Конец XIX - начало ХХ века в России характеризуется особым интересом общественности к религиозной проблематике, этот период часто называют «русским религиозно-философским Ренессансом». Одним из проявлений такого процесса, охватывающего все стороны культурного творчества, была организация Религиозно-философских собраний, активным участником которых был В.В.Розанов. Вот как описывает эти встречи Максимилиан Волошин: «Вся обстановка религиозно-философского собрания: и речи и лица, обсуждаемые темы и страстность, вносимая в их обсуждение, нервное лицо и женский голос Мережковского, трагический лоб В.В.Розанова и его пальцы, которыми он закрывал глаза, слушая, как другой читал его доклад, бледные лица петербургских литераторов, перемешанные с черными клобуками монахов, огромные седые бороды, лиловые и коричневые рясы, живописные головы священников, острый трепет веры и ненависти, проносившийся над собранием, все это рождало смутное представление о раскольничьем соборе XVII века» 1 .

Но у Розанова (1856–1919) интерес к философии религии возникает гораздо раньше. В его творчестве переплелись, с одной стороны, жизнь, сознание человека, с другой - время, измеряемое не менее, как тысячелетиями, пространства, сравнимые с космическими. Из пересечений жизни и смерти, греха и святости рождается трагический миф духовной диалектики самого философа. Цепь неудач в личной жизни, непризнание перевода «Метафизики» Аристотеля и фундаментального труда «О понимании» со стороны публики - все эти разноплановые события складываются в коллизию, когда человек отдает себя «во власть беспредельного самоутверждения» 2 .

В основу постановки первоначальных вопросов о вере Розанов вводит антиномии, затрагивающие самую сущность христианства, но оставляет их список открытым.

Например, одно неразрешимое противоречие заключается в том, что «Евангелие есть книга бесплотных отношений - целомудрия, возведенного в абсолют» 3 . В то же самое время цивилизация, построенная на его основе, впервые в истории регламентирует такое явление, как проституция, путем его законодательного оформления. Параллельно с этим создается и фабричное законодательство, также противоречащее евангельскому духу.

В качестве первого высказывания следующей антиномии Розанов приводит слова Евангелия о том, что «верблюду легче войти в игольные уши, чем богатому в Царство Небесное» (Мф. 19, 24; Мр. 10, 25; Лк. 18, 25). И тем не менее «стяжелюбивый юноша» становится главенствующим типом нашей цивилизации. Здесь Розанов обращает внимание на то, что «слово» и «дело» не просто имеют определенные различия - они буквально находятся в отношениях противоречия.

Строки из Евангелия от Иоанна «Царство не от мира сего» (Ин.18, 36) Розанов и К.Леонтьев наделяют различными смысловыми нагрузками. Леонтьев интерпретирует их как антитезу субъективного эвдемонизма и христианского аскетизма - «и тот и другой имеют прежде всего личность, душу человеческого индивидуума ; - но один говорит: все на земле и все для земли ; - а другой - ничего для земли» 4 . Розанов же видит здесь не дилемму жизненных установок, а противопоставление Священного текста историческим реалиям, в которых как никогда ранее сконцентрированы светскость, суетливость и объективность и которые не содержат в себе «тайны», «трогательности» и «нежности». Примером господства объективности гражданских отношений в современной цивилизации Розанов называет государственные структуры и созданные в их рамках системы воспитания и образования.

Основание христианства, заключающееся в том, что это - «религия любви и милосердия», Розанов сравнивает с различными восточными жизненными укладами, где прямолинейные, иногда вплоть до вспышек неуравновешенных реакций, отношения не скрываются за словами: здесь есть место волнениям, мести, но даже в понятии отсутствует наше «не-делание» или «не-сопротивление злу». При наличии такой активности, доходящей почти до агрессивности, для Востока остаются священными законы гостеприимства. Для Запада они существуют в основном лишь декларативно, то есть то, что должно выполняться «вообще», но не в каждом конкретном случае по отношению к отдельному человеку.

Или вот какую интерпретацию дает Розанов приведенному тексту: «Взгляните на лилии полевые: и Соломон в красоте одежд не был украшен лучше их»; «птицы не сеют, не жнут - и Отец Небесный питает их» 5 . Эти слова несут в себе лишь утешение и ничего более. Гибель того или иного человека от холода, голода и других бедствий представляет из себя только «мелкие известия» в хрониках наших цивилизованных газет. Приведенный отрывок из Евангелия, по мнению Розанова, так и остается «словесным хлебом», единственным, который вы получаете в напитание». Филантропическая же деятельность только еще раз подтверждает, что «атмосфера пронизана холодом и, в сущности, каждый порознь есть полузамерзающий».

На этих грустных размышлениях антиномии Розанова прерываются, но поднятые в связи с ними вопросы продолжаются рядом противоречий, затрагивающих сферы соприкосновения религии и жизни. В «Эмбрионах», открывая целый ряд произведений, в которых выработалась афористическая форма изложения, составившая знаменитый «стиль Розанова», писатель отводит значимую роль этому понятию, обозначающему для него динамику развития бытия в направлении будущего, и утверждает: «Весь мир есть игра потенций… игра некоторых эмбрионов духовных или физических, мертвых или живых… Поэтому, говорю я, жизнь природы есть жизнь эмбрионов; ее законы - суть законы эмбриональности; и вся наука, т.е. все и всякие науки, суть только ветви некоторой космической эмбриологии» 6 .

Розанов видит возможность будущего осуществления мира за каждым стихом Ветхого завета, причем здесь она всегда выступает не в форме абстрактного слова, но в постоянной материализации. Его вдохновляет ритм цветущей жизни, который он находит в Ветхом завете, где бытие побеждает небытие, где над всем властвует ноуменальность.

Многие страницы розановских текстов посвящены анализу основных идей Нового завета. Если Ветхий завет охватывал собой и объяснял целиком всю окружающую реальность, то Новый завет, согласно Розанову, существенно ограничил ту область бытия, которую он заполнил своим влиянием: «Где кончился естественный мир - начался мир Христов!» 7 Акт творения, проходящий красной нитью через весь Ветхий завет, с рождением Христа теряет свою потенцию, так как достигает в Бого-воплощении своей наивысшей точки. Поэтому Розанов отказывает Новому завету в космологичности. Он наделяет этим качеством такое человеческое чувство, как любовь. При этом проводится существенная граница между понятиями «ветхозаветная любовь» (где велико значение чувственного начала) и «евангельская любовь», которая определяется как «особая бесполая любовь, небесно-спокойная, всем помогающая, «и добрым и злым», и от всех вместе с тем далекая» 8 . Так вот христианство, лишенное библейской космологичности, все «более и более сходит к моральным трюизмам, к прописям от легоньких, до трудных добродетелей, которые не могут помочь человечеству в великих вопросах голода, нищеты, труда, экономического устройства» 9 .

Религия, освящавшая все подробности быта древних евреев, уходит в сферу рационального, превращаясь в специфическую систему мышления; на месте «бого-ощущения» ветхозаветного человека появляется дошедшее до нашего времени «бого-мыслие». Грустно звучит вывод Розанова о том, что «вопреки тысяче слов самого Спасителя, мы все-таки взяли Евангелие умом и в ум, а не сердцем и в сердце» 10 .

Такому восприятию мыслителем Евангелия способствовала сама его внутренняя структура. Розанов считает, что оно состоит из отдельных «λογος», «речений», которые, будучи высказанными человеком, никогда бы не составили религии. При всей своей великой мудрости и поучительности эта книга обходит тот главный вопрос, который затрагивает наше бытие, - вопрос рождения, а ведь именно благодаря рождению, благодаря Вифлеему, по Розанову, «небесное смешалось с земным: оно пролилось на землю - и именно через пуповину бытия человеческого». В давней, но впервые публикуемой ниже работе Н.С.Муравьева можно видеть, что исследователями наследия Розанова эта антиномия ощущались как одна из главных болевых точек его философии: «В Библии в законах Моисея мы находим заботу о людях, заботу о продолжении рода, заботу о женщине, заботу о семье. - Это закон Отца, еврейский закон. Есть ли противоречие между Законом Отца и Законом Сына? И если есть, то какой же из двух правильный закон».

Розанов еще раз подчеркивает тот факт, что Христос «сотворен внутренно, а не внешне сделан». Несмотря на то, что это очевидно, факт этот теряется в истории христианства. Результатом этой потери оказывается трансформация религии (в ветхозаветном понимании) в «рационализм христианский, доктринерство христианское», которое находится в полном противоречии со словами Спасителя о «книжниках» и фарисеях. В то время как из века в век процветает одна часть Евангелия, заключающаяся в «λογος», другая, ведущая свое начало от «матернего чрева» и Вифлеема, постоянно умаляется, ее священное сияние прикрывается лицемерн ы м покрывалом стыдливости.

«Племена обрезания» полны жизненной силы и творческой энергии - «никаких морщин старости, утомленных мускулов; ни Weltschmerz ’а «мировой скорби», ни «социальной анархии» 11 . Более того, у этих народов нет никаких противоречий между реальностью и религиозным учением: «они в самом нерве бытия исключили идею смерти, «не принимают идеи небытия», как выразился в «Федоне» Платон о бессмертии души. Полную противоложность обнаруживает Розанов в самом духе арийских племен; у них, - пишет философ, - «внесено «жало» отрицания в самый родник бытия, и это «жалящее отрицание» пульсирует в их жилах. Арий живет в смерть и поклонился гробу» 12 . Согласно христианскому учению, вся жизнь человека, все его деяния сверяются «гробом» и возможностью вечной жизни. Не восторг жизни, но чувство постоянного греха сопровождает христианина от первых его минут и до последнего вздоха. Ликование Вифлеема полностью заслоняется горем Голгофы. Полнота ощущения жизни Розановым противостоит этому затмению. Он пишет, что суть христианства заключается в «само -распинании» человека. То есть исторически сложившееся понимание места и роли Голгофы не соответствует самому христианству: «Опять не принимается во внимание, что распятие Христа имело смысл не примера для человечества, но совершенно конкретную и лишь в отношении Христа существующую, для Его Божества исполнимую задачу: упразднить грех, сойти в ад, победить диавола » 13 .

