Гектор мало в семье. В семье

Hector Henri Malot

© А. Власова. Иллюстрации, 2011

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2011

Предисловие

Известный французский писатель Гектор Мало (1830–1907) родился в семье нотариуса. Юноша учился в Руане, затем в Париже, получил юридическое образование. Литературную деятельность Мало начал журнальными очерками и заметками.

В 1859 году появился его первый роман о любви, и с тех пор Мало слыл признанным романистом. Перу писателя принадлежит около шестидесяти романов, бо?льшая их часть адресована взрослой публике.

Писать для детей и юношества Гектора Мало побудило сотрудничество в «Журнале воспитания и развлечения». Вокруг этого издания, выходившего под редакцией Этцеля и Жюля Верна, группировались видные французские ученые, писатели, художники-иллюстраторы, педагоги. О своей работе над произведениями для детей он подробно рассказал в автобиографической книге «Роман о моих романах» (1896).

Наиболее известными по сей день остаются романы Г. Мало для детей «Ромен Кальбри» (1869), «Без семьи» (1878) и «В семье» (1893). «Без семьи» и «В семье» получили премии Французской академии, они пользуются заслуженной популярностью и переведены на множество языков. Роман «Без семьи» стал во Франции классической детской книгой, по которой в школах изучают родной язык.

Роман «В семье» менее всего знаком россиянам. Его героиня – храбрая и добрая девочка Перрина, оставшаяся сиротой. Она пускается в долгое путешествие, чтобы найти родственников отца и заслужить их доверие. Малышка, стойко переносящая все невзгоды и никогда не теряющая бодрости духа, завоевывает безраздельную симпатию читателей.

Глава I

У Берсийской заставы, как это часто бывает по субботам в середине дня, скопились деревенские экипажи. Повозки с углем, телеги с бочками, возы с сеном и соломой длинным хвостом тянулись в четыре ряда вдоль набережной, дожидаясь акцизного досмотра и торопясь поспеть в город накануне воскресенья.

Среди этой вереницы выделялась странная, смешная и даже жалкая на вид повозка, напоминающая фуру странствующих комедиантов, да и то из самых немудреных: на легкий деревянный остов-раму был натянут грубый холст, верх сооружен из просмоленного картона, и все это катилось на четырех низких колесах.

Прежде, видимо, холст был выкрашен в голубой цвет, но со временем он так истерся, засалился и обтрепался, что о его первоначальном цвете оставалось только догадываться. Надписи на четырех сторонах фуры тоже можно было скорее разгадать, чем прочитать: от первых трех надписей – на греческом, немецком и итальянском языках – остались лишь последние две-три буквы, но четвертая, сделанная по-французски, еще почти новая, красовалась полностью: Photographie1
Фотография (франц .).

По этим надписям, как по багажным ярлыкам, можно было определить, через какие страны пролегал путь старенькой повозки.

В фуру был запряжен осел. С первого взгляда казалось невероятным, чтобы это существо могло притащить повозку из таких дальних краев: до такой степени ослик был тощ. Но, приглядевшись внимательнее, можно было заметить, что чрезмерная худоба его была лишь следствием усталости и голода. Несмотря на все эти невзгоды, породистое животное, с шерстью пепельного цвета, с черными полосами на тонких стройных ногах, стояло, бодро подняв голову, с плутоватым, даже, пожалуй, озорным блеском в глазах. Сбруя его была вполне под стать экипажу: вся перештопанная и связанная во многих местах веревками. Впрочем, ее почти не было видно, потому что спину осла почти сплошь закрывали ветви, нарезанные по дороге для защиты его от солнца.

За осликом присматривала девочка лет двенадцати, сидевшая неподалеку на краю тротуара.

Внешность девочки была довольно необычной. Смуглый цвет лица резко контрастировал со светлыми волосами. Черты ее лица свидетельствовали о кротости и мягкости, но взгляд продолговатых черных глаз был серьезен, а очертания рта решительны. Поза девочки была свободна, непринужденна. Фигура под жалкой поношенной кофточкой некогда черного, а теперь какого-то неопределенного цвета казалась гибкой и стройной. Крепкие ноги прикрывала нищенская рваная юбка.

Осел стоял как раз за высоким возом сена. Уйти он никуда не мог, но зато временами украдкой пощипывал сено с воза и, по-видимому, сам отлично понимал, что так делать не следует.

– Паликар, ты уймешься?

Осел каждый раз с виноватым видом опускал голову, но, прожевав украденный клочок, с голодной поспешностью отщипывал новый, мигая при этом глазами и поводя ушами.

После того, как девочка побранила его раза три или четыре, из фуры послышался голос:

– Перрина!

Девочка встала, откинула занавеску и вошла в фуру, где на тоненьком матраце лежала женщина.

– Что, мама?

– Что такое делает Паликар?

– Таскает сено с воза, который стоит впереди нас.

– Не давай ему.

– Он голоден…

– Голод не дает нам права брать чужое. Если возчик рассердится, что ты ему скажешь?

– Разве мы еще не скоро въедем в Париж?

– Приходится ждать акцизных2
Имеются в виду акцизные чиновники.

– Долго ли еще?

– Бедная мама, тебе хуже?

– Нет… так… ничего… Это от духоты… – задыхающимся голосом произнесла женщина.

Любящая мать только хотела утешить дочь этими словами, на самом же деле ее состояние было очень тяжелым. Ей не исполнилось и двадцати семи лет, а она умирала от жестокой чахотки, которая уже перешла в последнюю стадию. Она едва дышала, силы ее были на исходе, жизнь едва теплилась в ней. При этом лицо ее хранило следы замечательной красоты, дочь была похожа на нее.

– Принести тебе что-нибудь? – спросила Перрина.

– Что же?

– Тут есть лавки. Хочешь, я куплю тебе лимон? Сейчас сбегаю.

– Нет, не нужно. Лучше поберечь деньги, у нас их так мало. Ступай к Паликару и не давай ему воровать сено.

– Это нелегко.

– Смотри за ним.

Девочка вернулась к ослику, и так как в это время очередь слегка продвинулась, ей удалось поставить Паликара настолько далеко от воза, что он уже никак не мог дотянуться до сена.

Сначала ослик возмутился и хотел во что бы то ни стало добраться до воза, но девочка успокоила его ласками и нежными словами.

Теперь ей уже не надо было так внимательно следить за ним, и она могла понаблюдать за происходящим вокруг. По реке сновали баржи и лодки; привезенные товары выгружали и сваливали на пристань; поезда окружной железной дороги то и дело проносились по мосту, своды которого заграждали вид на Париж, окутанный темной дымкой; акцизные чиновники расхаживали между экипажами, то протыкая возы с сеном и соломой длинными копьями, то взбираясь на телеги с бочками, причем каждая бочка просверливалась буравчиком; акцизные подставляли под струйки вина серебряные стаканчики, отпивали и сейчас же выплевывали.

Все это было так интересно, так непривычно, что девочка и не замечала, как проходило время.

Около нее уже минут десять вертелся двенадцатилетний мальчик в наряде клоуна – вероятно, из какой-нибудь странствующей труппы, балаган которой тоже стоял у заставы. Девочка все не замечала его. Наконец мальчик решился заговорить:

– Славный у вас ослик…

Она промолчала.

– Неужели он наш, здешний? Это было бы удивительно!

Она взглянула на мальчика и, найдя, что наружность у него приятная и открытая, ответила:

– Он из Греции!

– Из Греции?

– И поэтому мы его зовем Паликаром3
Паликар (дословно «сильный молодец») – так называли себя греческие повстанцы во времена турецкого ига; народ воспел их в песнях как героев, борцов за освобождение родины.

– А, вот почему!..

Говоря по совести, мальчик не совсем понял, почему греческого осла нужно звать Паликаром.

– А Греция – это далеко? – спросил он.

– Вы сами тоже из Греции?

– Стало быть, из Китая?

– Нет… А вот Паликар – он из Греции.

– Вы едете на Праздник инвалидов?

– А куда же?

– В Париж.

– И где думаете остановиться?

– В Оксерре нам говорили, что на бульварах линии укреплений есть свободные места.

Мальчик опустил голову и два раза громко хлопнул себя по бедрам.

– Бульвары на линии укреплений!.. Ну-у!..

– Разве там нет мест?

– Так что же?

