В старые времена не поступали в театр, а попадали, как попадают не в свой вагон, в тюрьму или под колеса поезда. А кто уж попал туда - там и оставался. Жизнь увлекательная, работа вольная, простота и перспектива яркого будущего, заманчивая и достижимая.

Здесь «великие» закулисного мира смотрят на мелкоту, как на младших товарищей по сцене, потому что и те и другие - люди театра. Ни безденежье, ни нужда, ни хождение пешком из города в город не затуманивали убежденного сознания людей театра, что они люди особенные. И смотрели они с высоты своего призрачного величия на сытых обывателей, как на людей ниже себя.

Горд я, Аркашка, - говорил Несчастливцев, шагая пешком из Керчи в Вологду, встретив Счастливцева, шагавшего из Вологды в Керчь…

И пошли вместе старые друзья, с которыми я служил на одной сцене. Именно с них, с трагика Николая Хрисанфовича Рыбакова и комика Александра Дмитриевича Казакова, писал Островский героев своего «Леса».

Для актера трактир есть вещь первая, - говорил Аркашка.

Я имел незабвенное удовольствие не раз сидеть с ними за одним столом в актерском трактире «Щербаки».

…Владимирка - большая дорога. По избитым колеям, окруженная конвоем, серединой дороги гремит кандалами партия арестантов. Солнце жарит… Ветер поднимает пыль. Путь дальний - из Московской пересыльной тюрьмы в Нерчинскую каторгу.

По обочине, под тенью берез, идут с палками и тощими котомками за плечами два человека. Один - огромный, в каком-то рваном плаще, ловко перекинутом через плечо, в порыжелой шляпе, с завернутым углом широких полей. Другой - маленький, тощий, в женской кофте, из-под которой бахромятся брюки над рыжими ботинками с любопытствующим пальцем.

Большой широко шагает с деловым видом, стараясь не обращать на себя внимания встречных. Другому не до встречных: он торопится догнать спутника. Рыжая бороденка мочалкой, мокрая и серая от пыли и пота, текущего струйками по лицу.

Но все-таки их заметили. Молодой парень первой шеренги, улыбаясь безусым губастым ртом, гремит наручниками, тыча в бок скованного с ним соседа, тоже, как и он, с обритой наполовину головой:

Глянь-ка, актеры! Гы… гы!

Не смейся, щенок! Может, сам хуже будешь! __?

Да ведь это было. Было. Николай Хрисанфович в семидесятых годах в «Щербаках» в дружеской компании рассказывал этот анекдот.

Мы шли вот с Сашкой Казаковым из Владимира в Москву, меня вызвали в Малый, дебютировать в «Гамлете». Помнишь, Сашка? Ты тогда от своего барина бежал и слонялся со мной. Сколько я тебя выручал!

Да-с, Николай Хрисанфыч. Ежели бы не вы, запорол бы меня барин.

А как я тогда играл Гамлета! Это было в 1851 году. Как играл!

А потом, когда вас приняли в Малый, вы плюнули и сказали: «Не хочу быть чиновником!» - И мы ушли… В Воронеж ушли… А там вы меня выкупили у барина.

Это подтверждение Казакова было нужно, потому что Рыбаков любил приврать. Казакова тогда уже знали как известного провинциального комика, скромного и правдивого человека, и уважали его. Все знали и его прошлое, хотя он усиленно старался скрыть его.

Помещик Мосолов держал у себя в тамбовском имении театр, и Сашка Казаков, один из лучших актеров его крепостной труппы, крепко провинился перед барином тем, что сошелся с барской любовницей, крепостной актрисой. Барин выпорол его и пообещал запороть до смерти, если он еще позволит себе ухаживать. Грех случился. Барину донесли. Актрису он сослал в скотницы, а Казакова приказал отвести на конюшню пороть. Он вырвался, убежал, попал в труппу Григорьева, а потом уж Рыбаков оттуда увез его в Москву, выкупил на волю и много лет возил с собой.

О знаменитом Н. X. Рыбакове, друге А. Н. Островского, остались только одни анекдоты, и ничего больше. Когда-то я записывал рассказы старых актеров и собирал их.

В первые годы моей литературной работы журналы и газеты очень дорожили этим материалом, который охотно разрешался цензурой. Газета, печатавшая их, даже завела отдел для этого материала под рубрикой «Записки театральной крысы».

Вот что сохранилось в моей памяти о знаменитом Н. X. Рыбакове.

Двадцать лет Рыбаков сердился на Москву. Двадцать лет он приезжал постом то в знаменитый «Белый зал», то в неизменные актерские «Щербаки», и двадцать лет упорно не хотел выступать на московских сценах, даже несмотря на просьбу своего друга А. Н. Островского.

И было на что рассердиться: в 1851 году Н. X. Рыбаков удачно дебютировал в «Гамлете» и «Уголино» на сцене Малого театра. Канцелярская переписка о приеме в штат затянулась на годы. Когда наконец последовало разрешение о принятии его на сцену, то Н. X. Рыбаков махнул рукой: «Провались они, чиновники!»

И снова загремел по провинции.

В начале семидесятых годов в Москве, на Варварской площади, вырос Народный театр. Драматург Чаев, помнивший дебют Н. X. Рыбакова в Малом театре, порекомендовал режиссеру А. Ф. Федотову пригласить Н. X. Рыбакова в его труппу.

Орало! Оралы нынче не в моде!

Эта фраза Федотова потом была увековечена А. Н. Островским.

Да вы посмотрите, Александр Филиппович, сколько правды в нем, как он талантлив!

Н. X. Рыбаков был приглашен на поспектакльную плату в двадцать пять рублей.

Народный театр открылся «Ревизором», и Н. X. Рыбаков сыграл Землянику. Да так сыграл, что на каждую его реплику публика отвечала:

Рыбаков, браво!

А на другой день в «Московских ведомостях» у Каткова появилась статья об открытии театра и отдельная о Н. X. Рыбакове, заканчивающаяся словами: «Честь и слава Рыбакову!»

И сразу вырос в Москве Н. X. Рыбаков во весь свой огромный рост.

Следующей пьесой шла «Бедность не порок». Любима Торцова играл лучший из Любимов Торцовых - артист Берг, а Гордея - Рыбаков.

В третьем акте, когда Гордей говорит: «Да что ж, я зверь, что ли?» - публика забыла всех исполнителей и закатила несмолкаемую овацию Рыбакову.

В тот же вечер Берг отказался играть Любима, если Гордея будет играть Рыбаков.

С этого дня Берг и Рыбаков стали чередоваться в спектаклях «Бедность не порок».

Перешел Народный театр к князю Урусову и Танееву. Рыбаков занял в театре первое место. А. Н. Островский создал «с него» и для него «Лес». Николай Хрисанфович поставил в свой бенефис «Лес», где изображал самого себя в Несчастливцеве. Аркашку играл знаменитый Н. П. Киреев, чудный актер и талантливый писатель, переводчик Сарду.

Театр полон… Встреча - сплошная овация. Наконец слова Несчастливцева:

«Последний раз в Лебедяни играл я Велизария. Сам Николай Хрисанфович Рыбаков смотрел…»

Взрыв аплодисментов. Это был триумф невиданный. Но об этом забылось, а ходили только анекдоты о нем.

Богатырь, огромного роста, силы необычайной, но добрый и тихий, как ягненок.

И при славе первого светилы всегда был отзывчивый к «мелкоте». Шли к нему полуголодные «Аркашки», и отказа не было никому.

В Тамбове Николай Хрисанфович играл боярина Басенка в драме Н. Кукольника «Боярин Ф. В. Басенок». В одной из сцен Басенок схватывает шестопер и, размахивая им, читает свой бешеный монолог, от которого у публики мозги стынут: «Бык с бойни сорвался, тигр вырвался из клетки».

Мечется по сцене, угрожая палицей. Реквизитор, не позаботясь сделать палицу, принес из мастерской двухпудовый молот. С этим молотом провел всю сцену Рыбаков, а потом только выругал изящного и худенького режиссера Песоцкого:

Тебе бы, дураку, такой молот дать!.. Посмотрел бы я!

Бывали с этим колоссом и такие случаи: в семидесятых годах, во время самарского голода, был в Москве, в Немчиновке, поставлен спектакль в пользу голодающих. Шло «Не в свои сани не садись». Русакова играл Николай Хрисанфович, а остальных изображал цвет московских любителей: В. А. Морозова (Дуню), П. А. Очкина, С. А. Кунин, Дм. Н. Попов и другие.

После утренней репетиции, в день спектакля, на товарищеском завтраке Николай Хрисанфович выпил «лишние полведра» и загулял.

Избитая колея Пренебр. Общепринятый, привычный, обычный способ действия, образ жизни. Оленин жил всегда своеобразно и имел бессознательное отвращение к битым дорожкам. И здесь также не пошёл он по избитой колее жизни кавказского офицера (Л. Н. Толстой. Казаки).

Фразеологический словарь русского литературного языка. - М.: Астрель, АСТ . А. И. Фёдоров . 2008 .

