сцен, где действует народ, толпа. И это не случайно: спор ведут те, кто решает судьбы народа, принимая во внимание настроения толпы, но не ее осознанные желания. Очевидно, поэтому в произведении довольно много народных сцен, где грубость и пошлость выходят на первый план.
Конфликт определен как столкновение гуманности и революционной диктатуры. Он резко делит главных героев на два лагеря. В первом - Дантон как мыслящий его руководитель, во втором - якобинцы Робеспьер и Сен-Жюст. Бюхнер не во всем следует подлинным историческим фактам: ему важно развитие его мысли о связи революции и гуманности.
Конфликт намечается в одной из первых сцен «В якобинском клубе», где выступает Робеспьер. Его речь - это призыв уничтожить противников революции, которые «склоняют к слабости, их лозунг «Сострадание!». - Sie treibt uns zu Schwache, ihr Feidgeschrei heiBt: Erbarmen! (перевод наш. - Г.Х. и Ю. С. Иные авторы перевода названы отдельно). Тема сострадания вызывает страстное негодование Робеспьера, он неоднократно возвращается к ней в той же речи. Но противники революции в данном случае - бывшие союзники Робеспьера.
Дантон известен народу как борец против монархии, как спаситель Франции во время вооруженной агрессии против нее европейских монархов. Сам Дантон в сентябре 1792 г. призывал к массовому террору против аристократии. Его друга Камилла Демулена называли «прокурором фонарных столбов» (от известного лозунга: «Аристократов - на фонарь»). Теперь Робеспьер считает, что Дантон и его друзья предали идеи революции. Бывшие союзники становятся противниками.
Робеспьер Бюхнера вместе с Сен-Жюстом отсекают всякую возможность компромисса и милосердия: «Оружие республики - ужас (страх), сила республики есть добродетель - добродетель, потому что без нее ужас губителен - ужас, потому что без него добродетель беспомощна. Ужас - это источник добродетели, он есть ничто иное, как скорая, строгая, непреклонная справедливость. <...> Революционное правительство - это деспотия свободы против тирании»,- Die WafFe der Republik ist der Schrecken, die Kraft der Republick ist die Tugend - die Tugend, weil ohne sie der Schrecken verderblich - der Schrecken, weil ohne ihn die Tugend ohnmachtig ist. Der Schrecken ist ein AusfluB der Tugend, er ist nichts anders als die schnelle, strenge und unbeugsame Gerechtigkeit. <.. .=""> Die Revolutionsregierung ist der Despotismus der Freiheit gegen die Tyrannei.
Обратите особое внимание на противоестественность соединения понятий «ужас» и «добродетель», а также «деспотия свободы». Для Робеспьера, мнящего себя неподкупным (так его называли во времена якобинского террора) властителем судеб народа, нет ничего неестественного в том, что сама добродетель возникает из ужаса, а свобода соединяется с деспотией. Бюхнер использует именно эти слова. Они конкретны, эмоционально окрашены, что позволяет автору полнее выразить свое отношение к позиции Робеспьера, который уже готов вместе с Сен-Жюстом вынести смертный приговор всем своим противникам. Дегуманизация революционеров, боровшихся за гуманные идеи, подчеркивается автором специфическим словоупотреблением.
Оставшись один, Робеспьер стремится убедить себя, что именно Дантон и его друзья мешают движению вперед, повторяя слова противника о котурнах добродетели на своих ногах. Этот образ преследует его, «тычет окровавленным пальцем в одну и ту же точку! Тут и километров тряпок не хватит - все равно будет сочиться кровь... Не знаю, что чему во мне лжет» (перевод А. Карельского). Обратите внимание на то, что здесь повторены слова самого Бюхнера из приведенного выше письма. Автор исследует тайны психологии тех, кто воспринимался однозначно как тиран или как «друг