– Только не для вас! Эти укрепления – очень опасное место. Скажите, у вас в фуре есть сильные здоровые мужчины, не боящиеся удара ножом, то есть не боящиеся получить такой удар и готовые нанести его сами?

– Нас только двое – я и мама.

– Вы дорожите своим осликом?

– Разумеется.

– Неужели это правда?

– Честное слово… Вы никогда раньше не бывали в Париже?

– Никогда.

– Это видно. Оксеррские дураки наговорили вам чепухи, а вы и верите… Почему бы вам не обратиться к Грен-де-Селю?

– Кто это Грен-де-Сель? Я его не знаю.

– Это владелец Шан-Гильо… У него есть поле, обнесенное забором, и на ночь оно запирается. Там вы будете в полной безопасности. Грен-де-Сель не задумается и выстрелит в того, кто попытается забраться к нему ночью.

– У него, наверное, дорого?

– Зимой – да, тогда у него бывает много народа. Но теперь, я думаю, он возьмет с вас не больше сорока сантимов4
Санти?м – мелкая монета во Франции, сотая доля франка.

В неделю за постой фуры. И у вашего осла всегда будет корм, особенно если он любит репейник.

– Он, кажется, любит.

– Так в чем же дело? Грен-де-Сель человек неплохой.

– А почему его так зовут5
Грен-де-Сель в переводе с французского значит «крупинка соли».

– Потому, что ему вечно хочется пить.

– А далеко отсюда до Шан-Гильо?

– Нет, недалеко. Это в Шаронне. Но вы, наверное, не знаете, где Шаронн?

– Я же никогда не бывала в Париже.

– Это вот там.

Он показал рукой на север.

– Проехав заставу, сразу же поверните направо. Полчаса надо ехать по бульвару, вдоль линии укреплений. Потом вы пересечете аллею Венсенн, повернете налево и там спросите. Любой вам укажет Шан-Гильо.

– Большое спасибо. Я скажу об этом маме. Я даже сейчас могу к ней сбегать, если вы согласитесь две минуты постеречь Паликара.

– С удовольствием. Я попрошу, чтобы он научил меня говорить по-гречески.

– Пожалуйста, не позволяйте ему есть сено.

Перрина вошла в фуру и передала своей матери то, что слышала от молодого акробата.

– Если это правда, то думать не о чем: надо ехать в Шаронн. Только найдешь ли ты дорогу? Ведь это Париж!

– Мне кажется, это не так трудно.

Прежде чем выйти, девочка снова наклонилась к матери и сказала:

– Тут несколько телег и повозок с надписью: «Марокурские заводы», а внизу: «Вульфран Пендавуан». Та же надпись на брезенте, которым прикрыты бочки с вином.

Глава II

Когда Перрина вернулась на свое место, осел опять стоял у воза и, уткнувшись носом в сено, преспокойно жевал его, как будто перед ним были собственные ясли.

– Зачем вы ему позволяете! – воскликнула она.

– А что такое?

– Возчик предъявит претензии.

– Пусть попробует!

Он стал в вызывающую позу, подбоченился и крикнул:

– Эй, выходи!

Но никакого заступничества не потребовалось. Возчику было не до того: его телегу в это время осматривали акцизные.

– Теперь ваша очередь, – сказал клоун. – Я ухожу. До свидания, мамзель. Если я вам понадоблюсь, спросите Гра-Дубля. Меня все знают.

Акцизные, надзирающие за парижскими заставами, – народ привычный ко всякому, но чиновник, который осматривал фуру, невольно изумился, когда увидел больную женщину в обстановке столь явной нищеты.

– Вам есть что предъявить? – спросил он.

– Ни вина, ни провизии?

И это была правда. Кроме матраца, двух плетеных стульев, небольшого стола, глиняной печи и фотографического аппарата с приборами в фуре не было ничего: ни чемоданов, ни корзин, ни одежды.

– Можете проезжать.

Миновав заставу, Перрина сейчас же повернула направо, как советовал Гра-Дубль. На пыльной, пожелтевшей, местами совсем вытоптанной траве по обочинам бульвара лежали какие-то люди – кто на спине, кто на животе. Некоторые, проснувшись, потягивались только с тем, чтобы снова заснуть. Истощенные, испитые лица и рваная одежда красноречивее всяких слов говорили, что жители укреплений – народ ненадежный, что ночью в этих местах небезопасно. Но они мало интересовали Перрину, теперь ей это было все равно. Ее занимал только сам Париж.

Неужели эти обшарпанные дома, эти сараи, грязные дворы, пустыри, сплошь покрытые нечистотами, неужели это тот Париж, о котором так много рассказывал ей отец, о котором она мечтала как о чем-то волшебном? Неужели эти опустившиеся, оборванные мужчины и женщины, валяющиеся здесь на траве, неужели они – парижане?

Миновав Венсенн, она свернула влево и спросила, где Шан-Гильо. Хотя все знали это место, но не все одинаково указывали дорогу туда, и Перрина несколько раз путалась в названиях улиц, по которым предстояло проехать. В конце концов, однако, она увидела перед собой забор из кое-как подогнанных друг к другу досок: через отворенные ворота виден был старый омнибус без колес и железнодорожный вагон тоже со снятыми колесами. По этим признакам она догадалась, что это и есть Шан-Гильо. На траве лежало около дюжины хорошо откормленных собак.

Оставив Паликара на улице, Перрина вошла во двор. Собаки с визгливым лаем кинулись на нее и принялись теребить за ноги.

Перрина оглянулась и увидела слева от себя длинное строение, которое могло быть как жилым домом, так и чем угодно другим. Стены некогда соорудили из чего попало: и из кирпичей, и из досок, и из бревен; крыша была частично из картона, частично из просмоленного полотна; окна – из стекла, и из бумаги, и из листового цинка, и из дерева. Все это было построено с каким-то наивным искусством: словно тут похозяйничал Робинзон с несколькими Пятницами.

Под навесом человек с всклокоченной бородой разбирал ворох тряпья, раскидывая его по корзинам, расставленным вокруг него.

– Подойдите, – сказал он, – только не раздавите моих собак.

Перрина подошла.

– Что вам угодно? – спросил человек с бородой.

– Это вы владелец Шан-Гильо?

– Говорят, что я.

Девочка в нескольких словах объяснила, кто она и чего хочет. Он слушал ее и, чтобы не терять золотого времени даром, налил себе стакан красного вина и осушил его залпом.

– Все это можно, если только мне заплатят вперед… – сказал он, оглядывая Перрину.

– А сколько?

– Сорок два су6
Су – старинное простонародное обозначение французской монеты достоинством в 5 сантимов.

В неделю за фуру и двадцать одно су за осла.

– Это очень дорого.

– Меньше не могу.

– Это ваша летняя цена?

– Это моя летняя цена.

– А можно будет ослу есть репейник?

– Можно какую угодно траву, если у него есть зубы.

– Мы не можем платить за неделю вперед, потому что так долго не останемся: мы в Париже проездом и направляемся в Амьен.

– Все равно; в таком случае шесть су в день за фуру и три за осла.

Она пошарила в кармане своей юбки и, вытащив оттуда девять монеток по одному су, сказала:

– Получите за первый день.

– Можешь сказать своим родителям, чтобы въезжали. Сколько вас всех-то? Если целая труппа, то еще по два су с человека.

– Я только с мамой.

– Ладно. Почему же твоя мать сама не пришла договариваться?

– Она больна и лежит в фуре.

– Больна? У меня не больница.

Перрина испугалась, что он откажет им.

– То есть она устала: мы ведь издалека.

– Я никогда не спрашиваю у постояльцев, откуда они.

Он указал рукой на угол своего «поля» и прибавил:

– Фуру поставишь вон там, а осла привяжешь. Если ты раздавишь одну из моих собак, заплатишь за нее сто су.

Она пошла к воротам. Он остановил ее.

– Выпей стакан вина.

– Благодарю. Я не пью.

– Ну, так я за тебя выпью.

Он опять опрокинул себе в горло целый стакан и принялся разбирать тряпье, которым порой приторговывал.

Привязав Паликара в указанном месте, причем осел довольно долго брыкался, Перрина вошла в фуру.

– Ну, вот, мама, мы и приехали.

– Какое счастье, что мы постоим на месте, не будем двигаться и трястись. Боже мой, как велика земля!

– Теперь нам можно и отдохнуть. Я приготовлю обед. Тебе чего хотелось бы?

– Сначала пойди распряги Паликара, задай ему корм, напои его. Он ведь тоже устал, бедняжка.