Особенно яркое выражение эта сторона христианства находит в Православии, где всегда были и есть сильны идеи созерцательной, отшельнической формы жизни. Внешние правила в сочетании с внутренней молитвой составляют основу стремления к личному «обожению» как началу преображения других людей и всего мира. Это учение, являющееся выражением мессианских и эсхатологических чаяний - основа исихазма, распространившегося на Руси с конца Х VI века. « У мерщвляться» , пишет Розанов, стало не только понятием, идеалом древней России , но это гибельное явление так и называлось этим словом, не внушавшим никаких о себе сомнений, никакого перед собой страха.

О риентация на загробное воздаяние представляет из себя краеугольный камень русского Православия: «Вся религия русская - по ту сторону гроба. Можно сказать, Россия находит слишком реальным и грубым самую земную жизнь Спасителя… Все это она помнит, но умом на этом не останавливается. Но вот Спаситель близится к кресту: Россия страшно настораживается, ухо все открыто, сердце бьется. Христос умер - Россия в смятении! Для нее это - не история, а как бы наличный сейчас факт. Она прошла с Христом всю невыразимую муку Голгофы» 14 . Но еще большее внимание оказывается нескольким дням пребывания Спасителя на земле «после смерти и погребения». Призрачность этих картин, состояние общей меланхоличности находит свое отражение в русских церковных напевах, иконописи и светской живописи. Розанов с редкой для него грустью постиг тайную красоту смерти и ползет к этой странной и загадочной красоте: но он и в самом деле умеет с величием умирать, он сам становится прекраснее в болезнях, в страданиях, в испытаниях… Точно вся жизнь кажется русским черною, а с приближением к смерти все принимает белые цвета, принимает сияние. Жизнь - это ночь; смерть - это рассвет и, наконец, вечный день «там» (на небе, с Отцом небесным)» 15 .

Все эти особенности Ветхого завета и Нового завета приводят Розанова к достаточно жесткому выводу о том, что Ветхий завет имеет трансцендентно-мировой, космический характер, поскольку «Элогим - Творец мира», а религиозный идеал этого времени выходит прежде всего в некоторый трансцендентный план; Новый завет, в свою очередь, представляет из себя морально-историческое учение, которое все более и более приобретает риторический характер. Исходя из этих особенностей книг Священного писания, Розанов проводит различие между отношением к Богу, принятым в христианстве, и тем же самым отношением на Востоке, в «мире обрезания»: в первом случае оно полностью вербализовано (в центре - «бог Термин», «бог»-понятие и «первый Двигатель» в гипотезе «бездушных атомов» Декарта), во втором - это отношение реальное (здесь Бог - жизнь, жизнен, почти по свойству земного материнства - «животен»; он и - «животный хлеб»; «Лоза», коей мы ветви»).

Розановская критика христианства исходит из понятия истинности религиозного утверждения и освящения жизни. Вслед за Достоевским он повторяет мысль о неудавшемся христианстве. Розанов находит, что вся красота Евангелия и вся его истина уходит в эстетику, теряя при этом ту силу, которая противостоит лжи в Ветхом завете. По Розанову, секрет « неудавшегося христианства» заключен в его бесплодии: многовековое ожидание человечества завершилось рождением Христа - второй Ипостаси Божества, которая «вечно рождается», но уже «не рождает» сама. Розанов, всегда ставящий выше других проблемы бытия, опираясь на мистический опыт, соглашаетя с тем, что жизнь определяется, в первую очередь, тем или иным отношением к Богу. Следовательно, христианство - есть служение Богу, но вопрос в том, какому Лику мы поклоняемся. Согласно Розанову, «церковь двоится в идеале»: с одной стороны мы видим ликование жизни в ветхозаветном мире, с другой - суровую аскезу, умерщвление плоти и упование на вечную жизнь «за гробом», «жить для смерти и умирать для жизни».

Время трагического пафоса религиозной эволюции Розанова совпадает с написанием таких работ, как «Уединенное», «Опавшие листья», «Смертное», «Мимолетное». В этих кратких, внешне похожих на дневниковые записи, фрагментах мы обнаруживаем отзвук того, что происходит в душе писателя в моменты предельного эмоционального напряжения:

«Неужели же не только судьба, но и Бог мне говорит: “Выйди, выйди, тебе и тут места нет?” Где же “место”? Неужели я без “места” в мире?» 16 Или в другом месте:

«Запутался мой ум, совершенно запутался…

Всю жизнь посвятить на разрушение того , что одно в мире люблю: была ли у кого печальнее судьба» 17 .

Поздние работы Розанова - не научные статьи, не публицистические заметки и выступления. Жанр «опавших листьев» сочетает в себе глубину философских размышлений с почти телеграфным стилем изложения. За внешней несерьезностью скрывается труд по восстановлению попранного, по оправданию ранее поруганного через боль, страх и сострадание. Современник Розанова, Л.А.Тихомиров, еще раньше отмечал двойственность натуры философа, представляющую «борьбу двух диаметрально противоположных миросозерцаний, которые в нем не примирены, да и вообще не могут быть примиримы. Одно из них подходит к пониманию мира, к проверке рассудочно наблюдаемых «законов», руководствуясь высшими истинами положительного откровения и духовного опыта святых. Другое - к самым вопросам веры, к оценке духовного опыта подходит с точки зрения тех полуистин, которые дает рассудочное наблюдение мира. Г<осподин> Розанов, по личной вере, очевидно, человек первого миросозерцания, по привычкам мысли - второго» 18 .

Повествование Розанова характеризуется достаточно вольным обращением с историческими фактами. Эстетически живое историческое пространство приобретает черты мифа, в котором зафиксировано художественное и религиозное мировоззрение эпохи. Но, поскольку мы имеем дело с мифом, у истоков которого стоит конкретная личность, то, следовательно, процесс мифотворчества становится эстетической деятельностью. Происходит трансформация исторического материала в литературно-художественный, изучению которого посвящает себя Розанов.

Заключительный этап трагического мифа под названием «религиозный путь В.В.Розанова» завершается очищением от страстей перед лицом грядущей смерти. Последние письма философа 19 наполнены необыкновенной теплотой и примиренностью с миром и с Православием.

Путь религиозных и философско-эстетических исканий Розанова состоит из взлетов, неожиданных мистических «догадок» и глубоких разочарований. Это путь бунтаря, вошедшего в трагический круг и обретшего Спасение перед лицом смерти.

ВЕРЕЩАГИНА-РОЗАНОВА Н.В. (1900-1956)

Ф. ШОПЕН. Вальс 7. Полонез.

Shopen_-_val_s_7-polonez_

НАДЕЖДА ВАС. ВЕРЕЩАГИНА-РОЗАНОВА (1900-1956)- художница

Розанова — по фамилии отца, философа В.В. Розанова. Верещагина — по фамилии 1-го мужа, с которым развелась в 1936 г. 2-й брак — с художником М.К. Соколовым был зарегистрирован в 1947 г. накануне его смерти.

Н.М. Михайлова. Предисловие составителя.

Дата публикации: 21.04. 2014 г. Война на Украине.

Художественное наследие Надежды Васильевны — это сотни изумительных иллюстраций к произведениям Ф.М. Достоевского, Ч. Диккенса, Л.Н. Толстого, к библейской книге «Руфь» и др. При её жизни несколько рисунков были приобретены литературными музеями (например, музеем Ф.М. Достоевского в Москве), но в основном её творчество так и осталось неизвестным. Папки с её рисунками хранились в Москве в доме её подруги Е.Д. Танненберг, где художница жила, потому что не имела собственного жилища. Там же хранились и оставшиеся работы её мужа, художника М.К. Соколова, и его архив. После смерти Надежды Васильевны в 1956 году хранителем наследия двух художников стала Е.Д. Танненберг.

Папки с рисунками Н.В. Верещагиной и М.К. Соколова в секретере, в доме Флеровых-Танненберг в Лиховом переулке. В рамке стоит илл. к пьесе А.Н. Островского «Гроза». Фото 1975 г.

В 1985 году Елена Дмитриевна умерла , не оставив никаких распоряжений на счет хранимой ею коллекции. Поэтому сразу после её смерти возникла угроза того, что вся коллекция будет растащена и распродана, что она попадет в частные (и жадные) руки коллекционеров. Чтобы её спасти, главной своей задачей я считала поместить всё на государственное хранение, то есть в какой-нибудь музей. Но ни один московский музей на это не дал согласия. Предложение взять всю коллекцию работ М.К. Соколова (масло и графику) на хранение в Ярославский Музей поступило от сотрудницы этого музея, Н.П. Голенкевич, которая была знакома с Е.Д. Танненберг, потому что уже давно собирала его работы. Помню, как мы с ней весь день до ночи писали Опись рисунков Верещагиной и Соколова, упаковывали их в папки, укутывали рамы с картинами Соколова, как составили Акт на временное хранение. А потом убедили сестру Елены Дмитриевны, Татьяну Дмитриевну, её единственную наследницу, все передать в дар Музею. И она согласилась.