Смотреть что такое "Избитая колея" в других словарях:

Избитая колея - Разг. Общепринятый, тривиальный способ действия, образ жизни. Ф 1, 246 …

КОЛЕЯ - Иди своей колеёй! Пск. Ответ на назойливое, бесцеремонное обращение. ПОС 14, 370. Выбивать/ выбить из колеи кого. Разг. Заставлять кого л. нарушать привычный образ жизни, выводить кого л. из обычного состояния. БМС 1998, 281; ЗС 1996, 150, 229.… … Большой словарь русских поговорок

избитый - ая, ое. 1. (обычно в сочет.: избитый путь, избитая дорога и т. п.). Проторённый, всем хорошо известный, привычный. И ая колея, тропа. 2. Общеизвестный, надоевший, опошленный частым употреблением; затасканный, заезженный. И. сюжет. И ая фраза. И… … Энциклопедический словарь

избитый - ая, ое. см. тж. избитость 1) обычно в сочет.: избитый путь, избитая дорога и т. п. Проторённый, всем хорошо известный, привычный. И ая колея, тропа. 2) Общеизвестный, надоевший, опошленный частым употреблением; затасканный, заезженный. Изби/тый… … Словарь многих выражений

ДОКУЧАЕВ

А на другой день в "Московских ведомостях" у Каткова появилась статья об открытии театра и отдельная о Н. X. Рыбакове, заканчивающаяся словами: "Честь и слава Рыбакову!"

И сразу вырос в Москве Н. X. Рыбаков во весь свой огромный рост.

Следующей пьесой шла "Бедность не порок". Любима Торцова играл лучший из Любимов Торцовых - артист Берг, а Гордея - Рыбаков.

В третьем акте, когда Гордей говорит: "Да что ж, я зверь, что ли?" - публика забыла всех исполнителей и закатила несмолкаемую овацию Рыбакову.

В тот же вечер Берг отказался играть Любима, если Гордея будет играть Рыбаков.

С этого дня Берг и Рыбаков стали чередоваться в спектаклях "Бедность не порок".

Перешел Народный театр к князю Урусову и Танееву. Рыбаков занял в театре первое место. А. Н. Островский создал "с него" и для него "Лес". Николай Хрисанфович поставил в свой бенефис "Лес", где изображал самого себя в Несчастливцеве. Аркашку играл знаменитый Н. П. Киреев, чудный актер и талантливый писатель, переводчик Сарду.

Театр полон... Встреча - сплошная овация. Наконец слова Несчастливцева:

"Последний раз в Лебедяни играл я Велизария. Сам Николай Хрисанфович Рыбаков смотрел..."

Взрыв аплодисментов. Это был триумф невиданный. Но об этом забылось, а ходили только анекдоты о нем.

Богатырь, огромного роста, силы необычайной, но добрый и тихий, как ягненок.

И при славе первого светилы всегда был отзывчивый к "мелкоте". Шли к нему полуголодные "Аркашки", и отказа не было никому.

В Тамбове Николай Хрисанфович играл боярина Басенка в драме Н. Кукольника "Боярин Ф. В. Басенок". В одной из сцен Басенок схватывает шестопер и, размахивая им, читает свой бешеный монолог, от которого у публики мозги стынут: "Бык с бойни сорвался, тигр вырвался из клетки".

Мечется по сцене, угрожая палицей. Реквизитор, не позаботясь сделать палицу, принес из мастерской двухпудовый молот. С этим молотом провел всю сцену Рыбаков, а потом только выругал изящного и худенького режиссера Песоцкого:

Тебе бы, дураку, такой молот дать!.. Посмотрел бы я!

Бывали с этим колоссом и такие случаи: в семидесятых годах, во время самарского голода, был в Москве, в Немчиновке, поставлен спектакль в пользу голодающих. Шло "Не в свои сани не садись". Русакова играл Николай Хрисанфович , а остальных изображал цвет московских любителей: В. А. Морозова (Дуню), П. А. Очкина, С. А. Кунин, Дм. Н. Попов и другие.

После утренней репетиции, в день спектакля, на товарищеском завтраке Николай Хрисанфович выпил "лишние полведра" и загулял.

Его отвезли домой. Жил он на Тверской, в доме графа Олсуфьева, в актерских меблирашках - "Чернышах".

Но оставаться дома Николай Хрисанфович не пожелал и собрался в трактир к Тестову. Несмотря ни на какие просьбы окружающих, надел шубу, шапку, калоши и вышел в коридор. Его стали останавливать Друзья.

Прочь! - загремело по коридору, и все отхлынуло от "боярина Басенка".

На крик выбежала маленькая, кругленькая содержательница номеров Калинина и с визгом набросилась на Рыбакова:

Ты что же это, безобразник? Чего орешь?.. Пошел назад! Ну, поворачивайся! - И впихнула растерявшегося гиганта в номер.- Шубу долой! Снял? Сапоги снимай!

Послушно разулся Николай Хрисанфович, а хозяйка взяла сапоги и вышла из номера. Все молчали и ждали грозы.

Нет, какова? - добродушно рассмеялся Рыбаков и уснул до спектакля.

В числе московских друзей Николая Хрисанфовича был тогда юный Миша Садовский, сын его старого друга Прова Садовского. Все трое были друзья А. Н. Островского.

Миша родился уже в Москве. Сын Прова вырос в кругу талантов и знаменитостей; у его отца собиралось все лучшее из артистического и литературного мира, что только было в Москве: А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, Н. С. Ти-хонравов, Аполлон Григорьев, Л. Мей, Н. А. Чаев и другие. Многие из них впоследствии стали друзьями Михаила Провыча.

И в этой среде из юноши-актера выработался талантливый писатель и переводчик.

В начале девяностых годов в Москве издавался Ф. А. Куманиным журнал "Артист", который очень любил Михаил Провыч.

Как-то зимой Михаил Провыч принес в редакцию "Артиста" свою рукопись, и собравшийся кружок сотрудников просил его прочесть что-нибудь из нее. Михаил Провыч прочел несколько отдельных сцен, которые то захватывали душу, то вызывали гомерический хохот. - Вот так-то и Александр Николаевич Островский хохотал, когда я ему рассказывал эту быль, конечно, разукрашенную... Благодаря ему и рассказ этот "Дикий человек" я написал - это он потребовал.

Тогда Ф. А. Куманин и упросил Михаила Провыча упомянуть об этом в примечании к рассказу.

Примечание к рассказу было такое: "В конце семидесятых годов , в один из моих приездов к А. Н. Островскому в Щелыково, мы по обыкновению сидели с ним около мельницы с удочками; рыба не клевала; Александр Николаевич был скучен. Желая его развлечь, я принялся болтать всякий вздор и как-то незаметно перешел к рассказу о том, как некий бедный человек от нужды поступил в дикие. Пока я фантазировал на все лады, Александр Николаевич не спускал с меня глаз, и, когда я кончил фантастическое повествование, он взял с меня слово непременно написать этот рассказ. Несколько раз я пытался исполнить его желание, но все не удавалось. Теперь, написав его, я счел обязанностью посвятить мой первый беллетристический опыт памяти знаменитого драматурга и моего дорогого учителя".

После напечатания этого рассказа Общество любителей российской словесности почтило Михаила Провыча избранием его в свои действительные члены.

Всегда веселый, Михаил Провыч отмечал все интересное эпиграммами и экспромтами. Так, когда появился нелепый морозовокий "замок" на Воздвиженке, он сказал:

Сей замок на меня наводит много дум.

И прошлого мне стало страшно жалко.

Где прежде царствовал свободный русский ум,

Там ныне царствует фабричная смекалка.

Когда управляющим театрами назначили вместо пехотного офицера Пчельникова кавалериста Теляковского, Михаил Провыч пустил следующее четверостишие:

Управляла когда-то пехота Образцовым искусства рассадником, А теперь управленья забота Перешла почему-то ко всадникам...

Войдя как-то на репетицию в Малый театр, Михаил Провыч услыхал жестокий запах нафталина и тут же сказал:

Не житье нам, а малина.

Этот запах нафталина

Убеждает всех, что Боль

Выводил в театре моль.

Остроумны были многочисленные басни Михаила Провыча, писавшиеся им нередко на злобу дня и ходившие по рукам с его любимой подписью: "Хемницер II".

Он владел пятью языками, в том числе испанским, и переводил пьесы без словаря.

Коренной москвич, он всей душой любил Москву , любил Россию и никогда не бывал за границей. Когда его приглашали за границу, он всегда отказывался и говорил:

Я лучше поеду на Оку, на Волгу стерлядей да икру есть.

Чистый, самобытный москвич, он для шутки иногда любил сказать по-старомосковски:

Я намедни его встретил у Трухмальных ворот, - и говорил это так, как будто иначе и нельзя сказать.

Сыну Михаила Провыча, тоже артисту Малого театра, Прову Михайловичу, я как-то, вспоминая отца и деда, сказал:

Пров велик и славен был,

Был велик и Михаил.

Слава их сверкает снова

Нам в таланте ярком Прова .

Миновал 70-ти летний юбилей со дня Победы в Великой Отечественной войне, которому был посвящен наш цикл поездок «Военная колея», однако выезды на военную тематику пользовались и продолжают пользоваться популярностью. В связи с этим решено было продолжить мини-путешествия данной направленности, и первым выездом 2016-го года стал Нарский рубеж.

Именно с Нарского рубежа наша армия начала наступления как в войне с Наполеоном, так и в Великую Отечественную войну. Оба раза, он стал переломным моментом - от поражения к Победе!

30.01.16 мы проехали забытыми военными дорогами, посетили мемориалы воинской памяти, а благодаря нашему экскурсоводу - Дмитрию, участники путешествия услышали рассказ о действительных событиях, без лишних приукрас, которыми обычно изобилует СМИ.

Сбор колонны был назначен как всегда на 10 утра, на этот раз отправной точкой стал поселок Дубна Чеховского района. Компанию нам составили экипажи Ивана на Патриоте, Юрия на Патриоте, Максима на Патфаиндере, Владимира на Патриоте, Александра на Кайроне, Андрея на Патриоте, Андрея на Кайроне и Михаила на Патриоте.

