От мельницы к пригорку спускается. Сочинение по тексту Воронского про странницу Наталью, посетившую бурсака-отморозка

Хриплая команда Ивана, воинственные мои кличи, лай Полкана, истошная ругань Питерского сливались в один несусветный ералаш. У соседних хат показывались мужики, из окон выглядывали хозяйки. Около нас собиралась деревенская детвора, принимая в "войне" посильное участие. Гам, суматоха, неразбериха нарастали. С другого порядка спешил дядя Ермолай с ведром, полагая, что в нашем конце занялась изба. Чей-то теленок, задрав хвост, мчался через выгон. Куры с кудахтаньем разлетались кто куда. И уже спешил к нам Алексей, качал головой, махал руками, протяжно и с осуждением мычал. Потного и остервенелого он схватывал меня подмышки и тащил домой; я упирался, орал и в раже все размахивал ружьем или саблей, оглядываясь на Ивана, на Полкана, на Питерского и на ораву ребят. Орава в этот миг наступала на пруд, где в грязной ржавой воде плавал утиный выводок. Подальше от греха. Выводок благоразумно выбирался на противоположный бережок, утята отряхивались и кряканьем выражали неодобрение предосудительному людскому поведению. Я рвался из крепких рук Алексея с надсадным криком, то ли оттого, что хотелось еще повоевать, то ли потому, что мои ноги и руки изожгла крапива, то ли от причин обоюдных. Гвалт у пруда прекращался, когда на крыльце появлялся Николай Иванович. Первым сдавал Полкан, он начинал рабски и предательски вилять хвостом: меня, мол, не смешивайте с этими непутевыми озорниками! Вслед за Полканом прыскали куда попало ребята, показывая черные пятки. Иван бормотал что-то невразумительное и удалялся под навес. Упорнее всех был Питерский; он продолжал "чистить" и пруд, и утят, и дядю, и Полкана, покуда за ним не приходила его старуха и не сманивала его посулами дать водки, причем показывала из-под фартука или из-под юбки бутыль с водой.

Ни с кем Иван близко не сходился, не дружил; непокладистый, строптивый, он не имел привязанностей; уважал он, пожалуй, не за страх, а за совесть, только деда. Завидев его, Иван поднимался, с трудом расправлял поясницу и спину, истово деду кланялся, провожал его пристальным взглядом и не садился, покуда тот не скрывался. Перед остальными Иван никогда не вставал.

Умер Иван скоропостижно. Утром нашли его под амбарным навесом уже похолодевшим и покрытым росой. Еще задолго до смерти он совсем высох, и труп его напоминал мощи: виски провалились, щеки глубоко запали, остро выдавались скулы, выпирали ключицы; глаза зашли под лоб, согнутые колена торчали палками. В углах иссиня-черных губ копошились зеленые мухи и по лицу ползали мокрицы… Какой одинокой, горькой и нерассказанной бывает жизнь человека!

…За огородами - коноплянник. Зреет рожь. На пригорке мельница все машет и машет без устали крыльями, налететь бы, да земля держит крепко. Тянет укропом, огуречным цветом, а порой ветер приносит горячий, горький запах полыни. Небо вот-вот распахнется, обстанет миражами.

Я решил осчастливить человечество. Сырые яйца превосходно мылятся. Из-под кур я выкрал три яйца "для опытов". В жестянке - желтки, соль, синька, к ним прибавляется вишневый клей, клей застынет, жидкое превратится в твердое, вот и готово отличное мыло. Не прибавить ли для расцветки чернил?.. Итак, я сделаюсь знаменитым мыловаром, разбогатею, буду путешествовать… Может быть примешать еще также и сахару? Для чего? Там увидим. А еще лучше известки. Однако негашеная известь, если полить ее водой, шипит и обжигает. Не получится ли от извести вместо мыла что-нибудь взрывчатое, скажем, порох? Что же, и это не плохо для молодого химика! Это даже замечательно - изобрести порох. Иные всю жизнь потеют над зловониями, но пороху не изобретают… Надо соблюдать осторожность: а вдруг жестянка взорвется! Кладу в смесь кусок извести и от страха даже зажмуриваюсь. Слава создателю, ничего не случилось!..