Таким образом, всё, что хранилось в доме — рисунки, и документы Н.В. Верещагиной, её Воспоминания об отце, В. Розанове; рисунки, письма и картины М.К. Соколова и даже портреты предков Е.Д. Танненберг — всё было передано на постоянное хранение в ЯХМ. Тогда мне казалось это естественным, как потому что Соколов был уроженцем Ярославля, так и потому, что часть его картин Е.Д. Таннеберг уже давно передала в дар этому музею. Правда, она передала с обязательным условием, что в ЯХМ будет отведен постоянный зал для работ М.К. Соколова (о чем мне не было известно). Однако, это условие ЯХМ не выполнил ни при её жизни, ни до сих пор (2014 г.) и, нет надежды, что выполнит. Оказывается, в музее для такого зала нет места.

Что уж говорить о беззвестной Надежде Васильевне. Уж она-то никакого отношения к Ярославлю не имела, и её работы попали в этот Музей совершенно случайно, заодно с наследием М.К. Соколова. Для неё родным городом был Ленинград (СПБ), где она родилась и жила в детстве с родителями, потом родным стал Сергиев Посад, где умерли и были похоронены её отец, мать и брат, и где жила старшая сестра Татьяна. Если не родной, то все же близкой, была и Москва, где она прожила последние годы жизни и где была похоронена на Пятницком кладбище недалеко от могилы своего друга, учителя и мужа, М.К. Соколова, жизнь и творчество которого тоже были неразрывн связаны с Москвой, его Старой Москвой.

Оба художника, как при жизни, так и после смерти, оказались невезучими. Теперь М.К. Соколова искусствоведы трактуют как самоучку, «сына бондаря» и «одного из художников Ярославля» — знал бы он о такой участи! А про Надежду Васильевну Верещагину по-прежнему почти никто не знает — ни выставок, ни каталогов — ничего! Она, бедная, если и известна, то или как дочь знаменитого философа В. Розанова, или как близкий друг художника Соколова.

С тех пор, как в 1985 году большая часть их работ попали в ЯХМ, прошло почти 30 (тридцать!!!) лет. За эти годы огромными трудами искусствоведа Н.П. Голенкевич были устроены десятки выставок М.К. Соколова в разных городах (в том числе, и в Третьяковской галлерее). Но до демонстрации рисунков Н.В. Верещагиной-Розановой дело так и не дошло. Мало того, за это время из хранения пропала машинопись с её Вопоминаниями об отце , В.В. Розанове.

Когда на сайте domarchive появился раздел «Картинная галерея», в первую очередь, мне хотелось воплотить в жизнь мечту дорогой для меня Елены Дмитриевны — устроить постоянные залы для М.К. Соколова и её подруги Н.В. Верещагиной. Но если репродукции с картин и рисунков Соколова удалось найти в каталогах и в Интернете, то с рисунками Н.В. Верещагиной, можно сказать, у меня ничего не вышло. В свое время я могла бы их переснять в доме Елены Дмитриевны, но я этого не сделала. Что оставалось делать? По старой памяти я обратилась к Нине Павловне Голенкевич, в ведении которой находится фонд Н.В. Верещагиной. Просила её сканировать и прислать мне хотя бы несколько рисунков. Особенно хотелось показать посетителям её удивительную серию по книге «Руфь».

Заодно просила её, чтобы ЯХМ взял под свою опеку могилы художников М.К. Соколова и Н.В. Верещагиной-Розановой на Пятницком кладбище. Те люди, кто когда-то за ними ухаживали, или умерли, или больны, а запущенные могилы в наше время могут и захватить. Но из моей затеи ничего не вышло: ни картинок мне не прислали, ни за могилами не ухаживают. Вот почему в зале Н.В. Верещагиной я смогла вывесить всего 6 рисунков, да и то всё это фотокопии. Иногда я всё же надеюсь, что получу из Ярославля обещанное. Но надежда слабая. Мне остается винить себя саму за то, что тогда, в 1985 году, своими руками я отдала художественное наследие Надежды Васильевны в ЯХМ вместо того, чтобы попытаться устроить его где-нибудь в Москве. Или хотя бы переснять их тогда же. Жалею и о том, что отдала её «Воспоминания». Я их читала, но, конечно, уже не помню и не могу привести из них выдержки.

На этой странице приведены документы, любезно присланные мне Н.П. Голенкевич (за что я ей весьма благодарна): 1) биографическая справка о Н.В. Верещагиной (с моими дополнениями); 2)список серий её рисунков и 3) две её фотографии. Другие фото найдены в Интернете или взяты из моего личного архива.Даны также ссылки на биографию М.К. Соколова , письма которого к Надежде Васильевне с 1943 по 1947 годы, перепечатанные ею для всеобщего прочтения, дают представление и о ней самой, и о её творчестве.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА . Составлена Н.П. Голенкевич по материалам из Научного Архива Ярославского Худ. Музея (НА ЯХМ) Ф. 43 Оп.1 Д. 43-58.

Отец — философ и публицист В. В. Розанов (1856 — 1919).

Мать – Варвара Дмитр. (18 -1923, урожд. Руднева, в 1-м браке Битюгова). Сестры: Татьяна, Варвара, Вера.

Муж 1-й –А.С. Верещагин. Муж 2-й – художник М.К. Соколов.

Старшая сестра Н.В.Верещагиной, Татьяна Васильевна Розанова , почти всю жизнь прожила в Загорске. Она была близко знакома с врачом М.М. Мелентьевым, в Воспоминаниях которого сохранилась их переписка. Письма приведены на следующей странице, так как дают представление о круге знакомых обеих сестер в 1940-50-е годы.

1908-1918 – училась в частной гимназии М.Н. Стоюниной (СПб)

1918 – приехала к родителям в Сергиев Посад (Загорск), куда семья переехала в 1917 г. по совету отца Павла Флоренского. В 1919 – смерть отца В.В. Розанова

1920 – 1922 – окончила Педагогический техникум в Сергиевом Посаде (внешкольное отделение). В 1922 году вышла замуж за А.С. Верещагина , слушателя Военной Электро –Академии и в связи с переводом мужа переехала в Ленинград

1924-1925 – училась в Ленинградском институте истории искусств на словесном отделении. В 1925 – переехала с мужем в Москву, занималась в разных художественных кружках

1929 – участвовала во 2-й Всесоюзной выставке ОХС (Объединение художников самоучек. См. Ассоциация художников революции. Искусство в массы. М., 1929. С.93 В каталоге указано: «Домохозяйка. Стаж самоучки 6 лет». Адрес: Москва, Сокольники Б. Оленья, 9 кв.3)

1929-1932 – училась в студии худ. Леблана и в техникуме при ИЗО ГИЗ. Ушла с 3-его курса (справка № 97от 4.02.1932 года, о том, что Н.В.Верещагина учится на 3-м курсе)

1930 — 1934 – художник-исполнитель в Государственном музыкальном театре им. В.И. Немировича-Данченко (Москва, ул. Большая Дмитровка). (три справки из Гос. Музыкального театра им. В.И. Немировича-Данченко)

1934 8.09 — 23.11.1935 – художник 5-й студии на кинофабрике «Мосфильм» (Москва, ул. Потылиха, 54). Параллельно работала «для себя» как иллюстратор.

1936 – разошлась с мужем, переехала в Ленинград.

Начало переписки с М.К. Соколовым. В 1938 – его арест и ссылка. Переписка продолжалась все годы до его смерти.

1936 — 22.04.1941 — художник-фоновщик на киностудии «Ленфильм» (студия мультфильмов). В апреле 1941 командирована студией для работы в Москву

С 26.06.1941 по 14.02.1951 художник киностудии «Союзмультфильм» (вместе с Е.Д. Танненберг). Есть список фильмов с 1934 по 1950 (см. НА ЯХМ Ф.43)

С 1941 года работает над иллюстрациями к произведениям А.С. Пушкина. В 1944 — иллюстрирует Федина для Гослита (были сняты с печати).

1945 15. 06 – принята в члены графической секции МОСХа (по рекомендации худ. Д. А. Шмаринова (1907-1999)). С 1945 по 1949 – рисунки Н.В. приобретают: Гос. Лит. Музей (Москва) и Институт литературы при АН СССР (Ленинград).

1947 – регистрация брака с худ. М.К. Соколовым . Его переезд из Рыбинска в Москву, обострение болезни (рак) . Соколов завещает Н.В. Верещагиной-Розановой хранить его наследие. После его смерти 19 сент. 1947 года Надежда Васильевна вплоть до своей смерти приводит в порядок весь его архив, в том числе,

1948 – сердечное заболевание. Н.В. получила 2-ю группу инвалидности

1950-1951 — иллюстрации к роману Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные» — приняты к печати.

1955 (открыта 15.07.) — участие в «5-й выставке работ художников книги » МСХ (Дом художников. Кузнецкий мост, 20)

1956 — Скончалась 15 июля 1956 в Москве. Похоронена на Пятницком кладбище рядом с могилой тетки , в доме которой Н.В. жила последние годы.