Сбор участников, на этот раз без единого опоздания!

Брифинг перед началом движения.

В 20-х числах сентября 1941 года на западных границах Чеховского района Московской области стала формироваться линия обороны, которую чуть позже станут называть «Стремиловский рубеж» Можно сказать, что Стремиловский рубеж является одной из составных частей Нарского рубежа.

Мемориал «Стремиловский рубеж».

Дмитрий рассказывает о том, что осенью фашистская армия развернула бешеную активность на Волоколамском направлении. Немцы рвались к Москве. Несмотря на ожесточенное сопротивление советских войск, враги приближались по Волоколамскому шоссе к столице. Тогда советское командование решило провести отвлекающий маневр на Стремиловском рубеже обороны – перейти в наступление.

В то время на Стремиловском рубеже держала оборону 17-я Московская стрелковая дивизия народного ополчения (Москворецкого района г. Москвы), в нее вошли в основном рабочие и служащих завода имени Владимира Ильича, кожевенного завода, фабрики Гознак, камвольно-прядильной фабрики имени М. И. Калинина и некоторых других предприятий Москворецкого района. Одним словом рабочие с отсутствием боевого опыта и минимальной подготовкой к боевым действиям. В своём составе, перед началом боёв в Спас-Деменске, дивизия имела около 11000 человек.

Дивизия с боями отступала по Варшавскому шоссе. Солдаты отбивали атаки немецких танков, подвергались жестокой бомбёжке. К 25-му октября 1941 года осталось в живых 1420 человек.

Так же для укрепления обороны Стремиловского рубежа командованием фронта была направлена 26 танковая бригада, которой командовал полковник - Михаил Ильич Левский.

Травимся.

Теперь колонна готова к внедорожным приключениям, и по лесной дороге мы двинулись вдоль Нарского рубежа.

Погода каждый раз преподносит нам сюрпризы, и эта поездка не стала исключением. С прокатки прошла всего неделя, но снега стало меньше раза в 2. К сожалению, потерял свое обаяние белоснежный зимний лес, зато дорога приобрела проталины, а колеи наполнились кашей. Там, где раньше мы проскакивали поверх льда совершенно не заботясь о глубине колеи, теперь машины проваливались и отчаянно гребли.

Присевший Патриот.

Юрий первый раз опробовал лебедку, которая стоит у него уже пол года.

Извлечение прошло успешно.

Место, где дорога пересекает ручей, оттай он окончательно, пришлось бы строить переправу, но нам повезло.

Полевой участок. Тут тяжко приходилось только ведущей машине, набивающей колею.

Закономерное приседание ведущего на краю поля, где трактор перепахал дорогу.

Народ идет посмотреть как достают Хантер и какой нужно предпринять маневр, что бы не повторить его судьбу.

У остальных проблем не возникло.

Наконец, мы возле Рязанского оврага - места, с которого началось отступление французов в 1812-м году.

Несмотря на взятие Москвы, наполеоновская армия страдала от недоедания и беспрерывных нападений русских армейских и самодеятельных партизанских отрядов. Солдаты пускали под нож лошадей, варили зёрна ржи, а соль добывали из пороха. Сам командующий французским авангардом Иоахим Мюрат (кстати, муж сестры Наполеона - Ка­ролины Бонапарт, получивший благодаря такому родству все мысли­мые и немыслимые титулы и звания) вынужден был выпрашивать мясо к своему столу у запасливых немцев, пригнавших ещё с границы стадо крупного рогатого скота.

Поняв, что попал в ловушку, Бонапарт прислал к Кутузову своего парламентёра – маркиза и маршала Лористона, чтобы заключить почётный мир. Кутузов принял его радушно, попили чайку, но от каких-либо обещаний Михаил Илларионович уклонился. А своим штабным офицерам порекомендовал ни о чём, кроме скверной русской погоды, со свитой наполеоновского посланца в беседы не вступать.

Среди русских генералов между тем зрел план разгрома оторванного от основных сил французского авангарда. Кутузов неохотно и только под давлением алчущих славы военачальников согласился дать бой Мюрату. Мало кто знает, что у Кутузова было немало завистников, славших доносы в Петербург. В одном из них генерал Беннигсен извещал императора, что Кутузов в Тарутине ничего не делает, только спит, а «греет ему постель» молдаванка, переодетая казачком. В военном ведомстве делу не дали хода, генерал Кнорринг наложил резолюцию: «Это не наше дело. А что спит, то пусть спит. Каждый час сна этого старца неумолимо приближает нас к победе».

План готовился в строжайшей тайне, даже командиры корпусов не были оповещены о задумке. Но, как полагают некоторые исследователи, в русском штабе обретался наполе­оновский шпион, занимавший высокую долж­ность и облеченный доверием главнокоманду­ющего: Мюрат узнал о приготовлении русских.

4 октября под вечер Кутузов приехал в Тарутино (туда мы заехали чуть позже) из недалекой деревушки Леташёвки, чтобы убедиться в готовности войск. Когда коляска главнокомандующего подъехала к стану русского воинства, его взору предстала идиллическая картина всеобщего покоя и благоденствия. Коней вели на водопой, гремела музыка, пели песни. Оказалось, приказ о выступлении в войска не поступил: посланный с ним из главной квартиры нарочный не сумел найти начальника штаба генерала Ермолова, коротавшего время на званом обеде. А начальник его канцелярии не решился вскрыть пакет. Никогда окружающие не видели Кутузова таким взбешенным. Атаку он перенёс на утро шестого октября.

Мюрат с конвоем в ночь на 6 октября покинул штаб в деревне Винково (теперь Чернишня) и перебрался в помещичье имение близ деревни Тетеринка. Из Тетеринки Мюрат отправил своего адъютанта к начальнику артиллерии с прика­зом об отступлении и отводе обоза в тыл. Но начальник артиллерии спал, предыдущую ночь пробыв в тщетном ожидании русской атаки, а адъютант, не зная важности депеши, не решился его разбу­дить. Его разбудили русские пушки.

Тщательно разработанный план баталии предусматривал одновременную атаку французских позиций тремя колоннами русских войск, главные силы которых для этого должны были ночью преодолеть лес, разделявший две армии.

Лес, разделявший армии виден на горизонте.

Но, как нередко случается на войне, «гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Наступающие колонны в лесу заблудились. К рассвету только казачьи полки генерал-адъютанта Орлова-Денисова вышли в назначенное место – опушку леса напротив сельца Дмитриевского, между которым и деревней Тетеринка начинался левый фланг французских позиций. К русским из-под Тетеринки пробрался поляк-перебежчик и предложил свои услуги в захвате Мюрата, ночевавшего в помещичьем доме с немногочисленным караулом. Граф Орлов-Денисов отправил с ним два казачьих полка, пообещав перебежчику сто червонцев в случае удачи и виселицу в случае обмана. Но во французском лагере началось пробуждение, опасаясь быть обнаруженным противником, Орлов-Денисов экспедицию возвратил. Не дождавшись в оговорённое время выстрела пушки, долженствующего стать сигналом общей атаки русских войск, Орлов-Денисов на свой страх и риск отдал приказ казакам начать наступление, заходя через Дмитровку в тыл неприятелю. Атака была стремительной и неожиданной для французов. Они в панике бежали за Рязановский овраг, бросив пушки и свой лагерь. По ним открыла огонь казачья конно-артиллерийская рота.

В условиях всеобщего смятения поразительное мужество и хладнокровие проявил Мюрат. Будучи легко раненным в руку, он сумел предотвратить катастрофу и осуществить более или менее организованное отступление. Появившаяся наконец на опушке Селивановского леса к югу от Тетеринки русская пехота была встречена огнём французской батареи, вынесенной за деревню. Одно из первых же выпущенных французами ядер, по словам участника сражения, «перерезало пополам» командовавшего гренадёрами генерала Багговута, внеся смятение в ряды наступающих. Кроме того, богатые обозы были лакомой приманкой для наших казаков, они занялись грабежом, перепились и препятствовать неприятелю в отступлении и не собирались. Правда надо сказать, что и команда французов, которой Мюрат приказал сжечь мешавший отступлению обоз, дорвалась до оказавшихся в нём винных припасов и потеряла боеспособность. Обоз почти весь достался русским.

Отступающих по Старой Калужской дороге французов преследовали незначительными силами. Во избежание больших потерь Кутузов не стал вводить в бой главные соединения русской армии, приказал прекратить атаки и возвратить войска в лагерь. Наши потери в Тарутинском сражении составили около трёхсот человек убитыми и 904 человека ранеными. Французы потеряли более двух тысяч, в числе убитых оказались генералы Дери и Фишер.

Рядом есть еще одно поле, на нем происходили не менее важные и героические события уже другой - Великой Отечественной войны. Здесь, на высоте 180,7 был осуществлен один из первых контрнаступательных ударов по фашистам т.е. многие месяцы мы только отступали и оборонялись, а тут предприняли попытку вернуть захваченную территорию. Почему именно здесь и кому в голову пришло такое решение? Интересно, что как такового ответа на этот вопрос нет: в своих воспоминания маршал Советского Союза Г.К. Жуков пишет о том, что нанести массированные контрудары по войскам противника в ноябре 1941 -го года, требует Сталин. Тогда как сам Жуков считал контрудары нецелесообразными - не хотел расходовать последние резервы. Однако, из других источников следует, что решение о контрударах Сталин принял после совещания на котором, кроме него присутствовали члены Государственного Комитета Обороны Молотов, Маленков, Берия, руководители Генерального Штаба Шапошников, Василевский, член Военного Совета Западного фронта Булганин и Жуков, при чем последний вел себя так: «Удивило меня поведение Жукова. Он говорил резко, в повелительном тоне. Впечатление было такое, будто старший начальник здесь Жуков. И Сталин воспринимал это как должное. Иногда на лице его появлялась даже какая-то растерянность». Т.е. контрудары - инициатива Георгия Константиновича. Почему он не хотел в этом признаваться? Потому что из-за контрударов советские войска несли очень большие потери.