– Здесь очень много репейника и есть колодец. Я сейчас пойду и все устрою…

Девочка вернулась очень быстро и принялась собирать все, что нужно для готовки. Она достала переносную глиняную печь, несколько кусков угля и старую кастрюлю, потом вынесла все это на воздух, зажгла уголь и долго изо всех сил дула на него, став перед печкой на колени.

Когда уголь разгорелся, она вернулась к матери.

– Хочешь рису?

– Мне и есть-то почти не хочется.

– Или чего-нибудь другого. Скажи, я достану. Хочешь?

– Ну, давай рису…

Перрина бросила в кастрюлю горсть риса, налила воды и начала кипятить, помешивая двумя беленькими палочками. От огня она отошла только на секунду и то лишь затем, чтобы посмотреть, что делает Паликар. Ослик чувствовал себя прекрасно и усердно жевал репейник.

Приготовив рис как следует, то есть ничуть его не переварив, девочка выложила его горкой в деревянную плошку и отнесла в фуру. До этого она уже поставила перед постелью матери небольшой кувшинчик с колодезной водой, два стакана, две тарелки и две вилки; водрузив тут же плошку, сама она села на пол, поджав под себя ноги.

– Ну, вот теперь мы будем обедать.

Она говорила веселым, даже беззаботным тоном, но взгляд ее с тревогой скользил по лицу матери, которая сидела на матраце, закутавшись в шерстяной платок, изорванный и затасканный, хотя когда-то, видимо, стоивший немало денег.

– Ты проголодалась? – спросила мать.

– Еще как! Я так давно не ела…

– Ты бы хоть хлебом закусила.

– Я съела целых два ломтя и все-таки голодна. Смотри, как я буду есть; глядя на меня, тебе самой захочется.

Мать поднесла вилку с рисом к губам, но так и не смогла проглотить…

– Не могу, – сказала она в ответ на взгляд дочери. – Кусок не идет в горло.

– Заставь себя: второй глоток будет легче, а третий еще легче.

После второго глотка мать положила вилку на тарелку.

– Не могу: нехорошо… Лучше уж и не пробовать…

– О, мама!

– Не беспокойся, моя дорогая. Это пустяки. Я ведь не двигаюсь – надо ли удивляться, что у меня нет аппетита! И потом – я так устала от езды… Вот отдохну, и аппетит появится…

Она скинула с себя платок и, задыхаясь, опять легла. Заметив у дочери слезы на глазах, она попыталась ее развеселить.

– Рис у тебя очень вкусный, ешь его… Ты работаешь, тебе нужно больше пищи… Поешь, дорогая!

– Да я и так ем… Видишь, мама, я ем…

Но на самом деле она глотала через силу, принуждая себя. Впрочем, слова матери все же утешили ее, и она стала есть как следует, так что скоро от риса ничего не осталось. Мать смотрела на нее с нежной и грустной улыбкой.

– Вот видишь, дорогая, стоит только себя заставить… – сказала больная.

– Ах, мама! Ответила бы я тебе на это, да не решаюсь.

– Ничего, говори…

– Я бы ответила, что ведь только что я тебе советовала то же самое, что ты мне теперь говоришь.

– Я больна…

– Вот потому-то мне и хочется сходить за доктором… В Париже много хороших докторов.

– Хорошие-то пальцем не шевельнут, если им не заплатят денег.

– Мы заплатим.

– Деньгами. У тебя в платье должны быть семь франков7
Франк – французская золотая или серебряная монета, делится на 100 сантимов.

И еще флорин8
Флори?н – серебряная европейская монета небольшого достоинства.

Которого здесь не меняют… Да у меня семнадцать су. Посмотри-ка у себя в платье.

Черное платье, такое же потрепанное, как и юбка Перрины, только менее пыльное, лежало на постели вместо одеяла. В кармане его действительно отыскались семь франков и австрийский флорин.

– Сколько тут будет всего? – спросила Перрина. – Я плохо знаю французские деньги.

– Я знаю их не лучше тебя.

– Ты видишь, у нас даже больше, чем нужно на доктора… – продолжала Перрина.

– Доктор меня словами не вылечит. Понадобятся лекарства, а на что мы их купим?

– Вот что я скажу тебе, мама. Над нашей фурой везде смеются. Хорошо ли будет, если мы приедем в ней в Марокур? Как на это посмотрят наши родные?

– Я сама опасаюсь, что это им не понравится.

– Так не лучше ли от нее отделаться, продать ее?

– За сколько же мы ее продадим?

– Да сколько дадут… Кроме того, у нас есть фотографический аппарат; он еще очень хорош. Наконец, есть матрац…

– Стало быть, ты хочешь продать все?

– А тебе жаль расстаться?

– Мы прожили в этой фуре больше года… В ней умер твой отец… Со всей этой нищенской обстановкой у меня связано столько воспоминаний…

Больная замолчала, задыхаясь… Крупные слезы побежали по ее щекам.

– О, мама! – воскликнула Перрина. – Прости, что я тебя расстроила…

– Мне не за что тебя прощать… Ты говоришь вполне разумно, и я сама должна была бы об этом догадаться… Но ведь ты перечислила не все… Нам придется расстаться и…

Женщина запнулась.

– С Паликаром? – договорила Перрина. – Я только не решалась тебе об этом сказать… Ведь не можем же мы явиться с ним в Марокур?

– Конечно, не можем, хотя мы и не знаем еще, как нас там примут.

– Неужели нас там могут принять дурно? Неужели нас не защитит память моего отца? Неужели будут продолжать сердиться и на мертвого?

– Не знаю. Если я и отправляюсь туда, то только потому, что так приказал, умирая, твой отец. Мы все продадим, на вырученные деньги пригласим доктора, сошьем себе приличную одежду и по железной дороге поедем в Марокур. Только вот вопрос – хватит ли на все того, что мы выручим?

– Паликар очень хороший осел. Мне говорил мальчик-акробат, а он толк знает…

– Ну, обо всем этом мы поговорим завтра, а теперь я очень устала.

– Хорошо, мамочка. Ложись усни, а я пойду стирать; у нас накопилось много грязного белья.

Поцеловав мать, девочка вышла из фуры, согрела воды и принялась стирать в тазу две рубашки, три носовых платка и две пары чулок. Работала она на редкость проворно и ловко. Скоро все было выстирано, выполоскано и развешано для просушки на веревке. После этого Перрина подошла к Паликару, перевела его на другое место, где трава была посвежее, и напоила водой. На дворе совсем стемнело. Кругом воцарилась глубокая тишина. Девочка грустно обвила шею ослика руками и горько заплакала…

Гектор Мало

Среди этой вереницы выделялась странная, смешная и даже жалкая на вид повозка, напоминающая фуру странствующих комедиантов, да и то из самых немудрых: на легкий деревянный остов-раму натянут был грубый холст, верх сооружен из просмоленного картона, и все это катилось на четырех низких колесах.

Прежде, видимо, холст был выкрашен в голубой цвет, но со временем он так истерся, засалился и обтрепался, что о его первоначальном цвете оставалось только догадываться. Надписи на четырех сторонах фуры тоже можно было скорее разгадать, чем прочитать: от первых трех надписей - на греческом, немецком и итальянском языках - остались лишь последние две-три буквы, но четвертая, сделанная по-французски, еще почти новая, красовалась полностью: photographie. По этим надписям, как по багажным ярлыкам, можно было определить, через какие страны пролегал путь старенькой повозки.

В фуру был запряжен осел. С первого взгляда казалось невероятным, чтобы это существо могло притащить повозку из таких дальних краев: до такой степени ослик был тощ. Но, приглядевшись внимательнее, можно было заметить, что чрезмерная худоба его была лишь следствием усталости и голода. Несмотря на все эти невзгоды, породистое животное, с шерстью пепельного цвета, с черными полосами на тонких стройных ногах, стояло, бодро подняв голову, с плутоватым, даже, пожалуй, озорным блеском в глазах. Сбруя его была вполне под стать экипажу: вся перештопанная и связанная во многих местах веревками; впрочем, ее почти не было видно, потому что спину осла почти сплошь закрывали ветви, нарезанные по дороге для защиты его от солнца.

За осликом присматривала девочка лет одиннадцати, сидевшая неподалеку на краю тротуара.

Осел стоял как раз за высоким возом сена. Уйти он никуда не мог, но зато по временам украдкой пощипывал сено с воза и, по-видимому, сам отлично понимал, что так делать не следует.