народа». После перечня тех, кто должен быть казнен, Робеспьер говорит, признаваясь, что у него сдают нервы: «Да, кровавый мессия, который может приносить в жертву и отказываться от нее. Тот спас людей своей кровью, а я - их собственной. Он заставил людей согрешить, а я беру их трех на себя. Он испытал муку страдания, а я терплю муку палача. Кто пошел на большее самоотречение? Я или он?». Мысли Робеспьера выдают его представление о себе как о высшем и непогрешимом судье. Он сравнивает себя с Иисусом Христом, хотя различия между ними разительны, а само сопоставление кощунственно: добродетель проливает свою кровь, страдания она берет на себя.
Робеспьер, выступая перед страстно и безоговорочно поддерживающими его якобинцами, не замечает, как подменяет понятия «добродетель» и «человечность». Вечное («человечность») он заменяет преходящим («добродетель») зависящим от позиции, от точки зрения, от социальных установок, ибо «добродетельным» может быть и дикарь-людоед, если он исполняет все законы своего племени. Свободу он соединяет с деспотией, но при этом само представление о свободе уничтожается.
Подменяет он понятия и тогда, когда направляет свой гнев на противников, утверждая, что революция была им нужна, чтобы получить богатства аристократов и разъезжать в их каретах. Он причисляет своих бывших соратников к интервентам и роялистам: «В республике только республиканцы - граждане; роялисты и интервенты - враги» (перевод А. Карельского).
Дантон представлен как мятущаяся душа. Он потерял покой, потому что ему грезится сентябрь и массовые казни. Он обвиняет якобинцев в том, что они хотят задушить республику в крови, что их путь - это колеи повозок гильотины. Теперь он тщетно убеждает себя, что казни были не убийством, но только войной в тылу. Своим друзьям он признается, что, если придется выбирать, то он предпочитает быть гильотинированным, а не гильотинировать - ich will lieber guillotiniert werden als guillotinieren lassen. Слово надо он повторяет почти без изменений, как сам Бюхнер в приведенном выше письме: «... мы должны были. - Человек на кресте удобно устроился: должно прийти ожесточение, но горе тому, из-за которого придет ожесточение: Надо, да это было это Надо! Кто хочет проклясть руку, на которую пало это НадоїКто сказал Надо, кто? Что это, что в нас распутничает, лжет, ворует и убивает? Мы куклы, которые неизвестные силы дергают за пружину, ничто, ничто мы сами - мечи, которыми сражаются духи, но только не видны руки, как в сказке». Снова, как и Робеспьер, он повторяет слова из письма Бюхнера о неразгаданной загадке, которая приводит человека к принятию решения или к самообману. Разре-шить эту загадку он пытается, обратившись к страданиям Иисуса Христа на кресте, сопоставляя свои страдания с его тягчайшей ношей, но в его обращении к имени Христа нет безапелляционности Робеспьера, лишь ирония по отношению к самому себе. Только Дантон у Бюхнера понимает, что Робеспьер - «догма революции», а догма означает омертвевший принцип.
Дантон это человек, способный видеть изменения в жизни, принимать смелые решения, от которых зависит судьба страны. Он не аскет в отличие от Робеспьера: реальная любовь к реальной жизни и заставляет его отказаться от террора. Для Робеспьера и Сен-Жюста новый виток казней - это всего лишь несколько новых сотен трупов. Для Дантона теперь каждый казненный - это оборванная человеческая жизнь. Произведение кончается казнью Дантона и Демулена, оба они даже рядом с гильотиной еще могут острить и говорить о любви друг к другу.
Победа за якобинцами. Но здесь и включается механизм парадоксальности трагического финала, когда смерть главных героев превращается в торжество их идеи. Эта парадоксальность создается следующим образом.