Примером контрнаступательных действий может служить бой за высоту 180,7.

28 октября 1941 года на неё был брошен 2-й Особый Люберецкий стрелковый полк. Его сформировали несколькими днями ранее и на 95-ти бортовых автомашинах (в каждой машине размещалось 10-20 человек) отправили на фронт. Практически все бойцы полегли на подступах к высоте 180,7, и полк перестал существовать как отдельная боевая единица.

По тому же маршруту с юго-востока с прицелом на деревню Петрово следующими двинулись бойцы 12-го полка, с северо-востока их поддерживали танки. Едва танки с десантом выскочили на поле между Солохой и Селивановским лесом, по ним с позиций, оборудованными немцами в деревне Ильинка, ударили противотанковые орудия. Одно из них стояло в овраге, другое - было установлено под полом в одной из изб, артиллерийские позиции прикрывало пулемётное гнездо. Первыми же выстрелами танки, подставившие бока, были подбиты, один сгорел вместе с экипажем. С танка Т-34 снарядом или взрывом боезапаса сорвало башню, и он, безбашенный, простоял в излучине реки Чернишни до пятидесятых годов. Кстати, официально танки застряли в глубоком снегу в оврагах и по этому не вернулись из боя. При этом точно известно, что 14.11.41 глубокого снега еще не было. Спрыгнувших с танков десантников скосил немецкий пулемёт.

Контрудары не давали результатов: не удалась попытка выбить противника из деревень Петрово и Ильино- « 2/475 стрелковый полк не мог продвинуться вперёд под сильным пулемётным и миномётным огнём из ДЗОТов, находящихся в роще 1 км вост. Ильина».

Еще большие потери понесли советские войска при попытке овладеть районом деревни Кузовлево и высотой Длинной на старой Калужской дороге, куда мы направились дальше.

Возле мемориала недавно поставили военную технику.

25 октября 1941 в первый же день боевых действий три полка 93-й стрелковой сибирской дивизии понесли колоссальные потери: была поставлена задача: взять д. Горки, Ольхово и Кузовлево. Ольхово находилось в низине перед речкой, а сверху – большое открытое поле. «Во время разведки боем, - говорится в отчете о действии 93-й стрелковой сибирской дивизии, - у деревни Кузовлево и села Кащеево сразу всё пошло не так. Во-первых, приказ на наступление поступил 13.11.41 г. ночью в 3.00. Пока откопали закопанные танки, пока поставили задачу, выдали боеприпасы, наступило утро. Личный состав полков, участвовавший в бою, не был обеспечен маскировочными белыми халатами, уже выпал снег, и бойцы были видны на белом снегу. При выдвижении из леса части беспечно передвигались, постоянно задевали за ветви елей, по которым сразу же наносился артиллерийский и пулемётный огонь. В Кащеевой роще не были разведаны замаскированные дзоты, при выходе на поляну части попали под шквальный огонь миномётов и пулемётов и понесли большие потери. Не удалось разминировать проходы в минных полях, 31 ОТБ (отдельный танковый батальон) понёс большие потери».

В контратаку была брошена 24-я танковая бригада, насчитывавшая 69 танков, в том числе 6 тяжёлых КВ и 30 «лучших танков Второй мировой войны» Т-34. После атак, не достигших поставленных целей, но заставивших немцев перейти к обороне, в строю осталось 30 танков, из них 1 КВ и 12 Т-34. Столь расточительное распоряжение бронетехникой возмутило даже невозмутимого Жукова. В приказе от 22 октября, пославшем на гибель 17-ю и 53-ю дивизии, он выговаривает генералу Голубеву: «Подчиняю Вам ещё одну танковую бригаду, но учтите, если Вы так же не будете жалеть танки, как не жалели их сегодня, бросая в лоб на ПТО (противотанковую оборону), и от этой бригады ничего не останется, как не осталось от хорошей 9-й бригады».

К 20 октября 1941 года была переброшена на реку Нара 201-я воздушно-десантная бригада. В ночь на 26 октября 1941 года 201-я вдв при поддержке танков совместно с 9-й танковой бригадой перешли в контратаку и вышли на восточный берег реки Нара в район д. Горки. 27 октября 1941 года вместе с 2-м и 3-м батальонами 10 вдв вышла на рубеж восточная окраина района Горки и вела бои за овладение районом Ольховка и в направлении района Чернишня: парашютно-десантный полк совместно с танками Т-34 не обращая внимания на оборонительный огонь, прорвал линию немецкого фронта и вклинился в ряды фашистской пехоты. Неся большие потери, бросая раненых, немцы бежали к Наре и скрылись под крутым склоном у реки. Позже им удастся соединиться со 2-м батальоном своего полка севернее Ольхова. Наши войска вновь оказались отброшены, но остались на высотах у края леса, откуда танки простреливали открывающуюся внизу местность.

Какой ценой давались эти контрудары? Командующий группой армий «Центр» записал в дневнике 21 ноября 1941 года: «Поехал из Гжатска в расположение XII корпуса. Командир корпуса явно находится под впечатлением от имевших место ожесточённых сражений и самыми мрачными красками описывает состояние своих дивизий, чьи возможности, по его словам, полностью исчерпаны. Потери, в особенности в офицерском составе, дают о себе знать. Многие лейтенанты командуют батальонами, один обер-лейтенант возглавляет полк. Численность некоторых полков сократилась до 250 человек. Личный состав страдает от холода и неадекватных условий размещения».

Но те кто выжил получили боевой опыт и учились воевать. Образцовый пример организации мобильной противотанковой обороны показала 24-я танковая бригада в районе Каменка-Чубарово севернее р. Нара. Все танки бригады были поставлены в засады группами по 2-3 машины, между ними установлена телефонная связь. Впереди танковых засад танкисты оборудовали полосу противотанковых препятствий, находящихся под огнём танков. Таким образом, все вероятные направления появления немецких танков контролировались огнём танков и противотанковой артиллерии бригады. На 28 октября 1941 года в 24-й танковой бригаде Западного фронта находилось 58 танков, в том числе: 4 КВ-1, 22 Т-34, 1 БТ, 9 Т-26, 22 Т-40. Отразив атаки танков противника огнём из засад, ударная группа контратаковала и вынуждала противника переходить к обороне. Следы танковых капониров и сейчас видны возле Калужского шоссе.

Возле дороги воссозданы землянки, окопы, траншеи. Сходство с реальными и место их расположения весьма условны.

Бронеколпак, на котором стоит фанерный пулемет.

Уходим от шоссе по заметенному полю по старой Калужской дороге.

Небольшое затруднение вызывает переправа через ручеек, после которой необходимо влезть на заснеженный подъем.

На границе поля и леса колонна останавливается на обед.

Пироги и горячий чай — то что нужно в этот сырой, хоть и зимний день.

Снова в путь, снова не всегда очевидные колеи, скрытые просевшим снегом.

Первым машинам приходится тяжелее всего.

Растаявший ручей. Выглядел он очень страшно, но прошелся неожиданно легко.

Без потерь мы выбрались на асфальт на Калужское шоссе.

Переехали реку Нару.

И двинулись вдоль нее, фактически повторяя путь отхода немцев после сдачи деревни Горки.

Вскоре мы оказались возле мемориального комплекса сразу двух войн в селе Тарутино.

Перенесемся в 1812 год: Наполеон в Кремле принимает парад своих войск и готовился награждать отличившихся, когда гонец доложил ему о поражении Мюрата, описанном выше. Император отдал приказ о незамедлительном выступлении армии из Москвы, начался гибельный исход французов из России. Её границу с запада на восток в июне перешли 700 тысяч человек, говорящих почти на всех европейских языках. В декабре с востока на запад проследовала всего 81 тысяча деморализованных людей.

Значение «сидения» русской армии в Тарутинском лагере и нежелание Кутузова закидывать врага трупами русских солдат, его современники не оценили. Только светлейший князь Голенищев-Кутузов в письме жене отметил: «Первый раз французы потеряли столько пушек и первый раз бежали, как зайцы».

По личной просьбе Кутузова укрепления, сделанные близ села Тарутина остались нетронутыми и сейчас здесь можно увидеть ров, ограждавший в 1812 году артиллерийские позиции русской армии.

В 1829 году, получив «Высочайшее соизволение», граф Сергей Петрович Румянцев освобождает от крепостной зависимости 745 душ крестьян и дворовых с. Тарутина и близлежащих деревень (Гранищева, Агафьина, Дубровки, Жукова и Чёрикова) и отпускает их в «свободные хлебопашцы», давая им при этом в общинное пользование землю и другие угодья в этих местах.

По соглашению, заключённому с Румянцевым, крестьяне приняли на себя обязательство возвести (а так же содержать, ухаживать и ремонтировать в дальнейшем) на свои собственные деньги памятник в честь русской воинской славы 1812 года. Было собрано 44 тысячи рублей.

Торжественное открытие этого памятника состоялось 25 июня (7 июля) 1834 года, был произведен 101 пушечный выстрел, прошёл парад войск.