Паликар, ты уймешься?

После того, как девочка побранила его раза три или четыре, из фуры послышался голос:

Перрина!

Девочка встала, откинула занавеску и вошла в фуру, где на тоненьком матраце лежала женщина.

Что, мама?

Что такое делает Паликар?

Таскает сено с воза, который стоит впереди нас.

Не давай ему.

Он голоден…

Голод не дает нам права брать чужое. Если возчик рассердится, что ты ему скажешь?

Разве мы еще не скоро въедем в Париж?

Приходится ждать акцизных.

Долго ли еще?

Бедная мама, тебе хуже?

Нет… так… ничего… Это от духоты… - задыхающимся голосом произнесла женщина.

Любящая мать только хотела утешить дочь этими словами; на самом же деле ее состояние было очень тяжелым. Ей не исполнилось и двадцати семи лет, а она умирала от жестокой чахотки, которая уже перешла в последнюю стадию. Она едка дышала, силы ее были на исходе, жизнь едва теплилась в ней. Притом лицо ее хранило следы замечательной красоты; дочь была похожа на нее.

Принести тебе что-нибудь? - спросила Перрина.

Тут есть лавки. Хочешь, я куплю тебе лимон? Сейчас сбегаю.

Нет, не нужно. Лучше поберечь деньги; у нас их так мало. Ступай к Паликару и не давай ему воровать сено.

Это нелегко.

Смотри за ним.

Все это было так интересно, так непривычно, что девочка и не замечала, как проходило время.

Около нее уже минут десять вертелся двенадцатилетний мальчик, в наряде клоуна, - вероятно, из какой-нибудь странствующей труппы, балаган которой тоже стоял у заставы. Девочка все не замечала его. Наконец мальчик решился заговорить:

Славный у вас ослик…

Она промолчала.

Неужели он наш, здешний? Это было бы удивительно!

Она взглянула на мальчика и, найдя, что наружность у него приятная и открытая, ответила:

Он из Греции!

Из Греции?

И поэтому мы его зовем Паликаром.

А, вот почему!..

Говоря по совести, мальчик не совсем понял, почему греческого осла нужно звать Паликаром.

А это далеко - Греция? - спросил он.

Вы сами тоже из Греции?

Стало быть, из Китая?

Нет… А вот Паликар - тот из Греции.

Вы едете на праздник Инвалидов?

А куда же?

В Париж.

И где думаете остановиться?

В Оксерре нам говорили, что на бульварах линии укреплений есть свободные места.

Мальчик опустил голову и два раза громко хлопнул себя но бедрам.

Бульвары на линии укреплений!.. Ну-у!..

Разве там нет мест?

Так что же?

Только не для вас! Эти укрепления - очень опасное место. Скажите, у вас в фуре есть сильные здоровые мужчины, не боящиеся удара ножом, то есть не боящиеся получить такой удар и готовые нанести его сами?

Нас только двое - я и мама.

Вы дорожите своим осликом?

Разумеется.

Неужели это правда?

Честное слово… Вы никогда раньше не бывали в Париже?

Никогда.

Это видно. Оксеррские дураки наговорили вам чепухи, а вы и верите… Почему бы вам не обратиться к Грен-де-Селю?

Кто это Грен-де-Сель? Я его не знаю.

Это владелец Шан-Гильо… У него есть поле, обнесенное забором, и на ночь оно запирается. Там вы будете в полной безопасности. Грен-де-Сель не задумается и выстрелит в того, кто попытается забраться к нему ночью.

У него, наверное, дорого?

Зимой - да; тогда у него бывает много народа. Но теперь, я думаю, он возьмет с вас не больше сорока сантимов в неделю за постой фуры; и у осла вашего всегда будет корм, особенно если он любит репейник.

Он, кажется, любит.

Так в чем же дело? Грен-де-Сель человек неплохой.

А почему его так зовут?

Потому, что ему вечно хочется пить.

А далеко отсюда до Шан-Гильо?

Нет, недалеко. Это в Шаронне. Но вы, наверное, не знаете, где Шаронн?

Я же никогда не бывала в Париже.

Это вот там.

Он показал рукой на север.

Проехав заставу, сразу же поверните направо. Полчаса надо ехать по бульвару, вдоль линии укреплений; потом вы пересечете аллею Венсенн, повернете налево и там спросите. Любой вам укажет Шан-Гильо.

Большое спасибо. Я скажу об этом маме. Я даже сейчас могу к ней сбегать, если вы согласитесь две минуты постеречь Паликара.

С удовольствием. Я попрошу, чтобы он научил меня говорить по-гречески.

Пожалуйста, не позволяйте ему есть сено.

Перрина вошла в фуру и передала своей матери то, что слышала от молодого акробата.

Безусловный писательский талант Гектора Мало, классический слог и умение влюбить читателей в героев своих повествований заслужили ему мировую славу и известность. Его книги в родной Франции считаются образцом прекрасного литературного языка, и маленькие французы проходят его творчество в школе.

Роман "В семье" мало знаком россиянам. Его героиня - храбрая и добрая девочка Перрина, оставшаяся сиротой. Она пускается в долгое путешествие и пересекает пол-Франции, чтобы найти родственников отца и заслужить их доверие. Она не надеется на теплый прием, поскольку отец женился на ее матери без одобрения семьи. Девушке придется немало пережить, прежде чем она доберется до фамильного замка, но своим умением стойко переносить все невзгоды и никогда не терять бодрость духа она завоевывает безраздельную симпатию читателей.

Прежде, видимо, холст был выкрашен в голубой цвет, но со временем он так истерся, засалился и обтрепался, что о его первоначальном цвете оставалось только догадываться. Надписи на четырех сторонах фуры тоже можно было скорее разгадать, чем прочитать: от первых трех надписей - на греческом, немецком и итальянском языках - остались лишь последние две-три буквы, но четвертая, сделанная по-французски, еще почти новая, красовалась полностью: photographie. По этим надписям, как по багажным ярлыкам, можно было определить, через какие страны пролегал путь старенькой повозки.

В фуру был запряжен осел. С первого взгляда казалось невероятным, чтобы это существо могло притащить повозку из таких дальних краев: до такой степени ослик был тощ. Но, приглядевшись внимательнее, можно было заметить, что чрезмерная худоба его была лишь следствием усталости и голода. Несмотря на все эти невзгоды, породистое животное, с шерстью пепельного цвета, с черными полосами на тонких стройных ногах, стояло, бодро подняв голову, с плутоватым, даже, пожалуй, озорным блеском в глазах. Сбруя его была вполне под стать экипажу: вся перештопанная и связанная во многих местах веревками; впрочем, ее почти не было видно, потому что спину осла почти сплошь закрывали ветви, нарезанные по дороге для защиты его от солнца.

За осликом присматривала девочка лет одиннадцати, сидевшая неподалеку на краю тротуара.

Паликар, ты уймешься?

После того, как девочка побранила его раза три или четыре, из фуры послышался голос:

Перрина!

Девочка встала, откинула занавеску и вошла в фуру, где на тоненьком матраце лежала женщина.

Что, мама?

Что такое делает Паликар?

Таскает сено с воза, который стоит впереди нас.

Не давай ему.

Он голоден…

Голод не дает нам права брать чужое. Если возчик рассердится, что ты ему скажешь?

Разве мы еще не скоро въедем в Париж?

Приходится ждать акцизных.

Долго ли еще?

Бедная мама, тебе хуже?

Нет… так… ничего… Это от духоты… - задыхающимся голосом произнесла женщина.

Принести тебе что-нибудь? - спросила Перрина.

Тут есть лавки. Хочешь, я куплю тебе лимон? Сейчас сбегаю.

Нет, не нужно. Лучше поберечь деньги; у нас их так мало. Ступай к Паликару и не давай ему воровать сено.

Это нелегко.

Смотри за ним.

Все это было так интересно, так непривычно, что девочка и не замечала, как проходило время.

Славный у вас ослик…

Она промолчала.

Неужели он наш, здешний? Это было бы удивительно!

Она взглянула на мальчика и, найдя, что наружность у него приятная и открытая, ответила:

Он из Греции!

Из Греции?

И поэтому мы его зовем Паликаром.

А, вот почему!..

Говоря по совести, мальчик не совсем понял, почему греческого осла нужно звать Паликаром.

А это далеко - Греция? - спросил он.