От мельницы с пригорка спускается женщина; ближе и ближе мелькает она в густой и высокой ржи. Никто не должен догадываться о моих секретных занятиях по химии. Я старательно прячу жестянку под кочку. Сегодня мыло и порох не удались, - унывать не след: удадутся непременно завтра. В женщине я узнаю странницу Наталью. Голова ее повязана серым ситцевым платком, концы платка надо лбом торчат рожками, за спиной плетеная котомка. Наталья идет споро, легко, опираясь на посошок. Ей лет за сорок, но по лицу возраст ее определить трудно: она загорела, обветрилась почти до черноты. На ней домотканная в клетку юбка, белый шерстяной зипун, ноги в запыленных лапотках, крепко и аккуратно обмотаны онучами и бечевкой. Я окликаю Наталью.

Здравствуй, милай, здравствуй, хозяин, - приветливо отвечает Наталья, вытирая крепко губы в мелких морщинках. - Примешь ли в дом гостью? Все ли живы-здоровы?

Спасибо. Все живы-здоровы. В гости приму.

Я говорю солидно, будто и впрямь я хозяин. Шагаю рядом с Натальей вразвалку, по-мужицки.

Наталья из соседней деревни, лет десять назад она сразу лишилась мужа и троих детей: в отлучку ее они померли от угара. С тех самых пор она продала хату, бросила хозяйство и странствует.

Говорит Наталья негромко, певуче, простодушно. Слова ее чисты, будто вымыты, такие же близкие, понятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы. И вся Наталья простая, теплая, спокойная и величавая. Наталья ничему не удивляется: все она видела, все пережила, о современных делах и происшествиях, даже темных и страшных, она рассказывает, точно их отделяют от нашей жизни тысячелетия. Никому Наталья не льстит; очень в ней хорошо, что она не ходит по монастырям и святым местам, не ищет чудотворных икон. Она - житейская и говорит о житейском. В ней нет лишнего, нет суетливости. Бремя странницы Наталья несет легко и горе свое от людей она хоронит. У нее удивительная память. Она помнит, когда и чем в такой-то семье хворали дети, куда великим постом Харламов или Сидоров хаживали на заработки, хорошо ли, сытно ли там им жилось и какую обнову принесли они хозяйкам.

Завидев странницу, Алексей радостно мычит, бросается ставить самовар. Из котомки Наталья неторопливо вынимает лубочную книжку "Гуак или непреоборимая верность". Сестре она дарит деревянную куколку, а маме полотенце, расшитое петухами. За чаем, осторожно откусывая крепкими и сочными зубами сахар, поддерживая блюдце на растопыренных пальцах, Наталья повествует:

- …Зашла я под Казанью к одному татарину, а у него коробейники тоже на ночь попросились. Татарин старый, лет за шестьдесят; шея вся в складках и рубец синий от губы до самой груди; глаза слезятся. Угощает он коробейников, а они спрашивают - "Где же у тебя твоя хозяйка?" Татарин смеется - "Хозяйка у меня молодая, гостей боится". - В углу на скамейке - гармонья. - "Кто ж у тебя, хозяин, на гармоньи играет?" - "А моя жена и играет". Коробейники пристали: покажи да покажи хозяйку, пусть сыграет на гармоньи, зеркальце и гребенку подарим. Один-то из коробейников в летах, а другой совсем молодой, годков двадцати, не боле. Татарин из другой половины выводит жену, она упирается, голову опустила, на нас не глядит, вся пунцовая, зарделась. На вид - прямо девчонка; с мелкими рябинками коло глаз, приятная такая и чистая. Села на подоконник, хоронится и ладошкой лицо закрывает, непривыкшая. Упросили - взяла гармонью, заиграла, и так-то у ней ладно игра выходит; за сердце хватает. Унывно, и все будто кто плачет в гармоньи. Хорошо играла. Молодой-то коробейник глаз не сводит с татарки и только бровью высокой, нет-нет, да и поведет; а я слушаю и думаю: про жизнь свою со старым незавидную играет. Меня-то, странницу, и то с души воротит, как только на рубец старика гляну, на кадык да на морщины, а уж ей-то, молоденькой, и вовсе никакой приятности с ним не выходит: с таким в отраду не намилуешься. Сыграла, закрыла опять лицо ладошкой и убежала. А парень только вздохнул ей вослед всей грудью да рукой по лбу провел… На другой день я и молвила татарину - "Не пара тебе твоя жена, Ахмет, не пара. Что же это ты, старый, девчонки-то не пожалел зелененькой: семой десяток тебе пошел, а она и свету еще не видала". - "Первая-то жена, - отвечает старик, - померла у меня, кому-нибудь за ребятами приглядывать-то надо. А эта в няньках услужала. Ну, так оно и вышло. Сыта, обута, одета, а раньше в побирушках ходила, сирота она круглая…" Помолчал, нахмурился: - "Ты у меня, Наталья, ее не сбивай. У нас свой закон, у вас свой закон; иди скорей, откуда пришла…" Вот они какие, наши дела-то женские!..