В ноябре того же года в Тарутине, добираясь на перекладных по Старой Калужской дороге в имение родителей жены оказался Пушкин. Он записал в дневнике: «В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили. Но я поставил на своём. «Какие мы разбойники? – говорили они мне. – Нам дана вольность, и поставлен столп нам в честь». Графа Румянцева вообще не хвалят за его памятник и уверяют, что церковь была бы приличнее. Я довольно с этим согласен. Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго ещё не разберёт». Т.е. столб не в честь победы над Наполеоном, а в честь мужиков, которые теперь без барина шалят. Да и вообще столб не нужен в отличие от очередной церкви.

Однако, даже сейчас памятник производит очень сильное впечатление! Тем более, к празднованию столетнего, а затем и двухсотлетнего юбилеев Отечественной войны 1812 г. монумент был отреставрирован, кстати, за счёт государства.

Вторая Мировая война не обошла стороной эти места, здесь шли ожесточенные бои.

После поспешного и незапланированного отхода с подготовленного к обороне рубежа реки Протва в районе Угодского завода, части 17 стрелковой дивизии полковника Козлова П.С. (приговорен к расстрелу командованием Западного фронта) к 20.10.41 достигли Тарутино. Получается, они отступили за сутки от р. Протва до р. Нара, оставив без боя удобный рубеж обороны и более 25 км территории, и тут не заняли оборону тоже. Через день подошли и начали артобстрел немцы. «…Тарутино обстреляно, идут танки, пехота 17 и 53 стрелковых дивизий бегут от первых выстрелов. Тарутино горит..»

Фашисты быстро заняли Тарутино и двинулись по Калужскому шоссе в сторону Москвы. Пытаясь спасти положение, Жуков направил командующему 43-й армией генералу Голубеву такой заведомо невыполнимый приказ: «17-ю дивизию, 53-ю дивизию заставить вернуть утром 22.10.41 Тарутино во что бы то ни стало, включительно до самопожертвования».

Началось наступление на Тарутино, противник тоже пошел в наступление при поддержке роты танков, миномётов, артиллерии и авиации вдоль Старой Калужской дороги на Корсаково. Наши подразделения были смяты и неся потери, начали отход. В результате дуболомной контратаки советских войск немцы захватили стратегически важные населённые пункты на левом берегу Нары и продвинулись на северо-восток до Ильинки и Тетеринки.

Закономерным итогом «самопожертвования» двух дивизий стал приказ Жукова о создании сводной дивизии из того, что осталось после тарутинской мясорубки. Назначенный её командиром полковник Александр Наумов вспоминал: «В составе каждого из этих соединений насчитывалось не более нескольких сотен боеспособных бойцов и командиров, вконец измотанных непрерывными боями и тяжёлым отступлением, которое разбросало их на значительной территории». Через неделю сводная дивизия была пополнена людьми и преобразована в 53-ю стрелковую, она же и освободила Тарутино 25 декабря 1941.

Перейти Нару фашистам так и не удалось.

Советские солдаты у монумента Русской Воинской Славы, 1941 год.

Теперь напротив этого монумента есть еще один.

Вновь возвращаемся на берег Нары и, спускаясь-поднимаясь по довольно крутым и скользким горкам, едем к последней на сегодня достопримечательности — руинам Леоновской школы.

Стена Леоновской школы.

В 1941-м году войска 17 стрелковой дивизии перед началом наступления располагались на опушке леса. От деревень Леоново и Тунаево их отделял огромное поле, как бы понижавшееся в сторону деревень. Все поле было покрыто свежевыпавшим снегом. После выхода на поле советские войска оказывались как на ладони.

Недалеко от Леоново, почти в центре поля, стояла маленькая кирпичная школа.

Утром 14 ноября началась артиллерийская подготовка. Белоснежное поле покрылось черными воронками от разрывов снарядов. Советские артиллеристы подавили огонь двух фашистских батарей.

Красноармейцы при поддержке танков 26 бригады быстро продвигались к деревням.

К тому времени фашистские захватчики без боя покинули Леоново и Тунаево. Однако на подходе к школе наши бойцы напоролись на засаду. Несколько фашистов засели в подвале школы, пробили в кирпичной кладке амбразуры и били в упор из крупнокалиберных пулеметов.

Пехотинцы забросали школу противотанковыми гранатами. Но в овражке перед школой осталось лежать очень много наших солдат.

К 12 часам наши войска заняли деревни Леоново и Тунаево, а противник отошел к Марьино и Мелиховое. Однако деревни оставались нашими не долго.

На следующий день - 15 ноября 1941 года 15 танков противника и немецкий пехотный полк при поддержке авиации ударили в слабо защищенный правый фланг. Удар оказался неожиданным, перевес врага в военной технике существенным. Советские солдаты не смогли дать отпор и отступили на исходные позиции.

От одного из местных жителей мы пару лет назад услышали другую версию: 15 ноября под огонь советской артиллерии по ошибке попала 26 танковая бригада, фашистам оставалось лишь воспользоваться моментом и вновь занять деревни.

Из-за перевеса военной техники врага или из-за ошибки советских артиллеристов, советские войска не смогли удержать деревни, захваченные в ходе наступления, и остались на прежнем месте. При этом за два дня боев 17 стрелковая дивизия и 26 танковая бригада потеряли убитыми, ранеными и пропавшими без вести около 600 человек, погиб командир танковой бригады - полковник Левский.

Ценой тысяч человеческих жизней было остановлено наступление фашистов на Нарском рубеже, отсюда, зимой 1941-го года, враг под натиском советских войск начал откатываться на запад. Этот период полон драматических и трагических событий, характерных для первого года войны. В архивных документах множество всевозможных оперативных донесений, приказов, справок об успешных рейдах наших разведчиков, о результативных действиях артиллеристов, зенитчиков, о том, что бойцами проделана большая работа по укреплению линии обороны. Но не меньше и другой информации: о постигших неудачах, о тактических ошибках, о серьезных потерях среди личного состава. Мы всегда должны помнить об этом!

На этом экскурсионная часть подошла к концу. Колонна чуть вернулась назад и, проехав по самой кромке реки, встала передохнуть на уютной поляне.

На ужин была солдатская каша.

Здесь же был проведен конкурс «Волшебный чемоданчик» — сегодня, как и выезд, на военную тему.

Лес, река, высокое звездное небо — что может быть лучше?! Даже дождь со снегом, которые сменяли друг друга целый день дали нам спокойно посидеть у костра.

Но до асфальта нам еще предстояло добраться: на небольшом по расстоянию участке мы успели и преодолеть брод, и взять крутой заснеженный подъем, и забортовать разбортовавшееся колесо. Но все закончилось благополучно и колонна в полном составе вернулась на точку сборки, как и было задумано.

Отличный получился выезд! Всем спасибо за компанию!

Прошло много лет, и в конце прошлого столетия мы опять встретились в Москве. Докучаев гостил у меня несколько дней на даче в Быкове. Ему было около восьмидесяти лет, он еще бодрился, старался петь надтреснутым голосом арии, читал монологи из пьес и опять повторил как-то за вечерним чаем слышанный мной в Тамбове рассказ о «докучаевской трепке». Но говорил он уже без пафоса, без цитат из пьес. Быть может, там, в Тамбове, воодушевила его комната, где погиб его друг.
Я смотрел на эту руину былого богатыря и забияки и рядом с ним видел другого, возбужденного, могучего, слышал тот незабвенный, огненный монолог. Самое интересное, что я услышал теперь от постаревшего Докучаева, был его отзыв о В. В. Самойлове.
– Это был лучший, единственный Кречинский… Глядя на Василия Васильевича, на его грим, фигуру, слушая его легкий польский акцент, я видел в нем живого «графа», когда вскочил тот из-за стола, угрожающе поднял руку с колодой карт… И вот в сцене с Нелькиным, когда Кречинский возвышает голос со словами: «Что? Сатисфакция?»- сцена на ярмарке встала передо мной: та же фигура, тот же голос, тот же презрительный жест… Да, это был великий артист. Придумать польский акцент, угадать жесты, грим… И как рад был Василий Васильевич, когда я зашел к нему в уборную и рассказал все, что говорю теперь вам… Он меня обнял, поцеловал и пригласил на другой день к себе обедать, а я запутался и не попал, потом уехал в провинцию и больше не видал его, и не видал больше на сцене ни одного хорошего Кречинского – перед Василием Васильевичем Самойловым каждый из них был мальчишка и щенок.
На другой день в вагоне дачного поезда, уже перед Москвой, я спросил:
– Встречался ли ты, Миша, с Сухово-Кобылиным? Уж очень он метко описал всю сцену.
– Нет, с ним не встречался. А может, он сам видел эту сцену? Наверное, бывал на ярмарке. Картежник он был и лошадник. У него в Москве были призовые лошади, сам он участвовал на московских скачках, первые призы выигрывал. А потом под Ярославлем у него имение было. А в Ярославле в то время жил и тот, с кого он Кречинского писал… Шулер Красинский за графа сперва себя выдавал. А вот этого толстяка, с которого он Расплюева писал, из которого Гриша тогда «дров и лучин нащепал», я встретил в Ярославле. Он был и шулер, и соборный певчий, и служил хористом в ярославском театре. Его там Егорка Быстров в шулерстве поймал. Из окна выкинули.
Последние слова он договорил, когда наш дачный поезд остановился у платформы Рязанского вокзала.
– Егорка Быстров сам игрок.
Наконец судьба Докучаева устроилась – и совершенно случайно. На Тверской встречаю как-то Федю Го-рева и зову его к себе на дачу.
– Не могу, завтра вечером в Питер еду.
– А у меня Докучаев гостит!
– Миша? Михаил Павлович? Да ну? Ведь благодаря ему я теперь и разговариваю с тобой. Кабы не он, и Горева не было бы, а торговал бы в Сумах Хведор Васильев ситцем.
Я рассказал ему, что старик бедствует.
– Так привози его мне завтра утром, Я живу в «Ливадии». Знаешь? Против «Чернышей». Там писатель Круглов живет, в соседнем номере.