Вы сами тоже из Греции?

Стало быть, из Китая?

Нет… А вот Паликар - тот из Греции.

Вы едете на праздник Инвалидов?

А куда же?

В Париж.

И где думаете остановиться?

В Оксерре нам говорили, что на бульварах линии укреплений есть свободные места.

Мальчик опустил голову и два раза громко хлопнул себя но бедрам.

Бульвары на линии укреплений!.. Ну-у!..

Разве там нет мест?

Так что же?

Нас только двое - я и мама.

Вы дорожите своим осликом?

Разумеется.

Неужели это правда?

Честное слово… Вы никогда раньше не бывали в Париже?

Никогда.

Это видно. Оксеррские дураки наговорили вам чепухи, а вы и верите… Почему бы вам не обратиться к Грен-де-Селю?

Кто это Грен-де-Сель? Я его не знаю.

У него, наверное, дорого?

Он, кажется, любит.

Так в чем же дело? Грен-де-Сель человек неплохой.

Потому, что ему вечно хочется пить.

А далеко отсюда до Шан-Гильо?

Нет, недалеко. Это в Шаронне. Но вы, наверное, не знаете, где Шаронн?

Я же никогда не бывала в Париже.

Это вот там.

Он показал рукой на север.

С удовольствием. Я попрошу, чтобы он научил меня говорить по-гречески.

Пожалуйста, не позволяйте ему есть сено.

Перрина вошла в фуру и передала своей матери то, что слышала от молодого акробата.

Если это правда, то думать не о чем: надо ехать в Шаронн. Только найдешь ли ты дорогу? Подумай, - ведь это Париж!

Мне кажется, это не так трудно.

Прежде чем выйти, девочка снова наклонилась к матери и сказала:

Тут несколько телег и повозок с надписью: «Марокурские заводы», а внизу: «Вульфран Пендавуан». Та же надпись на брезенте, которым прикрыты бочки с вином.

Гектор Мало

Hector Henri Malot

Предисловие

В 1859 году появился его первый роман о любви, и с тех пор Мало слыл признанным романистом. Перу писателя принадлежит около шестидесяти романов, большая их часть адресована взрослой публике.

За осликом присматривала девочка лет двенадцати, сидевшая неподалеку на краю тротуара.

– Паликар, ты уймешься?

После того, как девочка побранила его раза три или четыре, из фуры послышался голос:

– Перрина!

Девочка встала, откинула занавеску и вошла в фуру, где на тоненьком матраце лежала женщина.

– Что, мама?

– Что такое делает Паликар?

– Таскает сено с воза, который стоит впереди нас.

– Не давай ему.

– Он голоден…

– Голод не дает нам права брать чужое. Если возчик рассердится, что ты ему скажешь?

– Разве мы еще не скоро въедем в Париж?

– Приходится ждать акцизных .

– Долго ли еще?

– Бедная мама, тебе хуже?

– Нет… так… ничего… Это от духоты… – задыхающимся голосом произнесла женщина.

– Принести тебе что-нибудь? – спросила Перрина.

– Что же?

– Тут есть лавки. Хочешь, я куплю тебе лимон? Сейчас сбегаю.

– Нет, не нужно. Лучше поберечь деньги, у нас их так мало. Ступай к Паликару и не давай ему воровать сено.

– Это нелегко.

– Смотри за ним.

Все это было так интересно, так непривычно, что девочка и не замечала, как проходило время.

– Славный у вас ослик…

Она промолчала.

– Неужели он наш, здешний? Это было бы удивительно!

Она взглянула на мальчика и, найдя, что наружность у него приятная и открытая, ответила:

– Он из Греции!

– Из Греции?

– И поэтому мы его зовем Паликаром .

– А, вот почему!..

Говоря по совести, мальчик не совсем понял, почему греческого осла нужно звать Паликаром.

– А Греция – это далеко? – спросил он.

– Вы сами тоже из Греции?

– Стало быть, из Китая?

– Нет… А вот Паликар – он из Греции.

– Вы едете на Праздник инвалидов?

– А куда же?

– В Париж.

– И где думаете остановиться?

– В Оксерре нам говорили, что на бульварах линии укреплений есть свободные места.

Мальчик опустил голову и два раза громко хлопнул себя по бедрам.

– Бульвары на линии укреплений!.. Ну-у!..

– Разве там нет мест?

– Так что же?

– Нас только двое – я и мама.

– Вы дорожите своим осликом?

– Разумеется.

– Неужели это правда?

– Честное слово… Вы никогда раньше не бывали в Париже?

– Никогда.

– Кто это Грен-де-Сель? Я его не знаю.

– У него, наверное, дорого?

– Зимой – да, тогда у него бывает много народа. Но теперь, я думаю, он возьмет с вас не больше сорока сантимов в неделю за постой фуры. И у вашего осла всегда будет корм, особенно если он любит репейник.

– Он, кажется, любит.

– Так в чем же дело? Грен-де-Сель человек неплохой.

– Потому, что ему вечно хочется пить.

– А далеко отсюда до Шан-Гильо?

– Нет, недалеко. Это в Шаронне. Но вы, наверное, не знаете, где Шаронн?

– Я же никогда не бывала в Париже.

– Это вот там.

Он показал рукой на север.

– С удовольствием. Я попрошу, чтобы он научил меня говорить по-гречески.

– Пожалуйста, не позволяйте ему есть сено.

Перрина вошла в фуру и передала своей матери то, что слышала от молодого акробата.

– Если это правда, то думать не о чем: надо ехать в Шаронн. Только найдешь ли ты дорогу? Ведь это Париж!

– Мне кажется, это не так трудно.

Прежде чем выйти, девочка снова наклонилась к матери и сказала:

– Зачем вы ему позволяете! – воскликнула она.

– А что такое?

– Возчик предъявит претензии.

– Пусть попробует!

Он стал в вызывающую позу, подбоченился и крикнул:

– Эй, выходи!

– Вам есть что предъявить? – спросил он.

– Ни вина, ни провизии?

– Можете проезжать.

– Подойдите, – сказал он, – только не раздавите моих собак.

Перрина подошла.

– Что вам угодно? – спросил человек с бородой.

– Это вы владелец Шан-Гильо?

– Говорят, что я.

– Все это можно, если только мне заплатят вперед… – сказал он, оглядывая Перрину.

– А сколько?

– У тебя есть деньги? – спросила булочница, которой не внушил доверия вид девочки.

Перрина положила на прилавок свою монету в пять франков.

– Вот пять франков; прошу вас дать мне сдачу.

Прежде чем отрезать фунт хлеба, булочница взяла монету и стала ее осматривать.

– Это еще что такое? – спросила она, прислушиваясь к звону металла о мрамор прилавка.

– Вы ведь видите: пять франков.

– Кто тебя научил попробовать подсунуть мне эту монету?

– Никто. Мне нужен фунт хлеба на ужин.

– Ну, нет, хлеба я тебе не дам и советую убираться поскорее, если не хочешь, чтобы я велела тебя арестовать.

Перрина больше всего боялась попасть в какую-нибудь историю и в ответ только робко проговорила:

– Меня? За что же?

– За то, что ты воровка…

– О, мадам…

– И хочешь подсунуть мне фальшивую монету… Уйдешь ты отсюда, воровка, бродяга? Подожди, вот я позову сейчас полицейского.

Меньше всего можно было назвать Перрину воровкой, хотя она и сама, наверное, не знала, фальшивая ее монета или настоящая; но насчет бродяжничества спорить не приходилось. Ведь она не могла указать ни определенного места жительства, ни родных. Что скажет она полицейскому? Какие есть у нее доказательства и оправдания? Что с ней будет после ареста? Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в голове девочки; но положение ее было столь бедственным, что, несмотря на страх быть арестованной, она рискнула заговорить о своей монете.

– Если вы не хотите дать мне хлеба, то, по крайней мере, верните мою монету, – сказала она, протягивая руку.

– Чтобы ты подсунула ее кому-нибудь другому, не так ли? Я оставлю у себя твою монету. Если ты так хочешь ее получить, то позови полицейского, и мы с ним вместе разберемся, настоящая ли она. А пока вон отсюда, воровка!

Крики булочницы, слышные даже на улице, привлекли внимание трех или четырех прохожих.

– Что тут случилось?

– Эта девочка хотела сломать замок у конторки в булочной.

– Плохо она начинает.

– И как нарочно, на улице нет ни одного полицейского!