А на Кавказе что видела?

Была я, родная, была и там. Горы-то диво-дивное, чудо-чудное. Стоишь на горе, а внизу плывут рекой небесные тучки; дух от высоты захватывает. Снега на горах лежат косами белыми, чистые-пречистые. Глазам от них больно. Лесов много дубовых, реки страсть какие быстрые.

Ушла с тех мест, первое время радовалась; год прошел - по горам затосковала: тянут к себе; вспомнишь о них, и ровно бы матушка гостинец подарила какой. Во снах даже стали сниться, право слово… А живут там не по-нашему, тяжело живут. У нас тоже никакой легкости нету, а тамошним и того хуже приходится. Иной раз смотришь - человек со жбаном воды с кручи на кручу цельный час еле ногами передвигает. Сено косят на ужасенной вышине и вниз на веревках спускают; не дело это. Мается народ. Оттого должно и отчаянные есть промежду их. Ох, не все там нас привечают, иной вскинет взгляд - хуже полымя, вот-вот платок займется…

Кто был удивлен, так это кролики!.. Уже так давно дверь мельницы была на запоре, стены и площадка поросли травой, вот в конце концов они и решили, что порода мельников перевелась, и, сочтя место для себя подходящим, устроили здесь как бы штаб-квартиру, центр стратегических операций: кроличий Жемап…Жемап - деревня в Бельгии, где 5 ноября 1792 года французские революционные войска разбили австрийцев. Штаб командовавшего французами генерала Дюмурье находился на мельнице. В ночь моего приезда штук двадцать кроликов, говорю без преувеличения, уселись в кружок на площадке и грели лапки в лучах лунного света… Не успел я приоткрыть оконце - к-ш-ш! - весь бивак бросился врассыпную, и беленькие спинки с задранными хвостиками замелькали в чаще. Будем надеяться, что кролики вернутся!

А еще очень удивился при виде меня жилец второго этажа, старый, мрачный филин, похожий на мыслителя, поселившийся на мельнице лет двадцать тому назад. Я набрел на него в верхнем помещении, где он неподвижно сидел на вале среди щебня и обвалившейся черепицы. На минуту он воззрился на меня своим круглым глазом, потом, при виде незнакомого человека, с перепугу заухал: «У-у-у!», - и тяжело захлопал крыльями, серыми от пыли. Ох, уж эти мыслители! Никогда-то они не почистятся… Ну, да все равно. Каков ни на есть, а все же этот молчаливый жилец мне больше по вкусу, чем кто-либо другой, хоть он и насупился и беспрестанно мигает, и я поспешил возобновить с ним контракт. Он по-прежнему оставил за собой весь верх со входом через крышу, себе же я взял нижнюю комнату, маленькую комнатушку, выбеленную, низкую и сводчатую, - ни дать ни взять монастырская трапезная.

Оттуда я вам и пишу - дверь распахнута настежь, солнце сияет.

У меня перед глазами чудесный искрящийся на солнце сосновый лес сбегает по склону до самого низа холма. На горизонте вырисовывается тонкий гребень предгорий Альп… Тишина… Порой чуть доносятся звуки свирели, кулик кричит в лаванде, мул звенит бубенцом на дороге… Весь этот чудесный провансальский пейзаж залит светом.

Так как же после этого, скажите на милость, я могу жалеть о вашем Париже, шумном и хмуром? Мне так хорошо у себя на мельнице! Я нашел тот уголок, который искал, уютный, благоуханный и жаркий, за тысячу миль от газет, фиакров, тумана… И так очаровательно все вокруг! Только неделя, как я здесь, а голова уже полна впечатлений и воспоминаний… Вот хотя бы не далее как вчера вечером я смотрел, как гонят стада домой, на мае (ферму), что у подножия холма, и клянусь вам: я не променял бы этого зрелища на все парижские премьеры за последнюю неделю. Судите сами.