Обрадовался старик, узнав о Гореве.
– Я его придумал. Мы играли тогда в Сумах. Вхожу в лавку – и обалдел. За прилавком стоит юноша неописуемой красоты. Фас – Парис, а в профиль – Юлий Цезарь… Представь себе, Юлий Цезарь, вместо боевого меча отмеривающий железным аршином ситец какой-то бабе и в чем-то неотразимо убеждающий ее. Голос звучный, красивый. Ну, я ему сейчас контрамарку. Велел за кулисы прийти. На другой день зашел к нему, познакомился с отцом. Красавец старик, отставной солдат из кантонистов, родом с Волыни, мать местная… славная… Ну, дальше – больше. Сыграл у меня Федя Васильев несколько ролишек – я ему начитал, вижу – талантище. Увез с собой в Харьков, определил к Дюкову – и вот Горев.
Привез я на другой день старика к Гореву, и больше мы не видались. Горев в тот же день уехал с ним в Питер и определил его в приют для престарелых артистов.
Я слыхал от бывавших там, что старик блаженствует и веселит весь приют. Рассказывает про старину, поет арии из опереток и опер, песни, с балалайкой не расстается.
Артисты иногда собирались в большой столовой и устраивали концерт – кто во что горазд. Кто на рояле играл, кто пел, кто стихи читал. Расшевеливали и его.
– Ну-ка, Миша, тряхни стариной!
И Докучаев запевал своим высоким, но уже надтреснутым голосом. Дойдя до своей любимой арии Торопки, на высокой ноте обязательно петуха запускал и замолкал сконфуженно.
Тут обычно кто-нибудь ему кричал:
– Топорище!
И он вновь оживлялся – тряхнув балалайкой, топнув ногой, начинал звонко, с приплясом, выводить:
А и кости болят, Все суставы говорят…
Пел и подплясывал… А когда заканчивал, раздавались аплодисменты. Но дамы делали вид, что не понимают, и только старуха Мурковская, бывшая гран-дама лаская неразлучную с ней Моську, недовольно ворчала:
– И все врет, и все врет. Хвастунишка!
Придя в общежитие откуда-то навеселе, Миша появился в столовой с балалайкой и сразу запел:
Близко города Славянска…
И как всегда, на верхней ноте голос оборвался, и по обыкновению кто-то крикнул:
– Топорище!
И он опять-таки, как всегда, лихо закончил последний куплет под аплодисменты и… грохнулся на пол. Старое сердце не выдержало молодого порыва.

В старые времена не поступали в театр, а попадали, как попадают не в свой вагон, в тюрьму или под колеса поезда. А кто уж попал туда – там и оставался. Жизнь увлекательная, работа вольная, простота и перспектива яркого будущего, заманчивая и достижимая.
Здесь «великие» закулисного мира смотрят на мелкоту, как на младших товарищей по сцене, потому что и те и другие – люди театра. Ни безденежье, ни нужда, ни хождение пешком из города в город не затуманивали убежденного сознания людей театра, что они люди особенные. И смотрели они с высоты своего призрачного величия на сытых обывателей, как на людей ниже себя.
– Горд я, Аркашка,- говорил Несчастливцев, шагая пешком из Керчи в Вологду, встретив Счастливцева, шагавшего из Вологды в Керчь…
И пошли вместе старые друзья, с которыми я служил на одной сцене. Именно с них, с трагика Николая Хрисанфовича Рыбакова и комика Александра Дмитриевича Казакова, писал Островский героев своего «Леса».
– Для актера трактир есть вещь первая,- говорил Аркашка.
Я имел незабвенное удовольствие не раз сидеть с ними за одним столом в актерском трактире «Щербаки».

…Владимирка – большая дорога. По избитым колеям, окруженная конвоем, серединой дороги гремит кандалами партия арестантов. Солнце жарит… Ветер поднимает пыль. Путь дальний – из Московской пересыльной тюрьмы в Нерчинскую каторгу.
По обочине, под тенью берез, идут с палками и тощими котомками за плечами два человека. Один – огромный, в каком-то рваном плаще, ловко перекинутом через плечо, в порыжелой шляпе, с завернутым углом широких полей. Другой – маленький, тощий, в женской кофте, из-под которой бахромятся брюки над рыжими ботинками с любопытствующим пальцем.
Большой широко шагает с деловым видом, стараясь не обращать на себя внимания встречных. Другому не до встречных: он торопится догнать спутника. Рыжая бороденка мочалкой, мокрая и серая от пыли и пота, текущего струйками по лицу.
Но все-таки их заметили. Молодой парень первой шеренги, улыбаясь безусым губастым ртом, гремит наручниками, тыча в бок скованного с ним соседа, тоже, как и он, с обритой наполовину головой:
– Глянь-ка, актеры! Гы… гы!
– Не смейся, щенок! Может, сам хуже будешь! __ ?
Да ведь это было. Было. Николай Хрисанфович в семидесятых годах в «Щербаках» в дружеской компании рассказывал этот анекдот.
– Мы шли вот с Сашкой Казаковым из Владимира в Москву, меня вызвали в Малый, дебютировать в «Гамлете». Помнишь, Сашка? Ты тогда от своего барина бежал и слонялся со мной. Сколько я тебя выручал!
– Да-с, Николай Хрисанфыч. Ежели бы не вы, запорол бы меня барин.
– А как я тогда играл Гамлета! Это было в 1851 году. Как играл!
– А потом, когда вас приняли в Малый, вы плюнули и сказали: «Не хочу быть чиновником!» – И мы ушли… В Воронеж ушли… А там вы меня выкупили у барина.
Это подтверждение Казакова было нужно, потому что Рыбаков любил приврать. Казакова тогда уже знали как известного провинциального комика, скромного и правдивого человека, и уважали его. Все знали и его прошлое, хотя он усиленно старался скрыть его.
Помещик Мосолов держал у себя в тамбовском имении театр, и Сашка Казаков, один из лучших актеров его крепостной труппы, крепко провинился перед барином тем, что сошелся с барской любовницей, крепостной актрисой. Барин выпорол его и пообещал запороть до смерти, если он еще позволит себе ухаживать. Грех случился. Барину донесли. Актрису он сослал в скотницы, а Казакова приказал отвести на конюшню пороть. Он вырвался, убежал, попал в труппу Григорьева, а потом уж Рыбаков оттуда увез его в Москву, выкупил на волю и много лет возил с собой.
О знаменитом Н. X. Рыбакове, друге А. Н. Островского, остались только одни анекдоты, и ничего больше. Когда-то я записывал рассказы старых актеров и собирал их.
В первые годы моей литературной работы журналы и газеты очень дорожили этим материалом, который охотно разрешался цензурой. Газета, печатавшая их, даже завела отдел для этого материала под рубрикой «Записки театральной крысы».
Вот что сохранилось в моей памяти о знаменитом Н. X. Рыбакове.
Двадцать лет Рыбаков сердился на Москву. Двадцать лет он приезжал постом то в знаменитый «Белый зал», то в неизменные актерские «Щербаки», и двадцать лет упорно не хотел выступать на московских сценах, даже несмотря на просьбу своего друга А. Н. Островского.
И было на что рассердиться: в 1851 году Н. X. Рыбаков удачно дебютировал в «Гамлете» и «Уголино» на сцене Малого театра. Канцелярская переписка о приеме в штат затянулась на годы. Когда наконец последовало разрешение о принятии его на сцену, то Н. X. Рыбаков махнул рукой: «Провались они, чиновники!»
И снова загремел по провинции.
В начале семидесятых годов в Москве, на Варварской площади, вырос Народный театр. Драматург Чаев, помнивший дебют Н. X. Рыбакова в Малом театре, порекомендовал режиссеру А. Ф. Федотову пригласить Н. X. Рыбакова в его труппу.
– Орало! Оралы нынче не в моде!
Эта фраза Федотова потом была увековечена А. Н. Островским.
– Да вы посмотрите, Александр Филиппович, сколько правды в нем, как он талантлив!
Н. X. Рыбаков был приглашен на поспектакльную плату в двадцать пять рублей.
Народный театр открылся «Ревизором», и Н. X. Рыбаков сыграл Землянику. Да так сыграл, что на каждую его реплику публика отвечала:
– Рыбаков, браво!
А на другой день в «Московских ведомостях» у Каткова появилась статья об открытии театра и отдельная о Н. X. Рыбакове, заканчивающаяся словами: «Честь и слава Рыбакову!»
И сразу вырос в Москве Н. X. Рыбаков во весь свой огромный рост.
Следующей пьесой шла «Бедность не порок». Любима Торцова играл лучший из Любимов Торцовых – артист Берг, а Гордея – Рыбаков.
В третьем акте, когда Гордей говорит: «Да что ж, я зверь, что ли?» – публика забыла всех исполнителей и закатила несмолкаемую овацию Рыбакову.
В тот же вечер Берг отказался играть Любима, если Гордея будет играть Рыбаков.
С этого дня Берг и Рыбаков стали чередоваться в спектаклях «Бедность не порок».
Перешел Народный театр к князю Урусову и Танееву. Рыбаков занял в театре первое место. А. Н. Островский создал «с него» и для него «Лес». Николай Хрисанфович поставил в свой бенефис «Лес», где изображал самого себя в Несчастливцеве. Аркашку играл знаменитый Н. П. Киреев, чудный актер и талантливый писатель, переводчик Сарду.
Театр полон… Встреча – сплошная овация. Наконец слова Несчастливцева:
«Последний раз в Лебедяни играл я Велизария. Сам Николай Хрисанфович Рыбаков смотрел…»
Взрыв аплодисментов. Это был триумф невиданный. Но об этом забылось, а ходили только анекдоты о нем.
Богатырь, огромного роста, силы необычайной, но добрый и тихий, как ягненок.
И при славе первого светилы всегда был отзывчивый к «мелкоте». Шли к нему полуголодные «Аркашки», и отказа не было никому.
В Тамбове Николай Хрисанфович играл боярина Басенка в драме Н. Кукольника «Боярин Ф. В. Басенок». В одной из сцен Басенок схватывает шестопер и, размахивая им, читает свой бешеный монолог, от которого у публики мозги стынут: «Бык с бойни сорвался, тигр вырвался из клетки».
Мечется по сцене, угрожая палицей. Реквизитор, не позаботясь сделать палицу, принес из мастерской двухпудовый молот. С этим молотом провел всю сцену Рыбаков, а потом только выругал изящного и худенького режиссера Песоцкого:
– Тебе бы, дураку, такой молот дать!.. Посмотрел бы я!
Бывали с этим колоссом и такие случаи: в семидесятых годах, во время самарского голода, был в Москве, в Немчиновке, поставлен спектакль в пользу голодающих. Шло «Не в свои сани не садись». Русакова играл Николай Хрисанфович, а остальных изображал цвет московских любителей: В. А. Морозова (Дуню), П. А. Очкина, С. А. Кунин, Дм. Н. Попов и другие.
После утренней репетиции, в день спектакля, на товарищеском завтраке Николай Хрисанфович выпил «лишние полведра» и загулял.
Его отвезли домой. Жил он на Тверской, в доме графа Олсуфьева, в актерских меблирашках – «Чернышах».
Но оставаться дома Николай Хрисанфович не пожелал и собрался в трактир к Тестову. Несмотря ни на какие просьбы окружающих, надел шубу, шапку, калоши и вышел в коридор. Его стали останавливать Друзья.
– Прочь! – загремело по коридору, и все отхлынуло от «боярина Басенка».
На крик выбежала маленькая, кругленькая содержательница номеров Калинина и с визгом набросилась на Рыбакова:
– Ты что же это, безобразник? Чего орешь?.. Пошел назад! Ну, поворачивайся! – И впихнула растерявшегося гиганта в номер.- Шубу долой! Снял? Сапоги снимай!
Послушно разулся Николай Хрисанфович, а хозяйка взяла сапоги и вышла из номера. Все молчали и ждали грозы.
– Нет, какова? – добродушно рассмеялся Рыбаков и уснул до спектакля.