Жена Дантона, узнав о его казни, принимает яд, жена Дему-лена Люсиль сходит с ума. Безумная Люсиль приходит на место казни и удивляется тому, что маленькая птичка и мошка могут жить, а почему-то ее любимому нельзя. Она садится на ступени гильотины, называя их коленями тихого ангела.
Когда появляется патруль, Люсиль «напряженно думает и вдруг, как бы приняв решение, кричит: Да здравствует король!» Последняя ремарка: «Стража уводит ее» (перевод А. Карельского). Слова Люсиль - здравица в честь короля - в то время вели ее только к гильотине.
Обе казни убивают любящих, убивают саму жизнь. Двойная смерть двух женщин, не переживших своих мужей, является ответом на вопрос о добродетели и о праве республики на террор.
Композиция «Смерти Дантона» такова, что последнее событие (арест Люсиль) создает открытый финал, т.е. предполагает дальнейшее развитие действия и уяснения мысли автора уже вне рамок самого произведения. К такому финалу постоянно станет при-бегать создатель нового типа интеллектуальной драмы Ибсен - Бюхнер выступает здесь как его предтеча.
Бюхнер идет по пути Шекспира: народные сцены, расширяя пространственные рамки, выводят личную драму на уровень философский. Тенденциозность, присущая литературе этого периода, имеет национальные корни в драматургии Шиллера: в «Вильгельме Телле», в трилогии о Валленштейне. Тревожные в социальном отношении 1830-е годы остро ставили вопрос о революционном преобразовании общества и требовали уяснения сущности противостояния насилия и гуманности.
К числу лучших произведений Бюхнера-прозаика относится рассказ «Ленц»(Lenz, 1835). Якоб Михаэль Рейнгольд Ленц (1751 - 1792) - это реальная личность, писатель, близкий по своему мироощущению штюрмерам. Он был автором двух драм «Гувернер» (1774) и «Солдаты» (1776), критически осмысливавших жизнь немецкого общества. Как драматург он следовал за Шекспиром, о котором писал в своих «Заметках о театре». Ленц считал, что в драме первое место занимает не развитие сюжета, не роль судьбы, но нравственная идея, переданная через характеры персонажей. К числу последователей Ленца принадлежали в XIX в. Г. Бюхнер, а в XX в. - Б. Брехт. Основой для рассказа Бюхнера послужи-ла документальная книга Д.Э. Штёбера «Жизнь Фредерика Обер- лина» (1831), где передается рассказ пастора Оберлина о встречах с Ленцем. При этом возникает как бы двойное отражение: Штё- бер передает рассказ Оберлина, Бюхнер переосмысливая записи Штёбера и рассказ Оберлина, создает свою версию трагедии писателя.
Рассказ, который не был завершен (дальнейшая судьба героя не прослежена, а дан только один эпизод), может быть воспринят как вполне законченное произведение, ибо это психологически очень тонко воспроизведенный период жизни человека, постепенно сходящего с ума. Если Бюхнера можно считать последователем Ленца-драматурга, то Кафка вписывается в ряд тех, кто передает не менее доказательно, чем Бюхнер, трагизм утраты человеком прочных ориентиров в жизни. Коренное же отличие этих двух писателей состоит в том, что Бюхнер воспроизводит состояние своего героя со всей точностью врача, знакомого с развитием шизофрении. У Кафки иная задача: он в частном случае видит отражение безумного мира.