Надо вам сказать, что в Провансе обычно с наступлением жары пастухи угоняют скот в Альпы. Стада проводят пять-шесть месяцев в горах, под открытым небом, по брюхо в траве, затем, при первом дуновении осени, спускаются на ферму и снова мирно пощипывают траву у себя дома, на серых холмах, благоухающих розмарином… Итак, вчера вечером возвращались стада. В ожидании ворота с утра стояли настежь. Стойла были устланы свежей соломой. Народ все время толковал: «Теперь они в Эгьере, теперь в Параду». Вдруг, уже под вечер, громкий крик: «Идут!» И вот вдали мы увидели стадо, приближавшееся в облаке пыли. Кажется, что вместе с ним движется вся дорога… Впереди выступают, выставив рога, старые бараны, свирепые с виду, за ними вся отара; матки чуть-чуть притомились, между ног у них путаются сосунки; мулы, украшенные красными помпонами несут в корзинах однодневных ягнят, укачивая их на ходу; позади собаки, все взмокшие, с высунутыми чуть не до земли языками, и два рыжих молодца-пастуха в бурых шерстяных плащах, перекинутых через плечо и спускающихся до пят наподобие кардинальской мантии.

Все они весело прошествовали мимо нас и исчезли в воротах с таким шумом, словно вдруг полил дождь. Надо было видеть, какая поднялась суматоха. Большие болотисто-зеленые павлины с прозрачными хохлами узнали с высоты своего насеста пришельцев и встречают их громким трубным звуком. Курятник, уже было задремавший, разом проснулся. Все всполошились: голуби, утки, индейки, цесарки. Птичий двор просто обезумел, куры - и те собираются не спать всю ночь!.. Право, кажется, будто каждый баран принес на своем руне вместе с запахом диких альпийских цветов немножко того живительного горного воздуха, от которого пьянеешь и пускаешься в пляс.

Среди такой суеты стадо добирается до загона. Нет ничего очаровательнее этого водворения на прежнее место. Старые бараны при виде своих яслей приходят в умиление. Ягнята, самые маленькие, - те, что родились в пути и не видели еще фермы, - с удивлением озираются.

Но трогательнее всех собаки, овчарки, совсем захлопотавшиеся около стада и никого не замечающие, кроме своих баранов. Напрасно зовет их из конуры цепной пес; напрасно манит их ведро у колодца, до краев полное холодной воды: они ничего не видят, не слышат, пока отара не загнана, щеколда на решетчатой калитке не задвинута и пастухи не уселись за стол в большой комнате. Только тогда идут они на псарню и там, лакая из миски похлебку, рассказывают своим товарищам с фермы, что делали наверху в горах, в алом царстве, где водятся волки, где растут огромные пурпурные наперстянки, до краев полные росы.

Я решил осчастливить человечество. Сырые яйца превосходно мылятся. Из-под кур я выкрал три яйца «для опытов». В жестянке - желтки, соль, синька, к ним прибавляется вишневый клей, клей застынет, жидкое превратится в твердое, вот и готово отличное мыло. Не прибавить ли для расцветки чернил?.. Итак, я сделаюсь знаменитым мыловаром, разбогатею, буду путешествовать… Может быть примешать еще также и сахару? Для чего? Там увидим. А еще лучше известки. Однако негашеная известь, если полить ее водой, шипит и обжигает. Не получится ли от извести вместо мыла что-нибудь взрывчатое, скажем, порох? Что же, и это не плохо для молодого химика! Это даже замечательно - изобрести порох. Иные всю жизнь потеют над зловониями, но пороху не изобретают… Надо соблюдать осторожность: а вдруг жестянка взорвется! Кладу в смесь кусок извести и от страха даже зажмуриваюсь. Слава создателю, ничего не случилось!..

Спасибо. Все живы-здоровы. В гости приму.

Я говорю солидно, будто и впрямь я хозяин. Шагаю рядом с Натальей вразвалку, по-мужицки.

В предложенном для анализа тексте известный советский писатель и литературный критик Александр Константинович Воронский поднимает проблему нравственной стойкости человека.