В числе московских друзей Николая Хрисанфовича был тогда юный Миша Садовский, сын его старого друга Прова Садовского. Все трое были друзья А. Н. Островского.
Миша родился уже в Москве. Сын Прова вырос в кругу талантов и знаменитостей; у его отца собиралось все лучшее из артистического и литературного мира, что только было в Москве: А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, Н. С. Ти-хонравов, Аполлон Григорьев, Л. Мей, Н. А. Чаев и другие. Многие из них впоследствии стали друзьями Михаила Провыча.
И в этой среде из юноши-актера выработался талантливый писатель и переводчик.
В начале девяностых годов в Москве издавался Ф. А. Куманиным журнал «Артист», который очень любил Михаил Провыч.
Как-то зимой Михаил Провыч принес в редакцию «Артиста» свою рукопись, и собравшийся кружок сотрудников просил его прочесть что-нибудь из нее. Михаил Провыч прочел несколько отдельных сцен, которые то захватывали душу, то вызывали гомерический хохот. – Вот так-то и Александр Николаевич Островский хохотал, когда я ему рассказывал эту быль, конечно, разукрашенную… Благодаря ему и рассказ этот «Дикий человек» я написал – это он потребовал.
Тогда Ф. А. Куманин и упросил Михаила Провыча упомянуть об этом в примечании к рассказу.
Примечание к рассказу было такое: «В конце семидесятых годов, в один из моих приездов к А. Н. Островскому в Щелыково, мы по обыкновению сидели с ним около мельницы с удочками; рыба не клевала; Александр Николаевич был скучен. Желая его развлечь, я принялся болтать всякий вздор и как-то незаметно перешел к рассказу о том, как некий бедный человек от нужды поступил в дикие. Пока я фантазировал на все лады, Александр Николаевич не спускал с меня глаз, и, когда я кончил фантастическое повествование, он взял с меня слово непременно написать этот рассказ. Несколько раз я пытался исполнить его желание, но все не удавалось. Теперь, написав его, я счел обязанностью посвятить мой первый беллетристический опыт памяти знаменитого драматурга и моего дорогого учителя».
После напечатания этого рассказа Общество любителей российской словесности почтило Михаила Провыча избранием его в свои действительные члены.
Всегда веселый, Михаил Провыч отмечал все интересное эпиграммами и экспромтами. Так, когда появился нелепый морозовокий «замок» на Воздвиженке, он сказал:
Сей замок на меня наводит много дум.
И прошлого мне стало страшно жалко.
Где прежде царствовал свободный русский ум,
Там ныне царствует фабричная смекалка.
Когда управляющим театрами назначили вместо пехотного офицера Пчельникова кавалериста Теляковского, Михаил Провыч пустил следующее четверостишие:
Управляла когда-то пехота Образцовым искусства рассадником, А теперь управленья забота Перешла почему-то ко всадникам…
Войдя как-то на репетицию в Малый театр, Михаил Провыч услыхал жестокий запах нафталина и тут же сказал:

Не житье нам, а малина.
Этот запах нафталина
Убеждает всех, что Боль
Выводил в театре моль.

Остроумны были многочисленные басни Михаила Провыча, писавшиеся им нередко на злобу дня и ходившие по рукам с его любимой подписью: «Хемницер II».
Он владел пятью языками, в том числе испанским, и переводил пьесы без словаря.
Коренной москвич, он всей душой любил Москву, любил Россию и никогда не бывал за границей. Когда его приглашали за границу, он всегда отказывался и говорил:
– Я лучше поеду на Оку, на Волгу стерлядей да икру есть.
Чистый, самобытный москвич, он для шутки иногда любил сказать по-старомосковски:
– Я намедни его встретил у Трухмальных ворот, – и говорил это так, как будто иначе и нельзя сказать.
Сыну Михаила Провыча, тоже артисту Малого театра, Прову Михайловичу, я как-то, вспоминая отца и деда, сказал:

Пров велик и славен был,
Был велик и Михаил.
Слава их сверкает снова
Нам в таланте ярком Прова.

Рассветало, когда мы с Андреевым-Бурлаком вышли от А. А. Бренко. Народу на улицах было много. Несли освященные куличи и пасхи. По Тверской шел народ из Кремля. Ни одного извозчика, ни одного экипажа: шли и по тротуарам и посреди улиц. Квартира Бурлака находилась при театре в нижнем этаже, вход в нее был со двора.
Три хорошо обставленные комнаты, кабинет с кроватью, письменным столом и книжным шкафом, столовая с кожаной мебелью, большая комната с буфетом и двумя турецкими диванами и обширная прихожая, где за загородкой помещался его слуга Федор, старик, бывший камердинер его дяди.
Федор уже позаботился накрыть на стол: кулич и баба из булочной Филиппова, пасха, блюдо крашеных яиц и разные закуски. Федор не спал, он вернулся от заутрени и поддерживал огонь в кипевшем самоваре. Расцеловались со стариком.
– Вот, Федя, мой друг Владимир Алексеевич, будет жить у нас. Нравится? Ну, вот завтра и переезжай!
– Да я уж переехал. А чемодан завтра принесу!
Мы пили чай, второй раз разговелись, чтобы поддержать компанию для старика, изображавшего хозяина дома.
На другой день я принес свой чемодан из соседних номеров Голяшкина, излюбленных актерами. Федор вынул черную пару и белую полотняную и повесил в гapдероб.
Увидел как-то Бурлак мои белые штаны.
– Пожалуй, они мне впору будут. Дай-ка померяю… Хорошо, что увидал, а то бы никогда не собрался… Федя, давай мерить.
Оказались впору.
– Широковаты немного, да это еще лучше! Бурлак вышел в свой кабинет, а я разговаривал с Федей, который брился у окна в своей комнате. Он брился ежедневно, чисто, оставляя только маленькие бачки, разрезанные пополам белым полумесяцем, что очень шло к его строгому, еще свежему лицу с большим лбом, с наползшим мысом густых, коротко остриженных седых волос. Сухой, стройный, он красиво донашивал старые костюмы Бурлака, как будто они были на него сшиты.
– Матушка, пожалей о своем бедном дитятке! – вдруг раздался вопль сзади меня.
Я вскочил и ошалел. В двери кабинета стоял весь в белом человек, подняв руки кверху. Из-за его ладони мне не видно было лица.
– Ну вот, Володя… Сейчас поедем к Конарскому сниматься. Давно собирался, да все штанов не было!..
Мы поехали в Газетный переулок, к фотографу Конарскому. Там Бурлак переоделся, загримировался и снялся в десяти позах в «Записках сумасшедшего». Жутко было смотреть.
Бурлак подарил мне с разными надписями эту коллекцию кабинетных портретов, которые пропали во время моей бродяжной жизни.
Помню одну карточку, на обороте ее было написано: «Спасибо за твои штаны, получи их изображение, а штанов не отдам – в них всегда читать буду».