ВЫСТАВКИ при жизни:

1929 – участвовала во «2-й Всесоюзной выставке ОХС (Объединение художников самоучек- см. Ассоциация художников революции. Искусство в массы. М., 1929. С.93). см.Каталог. стр .93: 73. Мать уродов. Тушь; 74. Сожжение ведьмы. Тушь; 75. Казнь революционеров. Тушь; 76.Сцена из Французской революции. Тушь

1955 (открыта 15.07.) — Участвовала в «5-й выставке работ художников книги» Московский Союз советских художников (дом художников. Кузнецкий мост, 20)

ПОСМЕРТНО (устроены хлопотами Е.Д. Танненберг, у которой хранились почти все работы Надежды Васильевны):

26.03. 1957- 6.04.1957 — Персональная выставка в Центральном Доме литераторов

(Москва, ул. Воровского. См. Пригласительный билет)

18.05.1959-2.06.1959 — Персональная выставка в Центральном Доме работников искусств (издан каталог)

23 января 1961 –открыта персональная выставка «Достоевский в иллюстрациях Н.В. Верещагиной». Государственный литературный музей-квартира Ф.М.Достоевского (Москва). Сообщения искусствоведов – С.Н.Дружинина, Н.Н.Третьякова

18 декабря 1969 года — Групповая выставка из частных собраний : Н.В. Верещагина, Д.Б. Даран, А.Ф. Софронова. Московская организация Союза художников РСФСР – Клуб собирателей произведений изобразительных искусств

Из воспоминаний Е.Д. Танненберг (без даты): «Большое значение на довоенную судьбу Н.В. Верещагиной как художника имело её знакомство с М.К. Соколовым, известным графиком и живописцем. Несомненно, что Соколов очень много дал Надежде Васильевне в понимании языка искусства графики, его специфики, ввел ее в круг вопросов, связанных с этим трудным, тонким и высоким искусством». — НА ЯХМ Ф. 43.Оп.1, Д.52.Л.8

Список музеев, где находятся работы Н.В. Верещагиной-Розановой (см. Ф. 43)

РИСУНКИ Н.В. ВЕРЕЩАГИНОЙ-РОЗАНОВОЙ

Н.В. Розанова. Флоренс и Поль. Илл. к роману Ч. Диккенса «Домби и сын». 1943

ФЛОРЕНС и ПОЛЬ. Илл. к роману Ч. Диккенса

«Домби и сын». 1943

Н.В. Верещагина-Розанова. Катерина. Илл. к пьеса А.Н. Островского «Гроза». 1947

Н.В. Верещагина-Розанова. КАТЕРИНА.

Илл. к пьесе А.Н. Островского «Гроза» 1946-1954

Н.В. Верещагина-Розанова. Илл. к роману Ф.М. Достоевского «Белые ночи». 1950

«Белые ночи» 1947-1948

Н.В. Верещагина-Розанова. Илл. к роману Ф.М. Достоевского. «Белые ночи»

Н.В. Верещагина-Розанова. Илл. к роману Ф.М. Достоевского «Белые ночи» 1947-1948

Н.В. Верещагина. НЕТОЧКА. Илл. к роману Ф.М. Достоевского. «Неточка Незванова». Чувашский Худ. Музей

Н.В. Верещагина-Розанова. НЕТОЧКА.

Илл. к роману Ф.М. Достоевского. Рис. 1950-1955

Н.В. В ерещагина-Розанова. Илл. к роману

Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные» 1950-е

СЕРИИ РИСУНКОВ Н.В. ВЕРЕЩАГИНОЙ-РОЗАНОВОЙ (1900-1956)

(сост. Н.П. Голенкевич. Яросл. Худож. Музей)

Иллюстрации к произведениям Ч. Диккенса

«Домби и сын». 1943 и «Лавка древностей» 1940-е

Иллюстрации к пьесе А.Н. Островского «Гроза» 1946-1954

Иллюстрации к романам Ф.М. Достоевского

«Белые ночи» 1947-1948

«Неточка Незванова» 1950-1955

«Униженные и оскорбленные» 1950-е

Иллюстрации к Г. Х. Андерсену «Снежная королева» Серия 1950-х

Из серии «Восточные легенды».

Библия. Книга «Бытие» и Книга «Руфь» 1950-е

Иллюстрации к произведениям А.С. Пушкина

«Каменный гость». Нач. 1950-х; «Пир во время чумы» — 1951

Иллюстрации к произведениям Л.Н. Толстого

«Анна Каренина, «Семейное счастье» 1947; «Люцерн» 1952,

(Это основной список, но есть еще к Блоку, Федину и др. авторам)

Примечание Н.М. На следующей странице в качестве приложения приведены сведения о семье, в которой родились и воспитывались Надежда Васильевна и её сестры. На их жизнь сильное влияние оказал не только их отец, В. Розанов, но и всё его окружение. А оно было весьма и весьма разнообразным по религиозным и политическим взглядам. Это были люди того знаменитого предреволюционного Серебряного века, в котором такие профаны, как я, не могут разобраться. В поисках сведений о двух сестрах, Татьяне и Надежде Розановых, в Интернете нашлись очень интересные «Воспоминания» врача М.М. Мелентьева . В них приведены письма Татьяны Васильевны к М. Мелентьеву и его к ней за 1943-1955 годы. Они дают представление, как о круге лиц, с которыми сестры были близко знакомы, так и о той повседневной обстановке, в которой проходила их жизнь. На следующей странице приведены выдержки из этой книги, полный текст которой (700 стр.) легко найти в Интернете.

М.М. Мелентьев, худ. В. Свитальский и Т.В. Розанова

НЕКРАСОВСКИЙ СБОРНИК. XIII САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, "НАУКА", 2001

Л. А. Розанова

ЛИНИЯ ЖИЗНИ
(ИЗ ПИСЕМ В. Е. ЕВГЕНЬЕВА-МАКСИМОВА И ВОСПОМИНАНИЙ О НЕМ)