Размышляя над этим вопросом, автор повествует о жизни деревенской женщины Натальи, которая стала странствовать после гибели мужа и детей. Писатель старается как можно более точно создать образ героини, отражая ее отношение к собственной жизни: «Бремя странницы Наталья несет легко, и горе свое от людей она хоронит». Вместе с тем литературный критик ясно показывает читателю то, как внимательно странница относится к другим людям: «Наталья шла издалека, из Холмогор, вспомнила обо мне, и хотя ей и пришлось дать крюку верст под восемьдесят, но как же не навестить сиротку».

А. К. Воронский убежден в том, что человека, который силен духом, не способны сделать черствее никакие удары судьбы.

С мнением писателя невозможно не согласиться. Если у человека есть хотя бы какие-то моральные ценности, он не станет равнодушным к чужим бедам, даже пережив много несчастий.

Немало литературных произведений посвящено проблеме нравственной стойкости. Главный герой произведения М. А. Шолохова «Судьба человека» Андрей Соколов, несмотря на трудности, с которыми ему пришлось столкнуться, сумел сохранить в себе умение сопереживать чужому горю. Пережив войну и гибель всей своей семьи, Андрей остался по-настоящему высоконравственным человеком: он взял к себе несчастного сироту, пострадавшего от ударов судьбы.

Этот пример доказывает, что морально сильный человек ни при каких обстоятельствах не потеряет способность сострадать другим людям.

В жизни моего друга Сергея тоже произошел похожий случай. На его долю выпало много бед. Он пережил смерть родителей, его несправедливо отчислили из университета, с ранних лет ему пришлось зарабатывать деньги тяжелым трудом. Но несмотря ни на что, он продолжает, как и прежде, помогать другим. Он готов отдать последнее, что у него есть, если понимает, что другой человек оказался в еще более серьезной ситуации, чем он сам. Все это в очередной раз подтверждает, что высоконравственного человека не способны сломить никакие испытания судьбы.

Таким образом, можно с уверенностью заявить, что по-настоящему стойкий человек никогда не станет равнодушным по отношению к другим.

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) - начать подготовку

Обновлено: 2018-01-22

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

Полезный материал по теме

Проблема влияния социальной среды на человека. «…Наталья из соседней деревни, лет десять назад она сразу лишилась мужа и троих детей…» (по А. К. Воронскому).

Исходный текст По А. Воронскому

… Наталья из соседней деревни, лет десять назад она сразу лишилась мужа и троих детей: в отлучку её они померли от угара.

С тех самых пор она продала хату, бросила хозяйство и странствует.

Говорит Наталья негромко, певуче, простодушно . Слова её чисты, будто вымыты , такие же близкие, приятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы . И вся Наталья простая, тёплая, спокойная и величавая . Наталья ничему не удивляется : всё она видела, всё пережила , о современных делах и происшествиях, даже тёмных и страшных, она рассказывает, точно их отделяют от нашей жизни тысячелетия . Никому Наталья не льстит ; очень в ней хорошо, что она не ходит по монастырям и святым местам , не ищет чудотворных икон. Она – житейская и говорит о житейском . В ней нет лишнего, нет суетливости .

Бремя странницы Наталья несёт легко, и горе своё от людей хоронит . У неё удивительная память. Она помнит, когда и в чём в такой-то семье хворали . Рассказывает она обо всём охотно, но в одном она скупа на слова: кода её спрашивают, почему она сделалась странницей .

… Я уже учился в бурсе, слыл «отпетым» и «отчаянным», мстил из-за угла надзирателям и преподавателям, обнаруживая в делах этих недюжинную изобретательность. В одну из перемен бурсаки известили, что в раздевальной меня ожидает «какая-то баба». Баба оказалась Натальей. Наталья шла издалека, из Холмогор, вспомнила обо мне, и хотя ей пришлось дать крюку верст под восемьдесят, но как же не навестить сироту, не посмотреть на его городское житьё, уж, наверное, вырос сынок, поумнел на радость и утешение матери. Я невнимательно слушал Наталью: стыдился её лаптей, онучей, котомки, всего её деревенского облика, боялся уронить себя в глазах бурсаков и всё косился на шнырявших мимо сверстников. Наконец не выдержал и грубо сказал Наталье:

Пойдём отсюда.

Не дожидаясь согласья, я вывел её на задворки, чтобы никто нас там не видел. Наталья развязала котомку, сунула мне деревенских лепёшек.

Больше-то ничего не припасла для тебя, дружок. А ты уж не погребуй, сама пекла, на маслице, на коровьем они у меня.