Зажили мы у Бурлака втроем по-хорошему, впрочем не надолго. Как-то мы пришли от А. А. Бренко рано и стали раздеваться. Вдруг звонок. Федя с кем-то говорит, спорит, и в столовую вваливается седой бородатый мужчина в поддевке и широкополой шляпе,
– Вася, что же это меня не пускают?
– Александр Иванович! Раздевайся, умывайся и входи. А ты, Федя, закусить накрой… да самоварчик…
Это мой старый приятель… Александр Иванович Якушкин. Брат того народника, Павла Якушкина, которого Некрасов упоминает в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо»… Помнишь:

Павлуша Веретенников
С гармоникой в руке…

Этот тоже народник, точь-в-точь брат. Я с ним познакомился в Туле, года три назад, когда его вернули из Сибири. Живет в имении у родственницы, под Тулой, близ Черни. Я был у него там в гостях… Помню только имя этой старой дамы – Елизавета Мардарьевна.
Все это Василий Николаевич рассказал мне, пока гость сопел, фыркал и плескался, умываясь в прихожей.

Часа два просидели и проболтали. Оказалось, что Бурлак его вызвал письмом. Он рассказал о нем А. А. Бренко, а та предложила выписать старика: дадим ему место контролера.
В Сибири в ссылке Якушкин пробыл шестнадцать лет, а потом старика вернули в свою губернию, без права въезда в столицы. Это смущало его.
– В Москве-то меня не схапают?
– Ничего. Это уладим. Только, конечно, оденем тебя по-европейски.
Как-то Бурлак рассказал случай, за который в молодости был выслан из Москвы Павел Якушкин.
Попал Якушкин с кем-то из московских друзей на оперу «Жизнь за царя» в Большой театр. Билеты у них были в первом ряду. Якушкин был в козловых сапогах, в красной рубахе и щегольской синей поддевке.
Публика первых рядов косилась на него, но он сидел рядом со своим другом, весьма уважаемым известным профессором. Все бы шло хорошо, но в антракте они ходили в буфет и прикладывались. Наконец, запели на сцене:
После битвы молодецкой Получили мы царя…
Якушкин встал и, грозя кулаком на сцену, гаркнул на весь театр:
– Говорил вам, что драка до добра никогда не доведет…

Летом труппа А. А. Бренко играла в Петровском казенном театре. Огромное, несуразное здание с большой прекрасной сценой. Кругом обширный сад, огороженный глухим забором. В саду буфет и эстрада для оркестра военной музыки. Репертуар и труппа, как зимние.
Играли шесть дней в неделю; по субботам и накануне больших праздников спектакли не разрешались.
По субботам у А. А. Бренко, на ее даче около Соломенной сторожки, бывали многолюдные обеды, на которых присутствовали московские знаменитости, а в обыкновенные дни тоже садилось за стол человек пятнадцать своих, в том числе Якушкин, уже в черном пиджаке, и Васильев.
Они сразу сошлись: столько у них оказалось общих знакомых; кроме того, оба были народники. Иногда обедали и нелегальные из Петровской академии, никогда не являвшиеся на многолюдные субботние обеды.
Эти семейные обеды были особенно веселы: интересные люди – и все свои.
…На свободное слово
Никто самовластно цепей не ковал…
Здесь Вася читал стихотворения Огарева и Рылеева. Бурлак смешил компанию рассказами о своей знаменитой губе, о которой поэт Минаев напечатал в левой газете тех дней, «Московском телеграфе», такой экспромт:

Москва славна Тверскою.
Фискалом М. Н. К.
И нижнею губою
Актера Бурлака.

Действительно, губа у Бурлака была особенная. На его красивом лице, освещенном прекрасными голубыми глазами, она, огромная и толстая, была, казалось, совсем некстати, но она умела выражать малейшее настроение ее обладателя; губа то смеялась, то сердилась, то плакала. Она плакала в «Записках сумасшедшего», она смеялась в «Аркашке», она сердилась в «Городничем», когда он цыкал злым шепотом на Держиморду, а в его рассказах она подчеркивала все слова, придавая им силу. Когда Бурлак молчал и слушал чей-нибудь разговор, я смотрел на губу и знал, что он думает. Когда надо было сдерживаться, его глаза ничего не выражали, лицо каменное, а губа говорит.
Мы познакомились с Бурлаком в 1877 году и сразу подружились, вместе служили в саратовском летнем театре, а потом уж окончательно сошлись у А. А. Бренко, несмотря на то, что он был актер, окруженный славой, а я – актер на маленькие роли.
Бурлаку я обязан тем, что он ввел меня в литературу и изменил путь моей жизни дружеским приглашением служить у Бренко. Отсюда все и пошло.
Не встреться я с Бурлаком в Кремле на пасхальной заутрени, служил бы я где-нибудь в уездных городишках на провинциальных сценах и в лучшем случае сделался бы сторублевым актером и ходил бы по шпалам. Ни о какой литературе и речи бы не было.
Мы оба бурлаки волжские. Я настоящий бурлак, лямочник, но во время службы в театре об этом никто, кроме него, не знал; только ему я открылся. Время было не то: после «первого марта», когда мы служили, и заикаться об этом было рискованно. А он носил громкую фамилию «Бурлак» открыто и прославил это красивое, могучее слово.
Именитые миллионеры считали за счастье пожать руку Бурлаку, да не очень-то он жаловал их.
У него вышла имевшая большой успех книжка «По Волге», полная бытовых сцен, жизненных и ярких. Он их читал на вечерах с огромным успехом.
В «Русской мысли» нашумел напечатанный в 1881 году рассказ «За отца». Рассказ проскочил сквозь цензуру безнаказанно только случайно: в нем описывалась не то Шлиссельбургская, не то Петропавловская крепость, где на стене крепости часовой узнает в бегущем арестанте своего отца.
Как я был счастлив получить от него переплетенную в красный сафьян книжку «По Волге» с надписью: «Моему другу и однокашнику-волгарю, бурлаку настоящему, Володе Гиляровскому от актера Бурлака».
Это он меня второй раз бурлаком назвал. В первый раз я услыхал от него это слово в 1883 году великим постом. Я тогда уже работал в газетах и жил в гостинице «Англия» на Тверской, рядом с Английским клубом. Накануне в трактире Саврасенкова я встретил в бильярдной письмоводителя из 2-го Арбатского участка, страстного игрока, с которым я не раз игрывал на бильярде. Ко мне он питал особое уважение потому, что я печатаюсь, а он преклонялся перед литераторами. Отвел он меня в дальний угол, мы заняли столик. Подали пиво.
– Я уж собрался к вам зайти, Владимир Алексеевич. Скажу вам неприятность, но под величайшим секретом. Если возможно, поскорее уезжайте из Москвы куда-нибудь. Да. В участке получена из охранного отделения секретная бумага о высылке из Москвы на время коронации неблагонадежных людей, и в числе их стоит и ваша фамилия. Вы живете в номерах «Англия»? Там указано это.
– За что же?
– Охранка что-нибудь пронюхала, может, встречали вас в компании поднадзорных, может, за то, что на нелегальных студенческих вечеринках читаете неподобное… Черт их знает, за что, а вышлют. Перед высылкой, может быть, обыск будет. Уезжайте, никому ничего не говорите, когда и куда едете.

Проснулся я на следующий день в отвратительном настроении: куда ехать и на что? Денег никаких. Придется месяца три где-нибудь прожить, а в кармане трешница, и продать нечего. Перебираю бумаги, уничтожаю кое-какую нелегальщину. Вдруг стук в дверь. Я вздрогнул, оглянулся – и ожил.
– Ну вот, рад, что застал!
И глаза, и губы, и все лицо смеются. Вместо ожидаемого жандарма или шпика ко мне прихромал Василий Николаевич, никак уже не жданный.
– Я к тебе! Лето у тебя свободное? Хочешь на Волгу?.. Только не думай, не запрягу в лямку старого бур лака, а на пароходе в первом классе, да не вверх, как ты в лямке шел, а вниз побежим.
Что уж со мной было – сам не знаю. Но первым делом я рассказал во всех подробностях мой вчерашний разговор о высылке.
– Вот спасибо охранке, а то, пожалуй, не уговорил бы уехать. Значит, кончено, теперь на одном пароходе два бурлака побегут. Вниз по матушке по Волге… А пока вот тебе сто рублей на расходы, и сегодня же вечером привози чемодан ко мне. Федя как рад тебе будет!
Оказывается, Бурлак составил товарищество артистов для поездки по Волге. Труппа была собрана, репертуар составлен, маршрут выработан – объехать все поволжские города, начиная с Ярославля до Астрахани включительно.
– А вот тебе и список актеров.
Читаю и поражаюсь: Писарев, Глама-Мещерская, Свободина-Барышева…
– Одна? С Далматовым разошлась? Одна едет? Читаю дальше: Очкина, Рютчи с женой, Шмитова-Козловская, Булычевцева, Скалон, Вася Васильев, конечно, привесок к Писареву. Читаю: Корнев – суфлер. Гиляровский – актер и распорядитель по административной части. Бурлак – главный режиссер и распорядитель по ведению всего дела.