Бедная девочка начала бояться, дадут ли ей уйти; но нет, ее пропустили, хотя и осыпали градом всевозможных ругательств. А она, боясь обратить на себя внимание толпы, старалась казаться хладнокровной и шла, не прибавляя шагу, даже не оглядываясь назад.

Наконец, через несколько минут, показавшихся ей часами, она очутилась в поле и здесь с облегчением вздохнула.

У нее не было ни хлеба, ни денег; но она только что избавилась от большой опасности, а в таких случаях о еде не задумываются.

Но когда прошли эти первые минуты, мысль об ужине снова вернулась к ней. Она понимала, что напряжение не сможет поддерживать ее долго, особенно когда надо проходить ежедневно по тридцать километров. Пока у нее были деньги, ее не пугала ни дальняя дорога, ни холод, ни жара; но теперь, всего с одним су в кармане, она обречена свалиться от голода где-нибудь на обочине.

Перрина невольно посмотрела на раскинувшиеся по обе стороны дороги поля, позолоченные последними лучами заходящего солнца, – пшеница уже начинала цвести, – дальше виднелись грядки свеклы, лука, капусты. Всего этого еще нельзя было есть, но даже если бы поля были покрыты спелыми дынями или кустами клубники, что бы это изменило? Девочка все равно никогда не взяла бы ничего чужого, как не могла бы попросить милостыни у прохожих: она не воровка, не попрошайка…

Ах, как бы ей хотелось встретить такую же несчастную, как и она сама, чтобы спросить, чем живут все бездомные, где они достают пищу изо дня в день?

Перрина очутилась на перекрестке двух больших дорог. Обе вели в Кале, одна через Муазёль, другая через Экуэн, как указывала надпись на столбе. Она выбрала последнюю и пошла к Экуэну.

У Перрины уже начинали болеть ноги от усталости, а она все продолжала идти, наслаждаясь чудесным вечером, довольная, что на дороге теперь совсем не осталось прохожих, встречи с которыми в течение дня внушали ей тревогу. Но как ни приятно было идти, все-таки приходилось подумать и о ночлеге: иначе, когда совсем уже стемнеет и усталость возьмет свое, ей придется устраиваться на ночь или в придорожной канаве, или на ближайшем поле, что было небезопасно.

Немного погодя Перрине показалось, что она нашла местечко, где можно было бы приютиться на ночь. На одном из полей, засаженных артишоками, она увидела крестьянина, который вместе со своей женой торопливо обрывал головки растений и складывал их в корзины; как только какая-нибудь корзина наполнялась, ее сейчас же относили на повозку, стоявшую на дороге. Перрина машинально остановилась посмотреть на работавших. В эту минуту появилась другая повозка, которой правила девочка.

– Вы уже оборвали свои артишоки? – крикнула она.

– Давно пора было, – отозвался крестьянин, – как будто приятно ночевать здесь все ночи и стеречь их от воров! Сегодня, по крайней мере, я буду спать у себя дома.

– А на том клочке, который принадлежит Монно?

– Монно – хитрец; он говорит, что его участок стерегут другие. Во всяком случае, этой ночью не я его буду стеречь… Ничего не будет удивительного, если к завтрашнему утру его обчистят!

Все трое разразились громким смехом, свидетельствующим о том, что они не особенно заботились об интересах этого Монно, который пользовался бдительностью своих соседей, чтобы спокойно спать самому.

– Это было бы забавно!

– Погоди немного, мы тоже едем; у нас все готово.

И несколько минут спустя обе повозки удалились по направлению к деревне.

Тогда, несмотря на сумерки, Перрина разглядела со своего наблюдательного поста, чем отличались оба смежных участка: с одного уже собрали весь урожай, а на другом было еще полно толстых не срезанных плодов. На границе участков стоял небольшой шалаш из ветвей; в нем только что уехавший крестьянин проводил ночи и сожалел о том, что вместе со своим полем ему приходилось стеречь и поле соседа. Как счастлива была бы Перрина, если бы могла устроиться на ночь в этом шалаше!

Но едва эта мысль мелькнула в ее голове, как она тотчас спросила себя, почему бы ей не воспользоваться шалашом. Что тут могло быть дурного, раз он покинут? И потом, ее здесь никто не потревожит: вряд ли кто-нибудь придет на поле, с которого все уже собрано. Наконец, неподалеку виднелся кирпичный завод, и вырывавшиеся из трубы красные языки пламени подтверждали, что там шла работа и бодрствовали люди, – еще одно доказательство безопасности избранного пристанища.

Когда мрак совсем сгустился и последние звуки дня замерли в отдалении, она встала, легкой тенью быстро проскользнула по полю с артишоками и пошла к шалашу. Он оказался даже лучше, чем она представляла: толстый слой соломы покрывал землю, а вязанка камыша могла служить подушкой.

От самого Сен-Дени бедная девочка шла в постоянном страхе; несколько раз она оглядывалась, чтобы посмотреть, не гонятся ли по ее пятам полицейские из-за истории с фальшивой монетой. Но здесь, в шалаше, было тихо и уютно, и девочка мало-помалу успокоилась.

Перрина не пробыла в шалаше и двадцати минут, как вновь почувствовала голод, о котором ей на время удалось позабыть. Сегодня она обойдется без еды и после всего перенесенного за день отлично уснет и голодная, но завтра, послезавтра, наконец… Чем будет она питаться в течение всех этих пяти или шести дней пути до Марокура? На одно су много не купишь, разве только хлеба… А что будет дальше?

Она закрыла глаза и, наконец, заснула, думая о своих умерших отце и матери.

Но как ни сильна была усталость, спала Перрина тревожно и часто просыпалась. Стук проезжавшей по дороге повозки, грохот промчавшегося поезда будили ее, и она испуганно открывала глаза. Однако сон брал свое, и минуту спустя в шалаше опять слышалось ее спокойное, ровное дыхание.

Раз ей показалось, что на дороге, недалеко от шалаша, остановилась повозка. Девочка подняла голову и стала прислушиваться. Где-то совсем близко разговаривали полушепотом и слышался шум от падения на землю каких-то легких предметов. Перрина приподнялась, стала на колени и выглянула через одно из отверстий, проделанных в шалаше. В конце поля стояла повозка, и при бледном мерцании звезд ей показалось, что какая-то тень выкидывала из нее корзины, а еще два человека подбирали их и относили на соседний участок, принадлежащий Монно. Что они тут делали, да еще ночью?

Прежде чем она успела найти ответ на этот вопрос, повозка уехала, а обе темные фигуры перешли на поле с артишоками; вслед за этим она услышала короткие и быстрые удары, словно там что-то рубили.

Тогда Перрина все поняла: это были воры, грабившие участок Монно. Они быстро срезали артишоки и бросали их в корзины, привезенные на повозке, которая, по всей вероятности, вернется, чтобы увезти собранные плоды; теперь же она скрылась, чтобы не привлекать внимание случайных прохожих.

Перрина страшно перепугалась, и происходящее вовсе не показалось ей забавным, как говорили вечером крестьяне. Она в ту же минуту поняла, какая ей грозила опасность. Правда, ее едва ли могли заметить: ведь грабители и приехали-то лишь потому, что наверняка знали, что шалаш около поля Монно в эту ночь остался пустым. Но вдруг их здесь застанут и арестуют и при этом найдут ее? Кто заступится за нее и как она докажет, что не была сообщницей?

При этой мысли девочка похолодела и почувствовала, как вся обливается ледяным потом; в глазах у нее помутилось, и она уже больше ничего не видела, хотя продолжала все время слышать сухие удары ножей, срезавших артишоки.

Еще несколько долгих минут продолжалась эта необычная ночная работа, потом послышался резкий свист, а за ним стук колес по дороге, – и уезжавшая на время повозка опять появилась в конце поля; в одну минуту воры сложили на нее свою добычу и во весь опор пустились по дороге к Парижу.

Если бы Перрина могла определить, который теперь час, то она, пожалуй, попыталась бы еще заснуть до зари, но, не зная, сколько времени она провела в шалаше, девочка решила, что благоразумнее будет пуститься в путь. В деревнях встают рано, и если утром кто-нибудь из крестьян увидит ее идущей с этого опустошенного участка поля или даже если ее заметят где-нибудь поблизости, то ее могут заподозрить и, пожалуй, даже арестовать.