Я сначала угрюмо отказывался, но Наталья навязала пышки. Скоро Наталья заметила, что я её дичусь и нисколько не рад ей. Заметила она и рваную, в чернильных пятнах, казинетовую куртку на мне, грязную и бледную шею, рыжие сапоги и взгляд мой, затравленный, исподлобья. Глаза Натальи наполнились слезами.

Что же это ты, сынок, слова доброго не вымолвишь? Стало быть, напрасно я заходила к тебе.

Я с тупым видом колупал болячку на руке и что-то вяло пробормотал. Наталья наклонилась надо мной, покачала головой и, заглядывая в глаза, прошептала:

Да ты, родной, будто не в себе! Не такой ты был дома. Ой, худо с тобой сделали! Лихо, видно, на тебя напустили! Вот оно, ученье-то, какое выходит .

Ничего,- бесчувственно пробормотал я, отстраняясь от Натальи.

Алекса́ндр Константи́нович Воро́нский (8 сентября 1884 года, с. Хорошавка, Тамбовская губерния — 13 августа 1937 года, расстрелян) — российский революционер-большевик, писатель, литературный критик, теоретик искусства .

· Проблема раскаяния за совершённое.

· Проблема эгоизма, чёрствости, жестокости, бессердечия.

· Проблема силы духа человека.

· Проблема внутренней красоты человека.

· Проблема отношения к жизненным трудностям.

Сочинение по тексту Воронского про странницу Наталью, посетившую бурсака-отморозка.

В данном тексте российский революционер-большевик, писатель, литературный критик, теоретик искусства, Александр Константинович Воронский рассказывает о страннице Наталье и о своей встрече с ней в детстве, когда он учился в бурсе и «слыл «отпетым» и «отчаянным», мстил из-за угла надзирателям и преподавателям». Понятно, что, описывая Наталью, автор делает ее почти святой, почти идеальной, а, рассказывая о своих чувствах, подчеркивает собственную черствость, зависимость от мнения бурсаков-сверстников.

Вероятно, автор-рассказчик, мальчик-бурсак, и Наталья из одной деревни, у них, скорее всего, схожие нравственные устои, похожее воспитание. Неслучайно Воронский, описывая Наталью, подчеркивает, что «слова её чисты, будто вымыты , такие же близкие, приятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы ».

Таким образом, можно сказать, что Воронский, удивляясь своему поведению, задается вопросом: почему он так легко стал недобрым? Почему он стыдится Натальи? Почему он такой несвободный, затравленный, бесчувственный, а «Наталья такая «простая, тёплая, спокойная и величавая »?

Наталья думает, что мальчик, к которому она шла «верст под восемьдесят», чтобы «посмотреть на его городское житьё», «нисколько не рад ей», «слова доброго» не вымолвит оттого, что ученье и городская жизнь таким сделали. Глаза Натальи наполнились слезами, и она сказала: «будто не в себе! Не такой ты был дома. Ой, худо с тобой сделали! Лихо, видно, на тебя напустили! Вот оно, ученье-то, какое выходит». Так заканчивается текст Воронского.

Однако и сам писатель и революционер, и читатели понимают, что дело, конечно, не в ученье и тлетворном влиянии города, а в человеческой силе и слабости. Наталья, простая «какая-то баба», внутренне очень сильна, внешнее её не изменит, поэтому «о современных делах и происшествиях, даже тёмных и страшных, она рассказывает, точно их отделяют от нашей жизни тысячелетия». Мальчик же, о котором рассказывает Воронский, пока еще слаб, он хочет слыть отчаянным и уже обнаруживает «недюжинную изобретательность» в делах низких и мелочных.

Таким образом, становится ясна и авторская позиция. Воронский восхищен простотой и силой простой бабы и потрясен собственной слабостью и низостью (или мальчика). Также, я думаю, читателю понятно, что, если мальчик устыдился, значит, есть надежда, что он все же не конченый человек, просто он «будто не в себе!» не такой, как был дома.

Я согласен с Воронским, что человек должен оставаться человеком, не кривить душой, не подличать. Согласен и с тем, что человеку важно помнить свое начало, свои корни. Об этом, например, говорит чеховский Фирс Дуняше, об этом много в пушкинской «Капитанской дочке»: общее нравственное и человеческое сближает Гриневых и Мироновых и помогает выстоять, спастись, несмотря на внешнюю войну и озлобленность.