Мое личное знакомство с известным ученым Владиславом Евгеньевичем Евгеньевым-Максимовым состоялось поздней осенью 1947 года. Кроме моих научных устремлений этому способствовали два авторитетных человека. Когда я стала аспиранткой кафедры русской литературы Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена, мой научный руководитель профессор Василий Алексеевич Десницкий, узнав о моей любви к Некрасову и желании заниматься его творчеством, сказал: "Разыщи Евгеньева-Максимова, передай ему, что я тебя прислал: он тебе даст, если не изменишь Некрасову, больше, чем я". Другим советчиком был младший брат маститого ученого, тоже филолог, с которым судьба свела меня еще в студенческие годы, -- Дмитрий Евгеньевич Максимов. "Вам непременно надо познакомиться с братом, он собирает всех некрасовцев, -- порекомендовал Дмитрий Евгеньевич. -- Я расскажу ему о Вас". О Владиславе Евгеньевиче я кое-что знала сама еще до этих разговоров: по части опубликованных работ о Некрасове, по личным впечатлениям. С самых первых аспирантских дней, дабы набраться ума-разума, я стала ходить на открытые заседания (их тогда проводилось множество) в Ленинградский университет и Пушкинский Дом. Среди других слышала и несколько выступлений Евгеньева-Максимова. Они захватывали силой убежденности в величии и значимости родной литературы, влюбленностью в писательское слово, богатейшей аргументацией, какой-то особой манерой общения с аудиторией. Привлекал и внешний облик: красивый голос, звучащий, как рояль, прекрасная дикция, прямая могучая фигура, белые усы и бородка, белая голова. О таком впечатлении писал Д. Е. Максимов: "Мой старший брат часто и успешно выступал перед большими аудиториями как лектор. Достаточно сказать, что в лазаретах перед ранеными во время второй мировой войны он, оставшись в блокадном Ленинграде, прочитал едва ли не 1000 лекций. Лекции его были очень колоритны, ярки и эмоциональны. Слушателям казалось, будто в лекторский зал входит вместе с ним какой-нибудь седовласый, гривастый сотрудник "Современника" или "Отечественных записок"". {Макашов Д. Е. О себе. (Автобиографическая заметка) // Факт, домысел, вымысел в литературе. Межвузовск. сб. научн. тр. Иваново, 1987. С. 167.} И вот однажды, в перерыве какого-то заседания, набравшись храбрости, я подошла к этому человеку в вестибюле Пушкинского Дома и представилась. Он внимательно, с живым интересом посмотрел на меня, по-расспрашивал, затем погладил меня ласковой, теплой рукой по голове и раздумчиво сказал: "Ну что же, начнем...". С того дня его забота обо мне как молодом исследователе оказалась неусыпной. В. Е. Максимов пригласил меня участвовать в работе его Некрасовского семинара, торопил с созданием проспекта задуманной кандидатской диссертации ("Историко-революционные поэмы Н. А. Некрасова -- "Дедушка", "Русские женщины""). Проспект утверждался на кафедре В. А. Десницкого, в Герценовском институте, и Владислав Евгеньевич был первым его читателем и критиком. По его совету я дважды прочла фрагменты диссертации в его семинаре и сделала доклад в Некрасовском музее на Литейном. И хотя я имела умного, много знающего, требовательного руководителя, В. Е. Евгеньев-Максимов добровольно считал себя ответственным за результат моих штудий. Семинар имел смешанный характер: студенты-старшекурсники, аспиранты, молодые ученые, сотрудники начавших организовываться некрасовских музеев. Теперь, когда судьба даровала мне возможность самой около сорока пяти лет руководить своим Некрасовским семинаром, я понимаю плодотворность такого смешения. В лице Владислава Евгеньевича перед нами предстала незыблемая вершина. Видели мы идущих рядом коллег и в какой-то степени соперников. Знали о более юных, подпиравших нас. В этой творческой лаборатории осуществлялся процесс роста, собирались силы и для предстоящих некрасовских конференций, и для работы над двенадцатитомным собранием сочинений Некрасова, и для будущих монографий. В те годы старостой семинара была Татьяна Фролова, студентка-старшекурсница, благотворно влиявшая своей обязательностью, предусмотрительностью и мягкостью на разные аспекты наших взаимоотношений. Проходили все наши встречи в квартире Владислава Евгеньевича на Васильевском острове. Не ограниченные временем, шли они долго и, главное, сосредоточенно, без отвлечений. После непременного доклада кого-либо из участников и его обсуждения говорили о ходе чьих-то работ (часть "семинаристов" уже готовила к публикации тексты Некрасова и комментарии к ним для Полного собрания сочинений и писем, кто-то отчитывался за сделанное как соавтор Евгеньева-Максимова по общей книге), делились планами. Передавались -- в порядке подготовки к следующему занятию -- рукописи, назначались встречи. И в этой второй части наших встреч, как, безусловно, и в первой, Владислав Евгеньевич оставался опытным кормчим. Он во что-то вмешивался, что-то уточнял, дополнял, показывал, а кому-то снова и снова читал стихи. "Снова" потому, что стихами он открывал занятие, стихи оказывались важным моментом при анализе докладов, стихами он встречал опоздавших (последнее нередко выпадало на долю Зары Минц, впоследствии известной исследовательницы творчества А. А. Блока). В текстах Некрасова, которые Владислав Евгеньевич, мне кажется, все знал наизусть, он мгновенно разыскивал афоризмы и суждения, какими-то внутренними линиями связанные с нашими конкретными ситуациями. Диапазон произносимого был весьма широк, начиная с мало известного афоризма "И в том лишь нет надежды вновь, В ком навсегда застыла кровь" (из стихотворения "Новый год") и включая любимое разными поколениями читателей утверждение "Люби, покуда любится, Терпи покуда терпится, Прощай, пока прощается..." (из стихотворения "Зеленый шум"). И каждый раз он произносил выбранные строки так, что они звучали по-новому. Открытое, одухотворенное лицо нашего руководителя еще более оживлялось, когда на занятия приходила одетая в черное, строго-сдержанная Ольга Владимировна Ломан, создательница и в течение нескольких десятков лет хранительница некрасовского очага в доме на Литейном. Ее неизменно деловая информация, ее немногословные точные ответы на вопросы не просто запоминались и дисциплинировали слушателей, а вызывали желание незамедлительно, независимо от времени года отправиться на Литейный, постоять перед входной дверью, перед которой переводили дыхание, испытывали волнение многие из прославленных писателей, с трепетом подняться по лестнице и пережить в любом месте мемориальной квартиры ни с чем не сравнимое чувство прикосновения к родному миру, его тайнам, величию... В спецсеминаре началось знакомство с часто выступавшими на занятиях Моисеем Михайловичем Гином и Александром Мироновичем Гаркави, которым всего несколько лет спустя довелось сказать свое слово, определить свою нишу в изучении творчества Некрасова. Постоянно вспоминается, как настойчиво рекомендовал мне Владислав Евгеньевич поближе сойтись с А. М. Гаркави, посмотреть и обдумать открытые им художественные и литературно-критические выступления Некрасова. Александр Миронович доверил мне все свои тогда еще рукописные материалы, а встречу занял рассказом о том, как и почему начальный вариант своей диссертации он написал на первом году аспирантского обучения, теперь же занимается ее совершенствованием и более важными перспективными разысканиями. Всех нас покорила научная основательность М. Гина. Не столько на занятиях, сколько при возвращении с них (ходили мы тогда в основном пешком) он излагал нам, по сути дела, целые главы своих будущих книг. Вызванная однажды моим выступлением полемика о периодизации творчества поэта оставила меня и Гина на разных полюсах. А Владислав Евгеньевич, так показалось мне, еще подливал масла в огонь и поощрительно улыбался спорившим. Лишь годы спустя я поняла, почему: стоял серьезнейший вопрос о том, знал ли Некрасов творческие кризисы. И всем хотелось найти истину. {Разница позиций спорщиков в этом вопросе стала их "вечной" спутницей. См., к примеру, статьи Л. А. Розановой "Исторические взгляды Н. А. Некрасова, отражение их в творчестве" (О Некрасове. Ярославль, 1958. Вып. 1. С. 7--61) и M. M. Гина "О периодизации творчества Некрасова" (Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1971. Т. XXX. Вып. 5. С. 434-435).} Гин легко ориентировался в море фактов, легко составлял из них убедительные доказательства. Никто не сомневался в его превосходстве над нами, но хотелось и нам узнать больше. В связи с его выступлениями наш наставник не раз употреблял -- в качестве похвалы -- теперь ставшую расхожей, а тогда казавшуюся откровением фразу: "Факты -- воздух ученого". К тому же она соответствовала основному стержню его собственной научной работы: никто не открывал такого количества некрасовских текстов, фактов жизни, обстоятельств литературной борьбы, быта, как он, Евгеньев-Максимов. У Владислава Евгеньевича встретила я и Анатолия Федоровича Тарасова, молчаливого, отчаянно смелого, молодого, но успевшего пройти войну человека, который взялся поднимать полуразрушенную Карабиху (усадьбу Некрасова под Ярославлем) и более сорока лет жизни отдал возведению этого живого памятника во славу поэта и отечественной культуры. Он был так целеустремлен к этому служению, к этому делу, что возникшая еще в юности робость перед ним не оставила меня до последней встречи в Карабихе, в начале 90-х годов, когда Анатолий Федорович уже ушел на пенсию. Я была у него дома, в квартире в одном из усадебных флигелей... Не называя еще имен других участников семинара тех лет, скажу лишь о том, что от щедрого ума и души Большого человека возросло целое поколение некрасоведов, давших соотечественникам основные, помимо трудов первопроходцев, книги о Некрасове, по которым выучилось множество студентов-филологов и сформировались миллионы поклонников великого поэта и великой поэзии. Сам Владислав Евгеньевич безоговорочно относится к первопроходцам и зачинателям. Результат его нелегкого научного поиска, главные мысли, чувства выражены в его опубликованных трудах. Их идеи прямо или косвенно восприняты преобладающим большинством исследователей русской демократической литературы. Здесь хотелось бы сказать о другом, оставшемся за границами книг, а именно -- о цельности его натуры и о том, что в отношениях с нами, с семьей, в быту проявлялись его подлинный демократизм, его верность некрасовским идеалам Добра и Любви. Вспоминается, как отмечали один из дней его рождения. Шли обычные трудовые будни. Алиса Михайловна (жена Владислава Евгеньевича) еще накануне попросила меня прийти пораньше -- помочь. Утром в комнате, служившей столовой, раздвинули и без того большой прямоугольный стол, скатертью накрыли лишь часть его: "Если одновременно придет много людей, накроем весь". Поставили в одной из селедочниц посыпанную колечками репчатого лука селедку. На другую положили соленые огурцы. В хлебницу -- кусочки ржаного хлеба. В старинном штофе поставили "сладкой водочки". Штоф окружили гранеными стопками, похожими на те, какие я давным-давно видела у своей бабушки. С края поставили тарелки, положили вилки. Первым пришел, очевидно, с утренних занятий, профессор университета Григорий Абрамович Бялый. Поздравив именинника и звучно, не комкая фраз, произнеся свои пожелания, он потер замерзшие руки, вскинул брови, выпил стопку водки и взял кусочек хлеба и огурца, не воспользовавшись тарелкой, -- видимо, оценив неординарность застолья. Он пробыл с полчаса и ушел в явно хорошем расположении духа. В таком духе шел весь прием. Поздравлявших было немало, но они приходили один за