Первая сцена знакомит читателя с героем на горной дороге. Необычность персонажа обнаруживается в одной из первых фраз: «он только досадовал, что не может пройтись вверх ногами» - nur war es ihm manchmal unangenehm, daB er nicht auf dem Kopf gehn konnte {перевод О. Михеевой). Туман, седой лес, осыпающиеся под ногами камни, сумрак и резкие порывы ветра рождали в душе героя странное состояние: «он точно искал что-то в ускользающих снах и не мог найти» - ег suchte nach etwas, wie nach verlomen Traumen, aber er fand nichts. Это состояние между сном и бодрствованием постепенно будет усиливаться в Ленце по мере развития его болезни. Он будет все больше терять ориентир, заблудится в горах, его станет сжимать пространство: «мир пугал его и был так тесен, что казалось, он постоянно на все натыкался» - die Landschaft beangstigte ihn, sie war so eng, daB er an Alles zu stoBen furchtete. Эта субъективно создаваемая «теснота» мира все более давит его и наконец вытесняет все чувства и мысли: «мир, в котором он хотел найти себе место, зиял чудовищным провалом; ни ненависти, ни надежды, ни любви в нем не оставалось - одна жуткая пустота и вместе с тем мучительно-беспокойная потребность ее заполнить. Одна пустота».-die Welt, die er hatte nutzen wollen, hatten einen ungeheuem RiB, er hatte keinen HaB, keine Liebe, keine Hoffnung, eine schreckliche Leere und doch eine foltemde Unruhe, sie auszufullen. Er hatte Nichts(курсив автора - Г. X.и Ю. С.).
Наконец начинается самоотождествление самого себя с теми, кто приходит ему на ум: «Если он думал о ком-нибудь, припоминал черты какого-то человека, ему вдруг начинало казаться, что он и есть тот самый человек. <...> Он забавлялся, ставя в своем воображении дома крышей вниз» - dachte ег an eine fremde Person, oder stellte er sie lebhaft vor, so war es ihm... er amiisierte sich, die Haser auf die Dacher zu stellen. Однажды он, очевидно, вообразил себя либо страшным котом, либо еще каким-то чудовищным зверем, и ужасно напугал кошку.
Но Ленц при встрече со своим прежним знакомым Кауфманом ведет себя как писатель, каким он был на самом деле. Его слова полны глубокого смысла и свидетельствуют о том, что он нашел свое место в искусстве. Ленц - теолог по образованию, однажды он читает в приходе приютившего его Оберлина глубоко прочувствованную проповедь. Сознание временами возвращается к нему, но эти промежутки становятся все более короткими. Скука заполняет для него весь мир, ему не хочется даже двигаться, хотя порой возникают периоды особенного возбуждения, все свидетельствует о прогрессирующей болезни.
Особенно чутко он воспринимает темноту, всегда пугающую его, и свет, когда страшные видения исчезают. Последний абзац передает отъезд Ленца, он пытается покончить с собой, темнота давит его. Заключительная фраза рассказа: «Так он жил» (So lebte ег hin) оставляет возможность для читателя осмыслить трагедию незаурядного человека, теряющего разум.
И в драме, и в рассказе чрезвычайно важна тема Иисуса Христа. В «Смерти Дантона» образ Сына Божьего возникал в сознании Робеспьера и Дантона, там он был необходим автору, чтобы показать дистанцию между истинным милосердием и социальной необходимостью (Дантон) или подчеркнуть догматизм мышления Робеспьера, который осмеливается сопоставлять Того, Кто пролил свою кровь во имя спасения человечества, с тем, кто льет чужую. Ленц в припадке безумия, увидев умершую девочку, вознамерился вос-кресить ее: смерть столь юного существа была так ужасна. Он произносит слова Иисуса Христа, воскресившего дочь Иаира: «Встань и ходи» (Stehe auf und waridle), но ребенок остается недвижим.
Каков смысл этого эпизода, после которого исчезает вера Ленца? Автор, как и в драматическом произведении, не дает его толкования. Вероятнее всего, что перед Бюхнером постоянно вставал вопрос о возможностях личности, пусть и незаурядной. Но каждый раз он решал его однозначно: человек не может одолеть судьбу. Возможности Бога и человека далеко не равнозначны. В драме Бюхнер изображает преступление, когда человек присваивает себе права Бога, в рассказе о психически больном писателе - подтверждает малые возможности и малое знание человеком мира.