С этими мыслями Перрина покинула шалаш, проскользнула по полю, прислушиваясь и зорко всматриваясь в царившую кругом темноту, добралась без приключений до большой дороги и быстро зашагала вперед. Звезды, мерцавшие в чистом небе, побледнели, возвещая о приближении утра.

Пройдя немного по дороге, девочка увидела впереди темные, нечеткие очертания крыш и труб на фоне начинавшего светлеть неба, тогда как с другой стороны все оставалось еще погруженным во мрак.

Дойдя до первых домов, Перрина инстинктивно постаралась ступать как можно тише, но эта предосторожность была излишней: лишь кошки бродили по улице, да кое-где раздавался лай собак, но их бояться не приходилось, так как все ворота были еще заперты. Обитатели деревни словно вымерли.

Но Перрина вздохнула спокойно только тогда, когда прошла всю деревню и выбралась в поле; здесь она зашагала медленнее, решив, что уже достаточно удалилась от опасного места. Бедняжка чувствовала, что не сможет продвигаться вперед с такой же быстротой; ноги отказывались служить ей, и, несмотря на свежий утренний ветерок, кровь приливала к голове, так что она брела, как больная, пошатываясь из стороны в сторону.

С каждой минутой силы девочки таяли, кровь сильнее приливала к голове, в ушах раздавался звон, и она хорошо понимала, что это результаты невольного голодания, которое в конце концов свалит ее с ног.

Что станет с ней, если она ослабеет настолько, что будет не в состоянии идти?

Перрина решила, что самое лучшее – дать себе небольшой отдых. В это время она проходила мимо поля, засеянного люцерной, которая была уже скошена и собрана в небольшие копны. Девочка перепрыгнула через канаву, отделявшую поле от дороги, и, проделав углубление в одной из копен, с головой зарылась в благоухающее свежее сено. Кругом в полях еще царила мертвая тишина. Все было погружено в сон. Покой и тепло, вместе с благоуханием свежескошенной травы, успокоили приступы тошноты, и девочка скоро заснула.

Когда Перрина проснулась, солнце уже стояло высоко в небе, согревая землю своими лучами, а на полях вокруг работали мужчины и женщины. Недалеко от нее несколько человек пололи овес; сначала это соседство немного обеспокоило ее, но вскоре она удостоверилась, что они или даже не подозревали о ее присутствии, или же это их вовсе не интересовало. Улучив минуту, когда вблизи никого не было, девочка осторожно выбралась обратно на дорогу.

Сон немного восстановил силы путешественницы, и она довольно бодро прошла несколько километров, хотя в желудке уже начинались спазмы от голода; головокружение возобновилось, сопровождаясь теперь еще и нервной зевотой, а виски точно были сдавлены тисками. Когда Перрина взошла на вершину холма и увидела оттуда на противоположном склоне домa большого селения, над которыми возвышалась кровля утопавшего в зелени замка, она решилась купить в деревне кусок хлеба.

В кармане у нее оставалось еще одно су: почему не пустить его в дело, вместо того чтобы добровольно терпеть голод? Правда, потом ей придется рассчитывать только на счастливый случай. Ведь есть же люди, которые находят серебряные монеты на больших дорогах… Почему бы и на ее долю не могла выпасть такая счастливая случайность! Разве мало она видела горя?..

Сначала Перрина внимательно осмотрела свою монетку, пытаясь определить, настоящая ли она. К несчастью, она не совсем представляла, как отличить настоящие французские деньги от поддельных, и потому была сильно взволнована, когда решилась войти в первую попавшуюся булочную, боясь, как бы и здесь не приключилось то же, что и в Сен-Дени.

– Не отрежете ли вы мне хлеба на одно су? – спросила она.

Не говоря ни слова, булочник протянул ей маленький хлебец, который достал с полки: но вместо того, чтобы взять его, Перрина стояла в нерешительности.

– Может быть, вы мне отрежете кусок? – проговорила она робко. – Мне не обязательно нужен очень свежий.

– В таком случае – вот тебе…

И булочник, не взвешивая, положил на прилавок кусок хлеба, пролежавший уже два или три дня…

Кусок этот, правда, был черствый, но зато он был вдвое больше маленького хлебца за одно су.

Едва только купленный кусок очутился у девочки в руках, как ее рот наполнился слюной. Но как ни хотелось ей есть, она все-таки выждала, пока не прошла всю деревню… Это не заняло много времени; несколько сотен шагов – и девочка была уже в поле. Здесь она достала из кармана нож и, сделав на краюшке крестообразный надрез, разделила ее таким образом на четыре части; потом отрезала одну часть, которая должна была служить ее единственной пищей в течение всего дня. Остальные три части она оставила на следующие дни, рассчитывая, что, как бы малы они ни были, они помогут ей добраться до окрестностей Амьена.

Пока Перрина шла по деревне, этот расчет казался ей простым и верным; но едва она откусила от своей дневной порции, как почувствовала, что никакие рассуждения не властны над голодом. Бедняжка была голодна; ей безумно хотелось есть, и она с жадностью уничтожила первый кусок, обещая себе второй прожевывать медленно, чтобы растянуть его как можно дольше. Но и этот был проглочен с той же жадностью, а за вторым с такой же быстротой последовал и третий… Девочка стыдилась самой себя, говорила, что это глупо и низко, но слова были бессильны перед муками голода. Единственное оправдание для себя Перина видела в ничтожных размерах порций: вся краюшка весила от силы полфунта, а ей и целого фунта было бы мало, чтобы наесться как следует: ведь вчерашний день она провела без пищи, а накануне смерти матери весь ее обед состоял из бульона, полученного в угощение от Карася.

Кончилось все это тем, что и четвертая порция была съедена. Девочка просто была не в силах побороть искушение и понимала, что иначе она и не могла поступить.

Но когда исчезла последняя крошка и Перрина продолжила свой путь по пыльной дороге, ее опять стали одолевать мысли о том, что будет делать она завтра, когда голод снова напомнит о себе.

Но еще раньше ей пришлось страдать от жажды. Утро было знойное, дул сильный южный ветер, и ослабевшая девочка шла, обливаясь потом и вдыхая сухой, раскаленный воздух. Сначала приступы жажды ее вовсе не беспокоили: вода принадлежит всему миру, и не надо заходить в лавку, чтобы ее купить; она напьется вволю из первого же попавшегося на дороге ключа или реки… Но путь Перрины пролегал по тому плоскогорью Иль-де-Франс, где от Рульона до Тэв нет ни одной реки, только несколько ручьев, которые лишь зимой бывают полны водой, а летом совершенно пересыхают. Кругом, насколько хватало глаз, тянулись бесконечные поля, засеянные пшеницей, рожью или овсом; по холмам были разбросаны деревни, но нигде не виднелось ни одного деревца, столь пышно растущего там, где есть вода.

В маленькой деревушке за Экуэном она напрасно искала глазами колодец – его нигде не было видно. В деревнях вообще не особенно-то заботятся об удобстве случайных прохожих, и каждый предпочитает держать колодец у себя во дворе или брать воду у соседа.

Перрина прошла всю деревню, не отваживаясь зайти в какой-нибудь дом и попросить напиться. Она заметила, что ее появление в деревне вызвало всеобщее внимание и притом отнюдь не самое дружеское; даже собаки, и те как-то особенно сердито скалили зубы на непрошеную гостью. Как бы еще не арестовали ее, если она вздумает попросить воды! Если бы у нее за спиной был мешок с каким-нибудь товаром, занимайся она хотя бы сбором тряпья или торговлей, ее, конечно, никто и не подумал бы останавливать. Но с пустыми руками ее могли принять за воровку, которая ищет поживы для себя или же разведывает обстановку, чтобы ночью привести свою шайку.

Тем временем стало темнеть на глазах; со стороны Парижа появилась большая черная туча, затянувшая весь горизонт. Похоже, должен был хлынуть дождь, а раз будет дождь, будет и вода для утоления жажды.

Пронесся вихрь, пригнувший к земле колосья и даже сорвавший кое-какие придорожные кусты… Перед собой он гнал клубы пыли, листья, солому, сено. Потом на юге послышались далекие раскаты грома, быстро следовавшие один за другим.

Боясь, как бы ветер не сбил ее с ног, Перрина легла ничком в канаву, прикрыв руками глаза и рот; но раскаты грома заставили ее подняться. Если сначала, измученная жаждой, она думала только о дожде, то гром напомнил ей, что туча несла с собой не только ливень.