другим, будто загодя распределили свое время. Не знаю, всегда ли было так. Однако на меня тот день рождения произвел самое благоприятное впечатление: было душевное общение между именинником и поздравлявшими, когда они искренне могли высказать самое сокровенное; ритуал праздника соблюдался, но никого не изнурял ни шумом, ни обилием яств. К тому же далеко не здоровому Владиславу Евгеньевичу даже из самых скромных угощений мало что позволялось. Иногда, устав, он на несколько минут выходил -- тогда Алиса Михайловна или я становились собеседницами гостя, с благодарностью принимали литературные новости, информацию о делах в университете и городе. "Закрыла" день шумная стайка семинаристов. После хором произнесенной здравицы они рассказали о веселой картинке в стенгазете филфака. На ней изображалось, как Владислав Евгеньевич катил перед собой целый поезд детских колясок и сокрушенно вопрошал: "Когда же это кончится?". Дело в том, что у нескольких его аспиранток появились младенцы. Поздравляя молодых мам, он дарил им коляски -- и печалился, так как при этом важном для каждой семьи событии нарушались, увы, сроки выполнения диссертационного исследования. Около шести вечера Алиса Михайловна удовлетворенно сказала: "Пожалуй, все. И Владислав Евгеньевич, по-моему, доволен". Были довольны этим особенным днем и мы, его очевидцы и участники, воспринявшие его и как факт, и как своего рода урок... В бытовых вопросах Владислав Евгеньевич нередко был детски непосредствен и, вместе с тем, очень неприхотлив. Вспоминается трогательная история, случившаяся в Прибыткове, под Ленинградом, где Евгеньев-Максимов в послевоеннные годы проводил свой летний отпуск. За годы войны и разрухи все пообносились. Ему, работавшему с людьми, требовался хороший новый костюм. И вот в Прибытковском сельпо появилось черное сукно по 120 рублей за метр (в Гостином ряду тогда же стало продаваться трико для мужских костюмов по 400 рублей за метр, однако Владислав Евгеньевич счел его приобретение для себя непозволительной роскошью). Сукно было куплено ("без очереди", -- удовлетворенно уточнял Владислав Евгеньевич, рассказывая историю костюма), доставлено местному портному. И осенью, радуясь своей удаче, этот сверхскромный человек щеголял в обновке. Наши семинарские занятия проходили в домашнем кабинете. Скромен был этот кабинет ученого, где все определялось возможностью сосредоточенно работать. Большой, с высоким потолком, с приглушенно-зеленоватыми стенами, всегда казавшийся темным. За пять лет, что я там бывала (аспирантские и после), в нем ничего не менялось. Располагались мы на стульях, поставленных полукругом. Каждый из нас оказывался спиной или боком к двери. Владислав Евгеньевич чаще всего сидел за просторным письменным столом. Иногда он выходил в полукруг. Но и в этом случае между ним и нами сохранялось порядочное расстояние. Никаких бумажных Гималаев на столе не было: видимо, все укладывалось или в ящики стола, или в стоявшие углом, по двум стенам, двухстворчатые высокие дубовые шкафы. Смотревшие на нас их стеклянные створки были изнутри затянуты какой-то темной материей. После кончины Владислава Евгеньевича часть этих шкафов (пять или шесть) "переселились" в квартиру его младшего брата. От него я не раз слышала, что первым их владельцем был отец, Евгений Дмитриевич, "общественный деятель крупного масштаба", участник "хождения в народ", одно время -- сельский учитель, в последние годы жизни -- профессор Ленинградского института народного хозяйства. {Сведения взяты из эссе Д. Е. Максимова "О себе", с. 166--167.} Долгое время неизвестным для нас участником занятий было еще одно живое существо -- собака. Сначала она не подавала никаких признаков своего присутствия. Узнали мы о ней случайно, когда Владислав Евгеньевич попросил посмотреть, что делает Кадо. За ширмой, куда пришлось заглянуть, стояла железная кровать с выгнутыми спинками (так делалось в начале XX века). А на байковом серо-коричневом одеяле, вытянув морду и лапы в сторону закрытой тем же одеялом подушки, возлежала недовольная Кадо. Даже сейчас помню, как меня, выросшую в семье охотников, где собак держали в конурах на улице, удивила эта вольность. Но тут же пришло в голову, что Кадо был любимой собакой Некрасова, что ему разрешалось гостить в лучших комнатах -- и все стало ясно. Правда, эта Кадо, скорее всего, была беспородная: небольшая и некрасивая, гладкошерстная, темно-палевая, местами светлая, золотисто-коричневого цвета. Внезапная болезнь не позволила мне представить диссертацию своевременно. Я уехала из Ленинграда без защиты. Состоялась она в самом конце 1952 года. В. Е. Евгеньев-Максимов выступал первым оппонентом: "А разве могло быть иначе?" -- рассудил он. Однако его безоговорочное намерение сопровождалось рядом условий со стороны Алисы Михайловны. Как его, страдающего хроническими болезнями, доставить к месту защиты, чтобы не простудить? Такси исключалось из боязни инфекции. Как подняться на четвертый этаж, где была выделена аудитория для защиты? Первый этаж здания занимали хозяйственные помещения, второй -- лаборатории, третий уже высок. И т. д. На защите, едва начав выступать, Владислав Евгеньевич забыл о своих недугах, сначала встал за импровизированную кафедру, а потом вышел на авансцену, величественно-красивый, произнес торжественно оду в честь Некрасова-художника и человека, в честь его подвига в формировании нескольких поколений соотечественников. Лишь после этого он целеустремленно и тщательно проанализировал мою работу. Надо было видеть, как его слушала переполненная аудитория! Кое-кому пришлось даже стоять вдоль стен и в проходах. Большая часть людей пришла сюда, разумеется, не ради меня, интерпретатора. Нынешний по минутам расчлененный и просчитанный регламент защиты тогда еще не соблюдался. Говорил Владислав Евгеньевич долго, убеждающе, красиво -- и зал не шелохнулся. Вторым оппонентом весьма полемично и по отношению ко мне, и по отношению к Владиславу Евгеньевичу выступал Александр Иванович Груздев, незадолго до того начавший заведовать кафедрой русской литературы в Герценовском институте. Когда я отвечала ему, отстаивая свое мнение и не соглашаясь с рядом его замечаний, В. Е. Евгеньев-Максимов удовлетворенно кивал мне головой. Из выступлений неофициальных оппонентов запомнилась развернутая речь, которую в одобрение и согласие с моими суждениями произнесла аспирантка Евгеньева-Максимова Инна Александровна Битюгова, занимавшаяся поэмой "Русские женщины". Впечатлениями своими (или какой-то их частью) от прочтения моей работы В. Е. Евгеньев-Максимов поделился, можно полагать, с братом. Он тоже пришел на защиту, скромно сел неподалеку от двери в аудиторию. Однако и среди множества присутствующих не заметить его было невозможно: такой же большой, державшийся прямо, как и Владислав Евгеньевич, внимательно слушавший. После защиты он не просто поздравил, а одобряюще высказал несколько перспективных суждений, например о необходимости большего внимания исследователей к осознанной установке Некрасова-поэта на изображение нравственной высоты борцов и подвижников, на отражение богатства русского мира именно в образах персонажей. Существовавший в родительской семье культ Некрасова, культ истинного демократизма, сказывался в настроениях и деятельности братьев Максимовых долгие и долгие годы, жил вместе с ними. В одном из писем (от 20 мая 1972 года) Дмитрий Евгеньевич писал: "Рад я и тому, что Вы часто ссылаетесь на моего брата. У нас с ним разные дороги в "науке", но мне грустно, когда его игнорируют: ведь в наших истоках есть общее: запоздалые и, м[ожет] б[ыть], фантастические слезы о Некрасове и обо всем его мире. И кроме того, в облике и писаниях брата было то человеческое начало, которое не часто проявляется в других более острых филологах и их работах". У Владислава Евгеньевича этот культ Некрасова приумножился, расширился и в осознанном формировании Некрасовского "братства" из людей следующих поколений. Если же вернуться к диссертации, то можно сказать о том, что в течение нескольких лет после защиты я хранила тот ее машинописный экземпляр, где на полях нечасто, но размашисто, или простым, или цветным карандашами Владислав Евгеньевич оставил свои "говорящие" пометки. Годы спустя при одной из встреч с А. И. Груздевым я рассказала ему об этом экземпляре. Он выразил желание посмотреть заметки. Естественно, я привезла этот экземпляр. Мы вместе полистали текст рукописи с этими "говорящими" пометками, обсудили их, подивились тонкости проникновения маститого ученого в результат первых проб, в чужой и, конечно, далеко не совершенный замысел. Увидев искренний и глубокий интерес Александра Ивановича к пометам, я подарила ему этот экземпляр. Наделенный собирательской страстью, результаты которой направлялись не к себе, а к славе русской литературы, В. Е. Евгеньев-Максимов не "потерял" меня в многослойном потоке дел, забот, болезней. Более того, он решил ввести меня в круг активных некрасоведов, а потому взялся за кропотливейшее руководство работой над моей первой научной статьей. Называлась она "О некоторых жанровых и композиционных особенностях формы историко-революционных поэм Некрасова "Дедушка", "Русские женщины"". Свет она увидела во втором выпуске "Некрасовского сборника" (Л., 1956. С. 269--296). Впрочем, тема ее возникла не сразу. С этим и связаны хранившиеся у меня более сорока лет четыре письма Владислава Евгеньевича. Хранились они потому, что в них -- личность ученого, его беззаветная любовь к Некрасову и его неудержимое стремление приумножить клан некрасовцев. А еще в них -- великолепная школа для любого, начинающего свой путь в науке. В них же запечатлены отражения звены-шек моей жизни; они оцениваются мудрым человеком, открывающим хорошее и ошибочное в моих мыслях, поступках. Много раз перечитывала я эти письма "для себя", перечитывала студентам и аспирантам. Из их содержания, начиная с датированного 18 февраля (1952) письма, явствует, что были и другие (я уехала из Ленинграда в конце августа 1950 года). Но другие, увы, не сохранились. Если на те, теперь утраченные, письма я медлила с ответом, он разыскивал меня через младшего брата: упоминания об этом есть в адресованных мне письмах Дмитрия Евгеньевича. Итак, предлагаем письма Владислава Евгеньевича. Дорогая Л. А.! Никакой немилости у меня к Вам нет и быть не может. Хотя иногда бывает досадно, что Вы так затягиваете свою диссертацию. Сборник, о котором я Вам писал, это -- т. II "Некрасовского Сборника" ИРЛИ АН СССР. Если не знакомы с т. I, -- то познакомьтесь!.. Я -- стар и болен (достаточно ли Вы это учитываете?), а кроме того, переобременен делами. Прочитать Вашу диссертацию скоро не смогу, а статья для сборника понадобится скоро. Предложите несколько тем на выбор. Ведь Вам нетрудно это сделать. Должен только Вас предупредить, что нам уже предложена (отнюдь не моей аспиранткой, у которой еще ничего не готово... {Набранное курсивом здесь и далее подчеркнуто в подлиннике.}) статья "Историко-революционные поэмы Некрасова". Я предложил автору ее переработать. Думаю, что, считаясь с размерами (2--2.5 печ. л.), он остановится на "Кн. Волконской". {В вып. 2--3 Некрасовского сборника статьи о "Кн. Волконской" не появлялось.} Вы, думается, могли бы написать о "Дедушке" или "Кн. Трубецкой". А то остановитесь на какой-либо иной теме, относящейся к данному кругу вопросов, но теме уже не монографического характера. Вам виднее. Прошу только об одном -- торопитесь! Пишите по адресу: Лград, В о, Тучкова наб., 2, ИРЛИ АН СССР, Ольге Владимировне Ломан (секретарь редакции).