О. А. Арменкова
Санкт-Петербургский государственный университет

ДРАМА ГЕОРГА БЮХНЕРА «СМЕРТЬ ДАНТОНА»
В КОНТЕКСТЕ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЫ

http://conf.phil.spbu.ru/Archives/book/2005/foreign_lit/

В творчестве выдающегося немецкого драматурга Георга Бюхнера (1813-1837) происходит активное взаимодействие с традицией западноевропейского театра. В драме «Смерть Дантона» (1835), написанной в историческом жанре, Георг Бюхнер проявил себя дерзновенным экспериментатором и новатором, своеобразно переосмыслив мотивы, образы и поэтику исторической драмы. «Смерть Дантона» органично встраивается в эволюционный ряд западноевропейской исторической драмы конца XVIII - первой трети XIX вв., одновременно демонстрируя новые возможности этого жанра.

Драма Бюхнера погружает читателя в историю Франции 1794 года - время установления якобинского террора. Исторические события в драме явлены через изображение индивидуальных характеров - вдохновителей революции. Подобный способ изображения истории (также на материале революционных событий) осуществляется в традиции раннеромантической французской исторической драмы, а именно, драмы Виктора Гюго «Кромвель» (1827).

Западноевропейская историческая драма в том виде, в каком она сложилась к 30-м годам XIX в., являлась так называемой «драмой для чтения», характеризующейся эпической повествовательностью и широтой охвата изображаемых событий. Примером тому могут послужить и французская раннеромантическая драма-хроника Проспера Мериме о крестьянской войне 1348 года «Жакерия» (1828) с подзаголовком «сцены из феодальной жизни», и первая в традиции немецкой исторической драмы пьеса Гете «Гец фон Берлихинген с железной рукой» (1771-1773).

Традиционно историческая драма была привержена к изображению исторических картин в хронологической последовательности, для нее была характерна эпичность и изображение главных действующих лиц на широком историческом фоне. У Георга Бюхнера исторические события не служат фоном, а предстают в виде фрагментарных картин, перемежающих драматическое действие, связанное с судьбой основных протагонистов. Бюхнер словно выхватывает из потока событий сцены частной жизни героев, зарисовки жизни Парижа наряду со сценами основного исторического действия.

В драме Кристиана Дитриха Граббе (1801-1836) «Наполеон, или 100 дней» (1831) встречается похожий прием, однако основным способом изображения исторических событий у Граббе остаются эпические сцены, соединенные в хронологической последовательности. Таким образом, в компактном, сконцентрированном способе изображения исторических событий и способе их фрагментарного соединения в единое целое, несомненно, проявилось новаторство Георга Бюхнера.

Бюхнер пытается в своей драме создать характеры, адекватные их историческим прототипам. Как признается сам автор, это не идеальные герои романтических пьес «с розово-голубыми носиками и деланным пафосом, а люди из плоти и крови» 1 - они цинично острят, непристойно шутят, проводят время в обществе куртизанок. «Я должен был соблюдать историческую истину, - пишет автор, - и показать деятелей революции такими, какие они были: со всей кровью, распутством, энергией и цинизмом. Я рассматриваю свою драму как историческое полотно, которое должно точно соответствовать оригиналу…» (293).

Для драмы «Смерть Дантона» характерно не статичное изображение исторических персонажей, а их динамическое развитие внутри драматического действия. Это не просто некое воссоздание речей и поступков исторического персонажа, а реконструкция его характера, психологии, когда посредством художественного вымысла, исторической относительности достигается автономоность героя: он реагирует на происходящее, движется и неизбежно приходит к определенному финалу. В результате становятся понятными предпосылки, причины изображенных исторических событий, роль в них исторических лиц, смысл происшедшего2.

В традиции как немецкой, так и французской исторической драмы персонаж изображается пусть и противоречивым, но наделенным одной, доминантной чертой, «центром» (по формулировке Гегеля) 3 . В немецкой драме 30-х годов XIX в. (например, у Граббе) воплощение драматического героя трансформируется, он изображается в полноте своей психологии. Однако у Граббе такой психологической глубиной наделен только образ Наполеона - остальные персонажи продолжают оставаться носителями заданной характерологической линии. В «естественном», адекватном истории и жизни изображении персонажей заключается новаторство Бюхнера на уровне характеростроения.

Все драматическое полотно «Смерти Дантона» пронизывает авторский провиденциализм, основанный на исторической перспективе, который позволяет осмыслить философию истории Георга Бюхнера. Для него история - это некий поступательный, развивающийся во времени процесс, подчиненный внешней закономерности, некоему «железному закону истории», основанному, в свою очередь, на естественном законе. Человек неизбежно подчиняется этому всеобщему, неотвратимому закону, выполняя предписанную ему роль. Возомнив себя способным управлять ходом событий, оказавшись на вершине колеса истории, он неизбежно попадает под него, гибнет под «жерновами истории». В письме невесте о замысле своей первой драмы Бюхнер пишет: «Я изучаю историю французской революции и совершенно раздавлен дьявольским фатализмом истории. В человеческой природе я обнаружил ужасающую одинаковость, в человеческих судьбах неотвратимость, перед которой ничтожно все и вся. Отдельная личность лишь пена на волне, величие - чистый случай, господство гения - кукольный театр, смешная попытка бороться с железным законом; единственное, что в наших силах, - это познать его, овладеть им невозможно» (274).