Где можно укрыться на этой громадной, обнаженной равнине?

Вихрь унес дальше облака пыли, и, осматриваясь вокруг, Перрина увидела впереди, километрах в двух от себя, опушку леса, через которую пролегала дорога; девочка подумала, что, быть может, там ей удастся найти какое-нибудь убежище на время грозы, хотя бы, например, дупло большого дерева.

Времени терять было нельзя: гроза надвигалась быстро, мгла сгущалась, раскаты грома слышались все ближе, превращаясь в один сплошной рев, и молнии то и дело прорезали мрачные, черные тучи.

Успеет ли она достигнуть опушки леса до грозы? Перрина шла так быстро, как только могла, но грозные тучи неслись гораздо быстрее, и яркие молнии теперь уже огненными кольцами обвивали все небо…

Тогда, прижав локти к груди и согнувшись, девочка пустилась бежать, стараясь, однако, рассчитывать силы, чтобы не упасть и не задохнуться. Но как ни торопилась она, гроза все надвигалась и своим грохотом точно кричала ей вслед, что все равно догонит беглянку…

К счастью, до леса оставалось недалеко. Через несколько минут она была в лесу. Кругом уже настолько стемнело, что глаза Перрины с трудом различали отдельные предметы. При блеске молнии, ярким светом озарившей лес, она заметила небольшой шалаш, к которому вела дорога, вся изрытая колеями, и направилась к нему.

При следующей вспышке молнии она убедилась, что не ошиблась в своем предположении. Это действительно был шалаш из хвороста, с крышей из связанных в пучки прутьев, устроенный дровосеками для защиты от ненастной погоды. Еще несколько шагов – и она будет вне опасности. Собрав последние силы, девочка с трудом преодолела это небольшое расстояние и в изнеможении повалилась на груду стружек, покрывавших землю.

Не успела Перрина отдышаться, как ужасный шум наполнил весь лес; деревья так скрипели, стонали и трещали, что, казалось, пришел их последний час; могучие стволы гнулись едва не до земли, сухие ветви падали, давя своей тяжестью молодые побеги.

Выдержит ли шалаш этот ураган, не рухнет ли он при следующем более сильном напоре ветра?

Перрине не пришлось долго над этим задумываться: перед ее глазами сверкнула молния, какая-то невидимая сила отбросила ее назад, и она навзничь повалилась на стружки, ослепленная, оглушенная, осыпанная ветвями. Очнувшись, она прежде всего осмотрела себя, чтобы убедиться в том, что еще жива, и в тот же миг увидела неподалеку белевший в темноте дуб, пораженный молнией: вдоль оголенного ствола дерева висели две оторванные громадные ветви, и ветер со стоном крутил и раскачивал их во все стороны.

Пока она смотрела, испуганная, дрожащая при мысли о смерти, пронесшейся так близко, в лесу стало еще темнее; затем послышался шум, более мощный, чем шум курьерского поезда: это были дождь и град, вместе обрушившиеся на лес. Шалаш затрещал сверху донизу, крыша его вздыбилась от ветра, но, несмотря на это, он все еще стоял и не рушился.

Вода потоками лила по покатому склону крыши, и Перрине было достаточно протянуть руки и подставить ладони, чтобы утолить жажду.

Оставалось терпеливо ждать окончания грозы; если шалаш устоял при первых порывах бури, то дождь он точно выдержит. Ни один дом, как бы прочен и роскошен он ни был, не мог бы сравниться в настоящую минуту с шалашом, хозяйкой которого была теперь Перрина. Несмотря на то, что молнии еще продолжали сверкать и гром все так же грохотал, а дождь лил как из ведра, уверенная в прочности своего убежища Перрина беззаботно улеглась на стружках и вскоре уснула, вспоминая слова своего отца: спасаются только те, у кого хватает храбрости бороться до конца.

Когда Перрина проснулась, гроза уже миновала, но дождь лил не переставая и застилал все водяным туманом. Продолжать путь было невозможно – пришлось покориться необходимости и ждать.

Но это обстоятельство нисколько не тревожило девочку. Перспектива провести ночь в лесу ее не пугала, а шалаш ей даже нравился: он отлично выдержал бурю, а толстый слой стружек превращал его в удобное и надежное убежище. Если уж приходится ночевать здесь, то, конечно, лучше всего для этого подойдет шалаш, в котором она только что так хорошо выспалась.

С того момента, как Перрина покинула Париж, она не имела ни времени, ни возможности заняться своим туалетом; между тем песок и пыль толстым слоем покрывали ее с головы до пят, отчего во всем теле чувствовался страшный зуд. Здесь она была в полном одиночестве и смело могла приняться за приведение себя в приличный вид, тем более что вырытые вокруг шалаша отводные канавки были полны воды…

В кармане юбки Перрины, кроме географической карты и брачного свидетельства матери, хранился еще и маленький сверточек. В нем лежал кусок мыла, небольшой гребешок, наперсток и клубок ниток с двумя воткнутыми в него иголками. Перрина развязала тряпочку и, сняв кофточку, башмаки и чулки, наклонилась над канавкой, полной чистой дождевой воды, и стала умываться. Вытираться она могла только небольшой тряпкой, в которую были завернуты все ее богатства: все-таки это было лучше, чем ничего.

Умывшись, Перрина причесала свои белокурые волосы и заплела их в две толстые косы. Если бы не голод, снова начинавший терзать ее желудок, да не боль в натруженных ногах, девочка чувствовала бы себя совсем хорошо. Она успокоилась и готова была бодро идти вперед.

С голодом она ничего не могла поделать: если шалаш и служил надежным убежищем, съестного в нем ничего не хранилось. Что же касается ссадин, то девочка решила заштопать прорвавшиеся во время ходьбы чулки, чтобы грубая кожа башмаков не так натирала ноги. И она немедленно принялась за работу…

Это занятие было полезно еще и тем, что девочка, занятая штопкой, меньше думала о еде. Но когда работа была закончена, голод опять стал брать свое.

Из-за дождя Перрина не могла никуда уйти, и она придумала средство если не утолить голод, то, по крайней мере, обмануть свой желудок. Шалаш, как уже говорилось, был покрыт хворостом, и Перрине пришло в голову нарезать для еды молодых березовых побегов, которые ей легко было достать, взобравшись на кучу сушняка, наваленного в углу шалаша. Еще во время своих странствований с отцом по белому свету она видела, как в некоторых странах из березового сока готовят довольно вкусный напиток: значит, это дерево не ядовитое. Но можно ли его есть и можно ли им насытиться? Надо было попробовать.

Девочка срезала ножом несколько молодых, почти зеленых веточек, раздела их на небольшие кусочки и принялась жевать один из них. Увы, это кушанье оказалось очень жестким и горьким.

Пока Перрина занималась своим туалетом, чинила чулки, пробовала ужинать березовыми ветками, время шло да шло, и, хотя солнца не было видно, за облаками, затянувшими небо, сгущалась темнота. Скоро на землю опустилась ночь. Дождь перестал, но тотчас же поднялся белый туман. В десяти шагах ничего не было видно, а кругом слышался только легкий, мерный шум от последних капель, скатывавшихся с листьев и ветвей на крышу шалаша или прямо в лужи…

Примечания

Фотография (франц .).

Имеются в виду акцизные чиновники.

Паликар (дословно «сильный молодец») – так называли себя греческие повстанцы во времена турецкого ига; народ воспел их в песнях как героев, борцов за освобождение родины.

Сантим – мелкая монета во Франции, сотая доля франка.

Грен-де-Сель в переводе с французского значит «крупинка соли».

Су – старинное простонародное обозначение французской монеты достоинством в 5 сантимов.

Франк – французская золотая или серебряная монета, делится на 100 сантимов.

Флорин – серебряная европейская монета небольшого достоинства.

Фунт – старинная мера веса, французский фунт равен примерно 0,5 килограмма.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

После смерти родителей маленькая Перрина пересекает пол-Франции, чтобы найти родственников отца. Она не надеется на теплый прием, поскольку отец женился на ее матери без одобрения семьи. Храброй и доброй девочке придется немало пережить, прежде чем она доберется до фамильного замка.

Hector Henri Malot

© А. Власова. Иллюстрации, 2011

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2011

Предисловие

В 1859 году появился его первый роман о любви, и с тех пор Мало слыл признанным романистом. Перу писателя принадлежит около шестидесяти романов, бо́льшая их часть адресована взрослой публике.