Преданный Вам В. Евг. М-в.

Многоуважаемая Людмила Анатольевна! Поздравляю Вас с "прибавлением семейства" -- событие радостное. Вместе с тем напоминаю Вам о Некрасовском Сборнике (т. II). Я ожидал от Вас присылки большой статьи для него, а Вы почему-то (не в связи ли с рождением ребенка?) не торопитесь. Сроки сдачи сборника в издво несколько отодвинулись. У Вас есть еще месяц сроку. Обработайте несколько глав в самостоятельную статью. Да не ленитесь писать мне. Неужели моя давняя и искренняя симпатия к Вам останется без всякого ответа? Когда-то Вы писали мне проникнутые искренним дружелюбием письма. Неужели все это, без остатка, отошло в прошлое?! Не мешало бы кой-что написать о себе и о своей личной жизни. Ваш очень старый, увы, забытый друг

Вл. Евг. Максимов

Дорогая Людмила Анатолиевна! Какое неудачное слово Вы употребили по моему адресу -- "прибедняетесь"! Вы очень молоды, а потому Вам органически чужда психология очень старого и очень больного человека. Иначе Вы не стали бы обвинять меня в том, что я "прибедняюсь". Впрочем, это так, между прочим. А главное в другом. Мне только что переслали Вашу статью. Даже беглого (покамест) просмотра было достаточно, чтобы убедиться в том, что статья хорошая и для "Некр Сб" подойдет. {Отнеся статью Л. А. Розановой к группе историко-литературных, учецый писал Н. Ф. Бельчикову, тогда возглавлявшему Институт русской литературы: "...они, на мой взгляд, сомнения не вызывают" (Письма Н. Ф. Бельчикова к Евгеньеву-Максимову. Публикация З. Ф. Бельчиковой и Л. А. Розановой. Некрасовский сборник. Л., 1988. Вып. Х. С. 213).} Конечно, вопрос о принятии и неприятии статей решаю не я один, но думаю, что статья не возбудит сомнений и у других членов редакции. Впрочем, подождем, что скажут рецензенты. А от своего имени я могу только благодарить Вас. В январе 1953 года у нас состоится 4-ая Всесоюзная конференция некрасоведов. Было бы весьма желательно, чтобы Вы подготовили к ней доклад. Если он будет (в чем я не сомневаюсь) так же удачен, как и присланная статья, -- напечатаем его в III т. "Некрасовского Сборника". Когда же Вы будете защищать диссертацию? Поторапливайтесь! По моим сведениям, кроме Вашей, заканчиваются уже две диссертации о "Русских женщинах". Шлю привет Павлу Вячеславовичу. {Куприяновский Павел Вячеславович -- с 1949 года заведующий кафедрой литературы и декан филологического факультета в Ивановском государственном педагогическом институте. Проходил аспирантуру в Ленинградском государственном университете под руководством сначала С. Д. Балухатого, затем -- Д. Е. Максимова, занимался историей журнала "Северный вестник". Возможно, интерес к журналистике, а может быть, и страсть к книгам стали одним из оснований для его сближения с Евгеньевым-Максимовым.} Правда ли, что он стал очень важен? Желаю всего наилучшего Вам и Вашему семейству. С почтением В. Евг. Максимов.

Дорогая Людмила Анатолиевна! Мне чуточку полегче (ради Бога, не думайте, что, говоря о своей болезни, я опять "прибедняюсь"!), и я еще раз, -- на этот раз более внимательно, -- просмотрел Вашу статью. Впечатление прежнее: статья -- дельная, и должна, по моему мнению, войти в "Сборник" (эти вопросы в конечном результате решает редакц коллегия с участием рецензентов -- этого не забывайте!). Все же, прежде чем получу отзыв рецензента, считаю небесполезным сделать несколько (не слишком существенных) замечаний. 1). К стр. 2: не согласен, что Некрасов "отступает от ист[орической] правды в оценке восстания", стремясь "показать декабристов, близкими массам". Сцена восстания говорит не о близости народа, а о непонимании народом происходящего -- "едва ли сотый понимал...". По Некрасову, близкими народу декабристы стали уже в изгнании (это замечание существенно). 2). К стр. 5: определение жанра поэмы чересчур общо; желательно развить и уточнить. 3). К стр. 6: неужели Вам нравится такое выражение: "Синтез общественно-значимого и лично-значимого события"? 4). На стр. 12--13--14--15--16 и на стр. 25--26 слишком много места занимают пересказы. Их следует подсократить! 5). К стр. 41--42: не учитываете того, что образ "лирич[еского] героя" проглядывает и в тоне повествования, и в том, что автор иногда явно присоединяется к мнениям своих героев, например: "Спасибо вам, русские люди..." Это следовало бы отметить. Из этих замечаний только 4-ое, думается, должно повлечь за собой некоторую переработку, остальные легко реализовать вставкой, изъятием, переделкой 2--3 фраз. Сделайте эти исправления, не дожидаясь отзыва рецензента. Теперь о другом! Для меня совершенно непонятно, почему Герценовский институт тянет с ответом. Приезжайте в Л[енин]град поскорее, и мы быстро утрясем это дело! Ведь можно, кроме Герценовского, защищать в Покровском или в Университете. И там и здесь я Вам в случае чего помогу. Дмит Евг, я убежден, с своей стороны сделает все, что в его силах <...>. {Защита состоялась в Педагогическом институте им. А. И. Герцена.} Собираю материал уже для III т. Сбор. Шлите еще одну статью.

Преданный Вам
В. Евг. Максимов.

Л.А. РОЗАНОВА

ПОЭМА Н.А. НЕКРАОВА «КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО»

В своей работе о поэме «Кому на Руси жить хорошо» Людмила Анатольевна Розанова стремится дать целостное впечатление о поэтическом мире Некрасова, анализирует свойства его творческой манеры, показывает поэта нового типа. Также здесь рассмотрены вопросы новаторства Некрасова, открытость художника миру, устремленность к труду, свободные проявления таланта, чувство ответственности за судьбу родины. В своем анализе работы Розановой я хотела бы обратить внимание на изображение Некрасовым народного мира.

Основным героем произведения является народ, движущийся в истории, во времени, по просторам родины, с его все возрастающей волей к действию. Народ, его состояние и движение постоянно оцениваются отдельными крестьянами, группами крестьян, крестьянской толпой. Что-то народ знает больше и воспринимает шире. На народ воздействуют, пытаясь подчинить себе его хозяева и эксплуататоры. Такое проводимое в разных сторон исследование народа ведет к объективному повествованию, обязывая писателя к безошибочности воспроизведения народного мира. Именно поэтому объем предварительной собирательской работы Некрасова был огромен. Надеясь создать народную книгу, он предполагал опереться на весь опыт, все сведения о народе, накопленные по словечку. Несомненно, что коренные свойства русской души были верно поняты и отображены автором крестьянской поэмы. Это высоко ценилось современниками писателя, первыми его исследователями. Изучать состояние русской души можно было лишь по одному Некрасову.

От произведений искусства слова некрасовского времени ожидались новые подходы, позволившие бы нетрадиционно осмыслить поворотные явления в жизни общества и государства. Первооткрывателем в этом отношении шел сам Некрасов. Он создавал произведение о Руси, произведение с широчайшими картинами народной жизни в один из наиболее значительных исторических моментов. В поэме показан не индивидуальный герой, а герой «коллективный». Интонация поэмы покоряет своей доверительностью. Стих как будто незамысловатый, предельно-естественный, похожий на разговорную речь, но богатый по своим возможностям. Некрасов позаботился о том, чтобы приблизить высокое к разным категориям читателей, сделать это для них доступным. Поэт замышлял поэму «Кому на Руси жить хорошо» как книгу народную, то есть полезную, понятную народу и правдивую. Изображая мир, труд, жизнь крестьянства как общественное бытие Некрасов через включение доступных пониманию рядовых людей образов приближал к ним понятийную сферу своего кажущегося легким произведения.

Для Некрасова-художника важно было показать всю Русь, изобразить народ в характерных для него жизненных ситуациях, в окружении друзей и врагов. Совершенно точно раскрываются, передаются чередование крестьянского труда и отдыха, смена времен года, последовательность праздников народного календаря, ритм споров, поисков счастливого. Но текст поэмы дает право говорить о том, что в качестве основы произведения автор выбрал весь ход крестьянской жизни.

В поэме «Кому на Руси жить хорошо» развивается тема и образ «сердца народного», а также тема «души народа» или «крестьянской души». Здесь образы души и сердца входят в определенный ряд: Русь - народ - сердце - душа - песня как ее выражение - время вообще - «время новое» - «душа народная» - совесть - почва - мир - труд - жизнь - свобода - честный путь… В исследовании «народной души» как части народного мира писатель видел свой долг. Этому исследованию подчинен и общий художественный строй произведения. Если народный мир, народная Русь - целое, то «душа народная» для поэта и его читателей - существенная часть этого целого. Некрасов вводит в поэму разные временные пласты, находя при этом единый смысловой и эстетический центр - сердце. Создание такого качественного образа - «сердца народного» и соотнесение его с прошлым, настоящим и будущим - усиливало понятийное начало в «Кому на Руси жить хорошо» и приближало произведение к миллионам читателей-тружеников.

Тема и образ дороги-пути так или иначе связаны с различными персонажами, группами персонажей, с коллективным героем произведения. В мире поэмы оказались освещенными и как бы сцепленными между собой такие понятия и образы как путь - толпа - народ - старый и новый миры - труд - мир. Раздвижение жизненных впечатлений мужиков-спорщиков, рост их сознания, перемена взглядов на счастье, углубление нравственных понятий, социальное прозрение - все это тоже связано с мотивом дороги. А те семеро мужиков, которые идут по дороге потому так упорно ищут, что верят в возможность найти. Вера много значит для народа вообще и для самых разных персонажей поэмы. Симпатии тружеников отданы тем, кого можно назвать подвижниками веры.