Эти размышления выводят историческую драму Георга Бюхнера на новый, философский уровень осмысления исторических событий. Автор затрагивает экзистенциальные вопросы бытия: вопрос о существовании Бога, оправданности насилия, наказания, природы зла в человеке, роли личности в историческом процессе. Возникает ключевой образ марионетки, куклы, символизирующий театральность всего происходящего и раскрывающий самоощущение дантонистов накануне их казни. Дантон задается вопросом, кто они есть, и сам отвечает на него: «Марионетки… Марионетки, подвешенные на веревках неведомых сил… Нигде, ни в чем мы не бываем самими собой!» (112).

С образом марионетки оказывается органически связанной шекспировская метафора человека - музыкального инструмента в чужих руках, человека-флейты. Дантон произносит в начале драмы: «Быть жалким инструментом с одной струной, которая издает всегда только один звук, разве это жизнь?» (101). В конце этот образ вырастает и выражает самоощущение Дантона: «Мы всего лишь жалкие шарманщики, а наши тела - инструменты» (146).

Взаимодействие драматургии Бюхнера с наследием Шекспира бесспорно, так же как и увлеченность творчеством английского гения драмы со стороны многих немецких и французских драматургов, которая особенно ярко проявилась в конце XVIII - начале XIX вв. Преклонение Бюхнера перед творчеством Шекспира иллюстрирует его высказывание в письме к своему издателю Гуцкову из Дармштадта от 21-го февраля 1835 года: «.. утешаюсь мыслью, что все поэты, за исключением Шекспира, склоняют голову перед историей и природой, как пристыженные ученики» (289). Чуть позже, в письме к родным, оправдывая своих героев «из плоти и крови», Бюхнер напишет: «…одним словом, я за Гете и Шекспира, но не за Шиллера» (299). В драме Бюхнера присутствует множество аллюзий на произведения великого английского драматурга, шекспировским духом проникнуты народные сцены драмы, в них действуют обобщенные персонажи: «первый, второй гражданин, первая, вторая женщина, первый, второй возница». Они говорят в драме просторечным языком, полным непристойностей, дерзких шуток. В речи персонажей из народа возникают к тому же чудовищные по своей жестокости образы: «Второй гражданин: Мы сдерем у них шкуру с ляжек и сделаем себе из нее штаны, мы соскоблим весь жир и пустим себе в суп» (80). Две женщины в сцене казни дантонистов стремятся протиснуться поближе со своими детьми к эшафоту, чтобы «накормить голодных ребятишек» страшным зрелищем. В речи единственного индивидуализированного героя из толпы - Симона-суфлера звучит прямая цитата из «Гамлета» Шекспира: «Кто оскорбил Лаэрта? Гамлет? Нет, сам бедный Гамлет во вражде с безумьем» (82). В шекспировском духе выписаны также и женские образы (Жюли и Люсиль). Первая, будто услышав призыв мужа «только бы не идти одному», принимает яд и умирает в час казни Дантона, а Люсиль не может осознать предстоящей гибели Камилла и сходит с ума. В ее образе воплощается тема сумасшествия, иррационального - присутствующая в драме и в виде состояний бреда, снов, видений Дантона, Робеспьера и других персонажей. Этот план позволяет драматургу вывести в драме не только внешнее, но и внутреннее действие, движение души.

Таким образом, сопоставление исторической драмы Георга Бюхнера «Смерть Дантона» с традицией западноевропейской исторической драмы демонстрирует их активный диалог: преемственность, взаимодействие с ней, с одной стороны, и новаторство драматурга, с другой.

Бюхнер создает новый тип исторической драмы, где наряду с основным действием, развивающимся в виде цепи фрагментарных сцен, возникает внутреннее действие, воплощенное в видениях, снах, внутренних монологах героев. Эти внутренние размышления выводят драму на новый уровень осмысления исторических событий, поднимая при этом экзистенциальные вопросы человеческого Бытия.

Примечания

1 Бюхнер Г. Пьесы. Проза. Письма. М., 1972. С. 299. Далее цитируется по данному изданию с указанием страницы в скобках.

2 Аникст А. А. Теория драмы от Гегеля до Маркса. М., 1983. С. 48.

3 Реизов Б. Г. Теория исторического романа. Л., 1965. С. 285.