Сейчас известно немало документальных свидетельств об интересе массовой аудитории к поэту. Творчество Некрасова открывало путь к непривычной, но желанной категории читателей - читателей из народа. В народе его слушали, читали, не только надеясь найти конкретные ответы на волнующие вопросы, но и потому, что в творчестве Некрасова с более сложным писательским было соотнесено крестьянское миропонимание, выраженное в привычных, доступных образах, но, тем не менее, поднимающих человека-труженика над заботами каждого дня.

цймб-вщмб мсмшлб

рПУМЕУМПЧЙЕ Л ЛОЙЗЕ м. тПЪБОПЧПК
"фТЙ ДОС ПФРХУЛБ"
(н., нПМПДБС ЗЧБТДЙС, 1973)

лОЙЦЛБ, ЛПФПТХА ЧЩ УЕКЮБУ ТБУЛТЩМЙ, ОЕ РМБОЙТПЧБМБУШ ДБ Й ОЕ НПЗМБ РМБОЙТПЧБФШУС ЕЈ БЧФПТПН*. ч ОЕЈ ЧПЫМЙ ОЕ ФПМШЛП ТБУУЛБЪЩ Й ПЮЕТЛЙ, ОП Й УФЙИЙ, Й РЕУОЙ, ОЕ РТЕДОБЪОБЮЕООЩЕ ДМС РЕЮБФЙ: РЕУОЙ УПЮЙОСМЙУШ ДМС ДТХЪЕК, Б УФЙИЙ - ДМС УЕВС. уПВТБООЩЕ ЧНЕУФЕ, ПОЙ ТЙУХАФ ОЕ ФПМШЛП ОЕРПУТЕДУФЧЕООЩК РТЕДНЕФ ЙЪПВТБЦЕОЙС, ОП Й РПТФТЕФ БЧФПТБ, мЙМЙБОЩ тПЪБОПЧПК - ХДЙЧЙФЕМШОПЗП ЮЕМПЧЕЛБ, ЛПФПТПЗП ХЦЕ ОЕФ У ОБНЙ. оП ЛБЛ ЦЕ ОЕРПМПО ЬФПФ РПТФТЕФ!

еУМЙ ЕУФШ МАДЙ, ЙНЕАЭЙЕ РТБЧП ОБЪЩЧБФШУС ЗЕТПСНЙ ОБЫЕЗП ЧТЕНЕОЙ, ФП мСМШЛБ, С ДХНБА, ВЩМБ ЙЪ ЙИ ЮЙУМБ. чЩ ХЦ РПЪЧПМШФЕ НОЕ ОБЪЩЧБФШ мЙМЙБОХ уЕТЗЕЕЧОХ мСМШЛПК, ЛБЛ ЬФП Ч ФЕЮЕОЙЕ ЧУЕК ЕЈ ЦЙЪОЙ ДЕМБМЙ ЧУЕ МАДЙ, РПРБЧЫЙЕ Ч ЕЈ ПТВЙФХ. юФП ЬФП ЪОБЮЙМП - РПРБУФШ Ч ЕЈ ПТВЙФХ, С ТБУУЛБЦХ ОЕНОПЗП РПЪЦЕ, ИПФС, НПЦЕФ ВЩФШ, УФПЙМП ВЩ ТБУУЛБЪБФШ ЙНЕООП УЕКЮБУ, РПФПНХ ЮФП ВЕЪ ЬФПЗП ОЕ РПОСФШ, ЮЕН ЦЕ ЪБНЕЮБФЕМШОБ ВЩМБ ОБЫБ мСМШЛБ.

уХДЙФЕ УБНЙ: ВЩМБ ПОБ ЧРПМОЕ ПВЩЛОПЧЕООЩН УХЭЕУФЧПН ОЕВПМШЫПЗП ФБЛПЗП ТПУФПЮЛБ, ОЙЛБЛЙЕ ЙУЛМАЮЙФЕМШОЩЕ УПВЩФЙС У ОЕК ОЕ УМХЮБМЙУШ, ЗЕТПЙЮЕУЛЙИ РПУФХРЛПЧ ОЕ УПЧЕТЫБМБ, Ч ЛПУНПУ ОЕ МЕФБМБ Й ХРБЧЫЕЗП ТЕВЈОЛБ ЙЪ МЕДСОПК РХЮЙОЩ ОЕ ЧЩФБУЛЙЧБМБ. лБЛ ЧУЕ ДЕЧЮПОЛЙ, ЧМАВМСМБУШ Й, ЧМАВЙЧЫЙУШ, ЧФЙИПНПМЛХ РЙУБМБ УФТБДБФЕМШОЩЕ УФЙИЙ. оХ, УФБМБ ОБХЮОЩН ТБВПФОЙЛПН, ОП ЧЕДШ ОЕ УДЕМБМБ ОЙЛБЛЙИ ЪОБНЕОЙФЩИ ПФЛТЩФЙК, ВЩМБ ТСДПЧЩН ЛБОДЙДБФПН ОБХЛ, ЛБЛЙИ ФЩУСЮЙ. рТПВПЧБМБ УЧПЙ УЙМЩ Ч МЙФЕТБФХТЕ, ОП ХУРЕМБ ЧЩРХУФЙФШ ФПМШЛП ОЕВПМШЫХА ЛОЙЦЕЮЛХ ТБУУЛБЪПЧ. й ДПМЦОПУФЙ ОЙЛБЛПК ЧБЦОПК ОЕ ЪБОЙНБМБ, Й ОЕ УПУФПСМБ Ч ЧЩУПЛЙИ ЧЩВПТОЩИ ПТЗБОБИ. чТПДЕ ВЩ ДБЦЕ ОЕРПОСФОП, РПЮЕНХ ФЙИБС мСМШЛЙОБ УНЕТФШ ЧУЛПМЩИОХМБ УФПМШЛЙИ МАДЕК, РПЮЕНХ ПВЩЮОП УДЕТЦБООБС Ч РЕЮБМЙ "лПНУПНПМШУЛБС РТБЧДБ" ПФЛМЙЛОХМБУШ ОБ ЬФП УПВЩФЙЕ ЗПТЕУФОПК ЛПМПОЛПК, Й ОЕ ПОБ ПДОБ.

____________

пВЯСУОЙФШ ЬФП - ЪБДБЮБ ОЕ ЙЪ МЈЗЛЙИ, РПФПНХ ЮФП РТЙИПДЙФУС ЗПЧПТЙФШ ПВ ПУПВЕООПУФСИ МЙЮОПУФЙ, ИБТБЛФЕТБ Й ФБМБОФБ, Б ЬФП ОБНОПЗП ФТХДОЕЕ, ЮЕН ТБУУЛБЪБФШ П ЛПОЛТЕФОЩИ ДЕМБИ.

фБЛ ЧПФ, ПУПВЕООПЕ УЧПКУФЧП ФБМБОФБ, ЛПФПТЩН ВЩМБ ОБДЕМЕОБ мСМС тПЪБОПЧБ, ЛБЛ НОЕ ЛБЦЕФУС, ЧЩТБЦБМПУШ Ч ФПН, ЮФП ЧПЛТХЗ ОЕЈ ЧПЪОЙЛБМП ОЕЛПЕ РПМЕ, РПРБЧ Ч ЛПФПТПЕ МАВПК ЮЕМПЧЕЛ УФБОПЧЙМУС ФБМБОФМЙЧЩН.

с ЧПЧУЕ ОЕ ИПЮХ УЛБЪБФШ, ЮФП мСМШЛБ ВЩМБ УЧЕФЙМПН Й ЧПЛТХЗ ОЕЈ ВМБЗПДБТОП ЛТХФЙМЙУШ ПУЧЕЭБЕНЩЕ Й ПВПЗТЕЧБЕНЩЕ РМБОЕФЩ. ьФПЗП ЛБЛ ТБЪ ОЕ ВЩМП! оБУФПМШЛП ЙОФЕТЕУОЩН УФБОПЧЙМУС ЛБЦДЩК, ЮФП УБНБ мСМШЛБ ЛБЛ-ФП ДБЦЕ ФХЫЕЧБМБУШ Ч ФЕОЙ, ПФВТБУЩЧБЕНПК УФТЕНЙФЕМШОП ТБУФХЭЙНЙ ЧПЛТХЗ ОЕЈ ЖЙЗХТБНЙ. й ФЕН ВЩМБ УЮБУФМЙЧБ. чРТПЮЕН, ОБДП РТЙЪОБФШ, ЮФП ХРПНСОХФПЕ РПМЕ ПВМБДБМП УЙМШОЕКЫЙНЙ УЧПКУФЧБНЙ ФСЗПФЕОЙС, ПОП ЪБФСЗЙЧБМП ОПЧЩИ Й ОПЧЩИ МАДЕК, Й НБМЕОШЛБС мСМШЛБ ЧУЕЗДБ ПУФБЧБМБУШ ЕЗП ПТЗБОЙЪХАЭЙН ГЕОФТПН.

уПЗМБУЙФЕУШ, ЮФП ФБЛБС УРПУПВОПУФШ ЙОДХГЙТПЧБФШ ФБМБОФЩ РТЕДУФБЧМСМБ УПВПК ДПЧПМШОП ОЕПВЩЮОПЕ, НПЦЕФ ВЩФШ, ДБЦЕ ФБЙОУФЧЕООПЕ СЧМЕОЙЕ ПВЭЕУФЧЕООПК ЦЙЪОЙ. оП Ч ТЕБМШОПК ДЕКУФЧЙФЕМШОПУФЙ, Й С ЬФП РТЕЛТБУОП РПНОА, ОЙЮЕЗП ФБЙОУФЧЕООПЗП ОЕ ВЩМП, ЧУЈ РПМХЮБМПУШ УБНП УПВПК. оЕ Ч РТПУФПДХЫЙЙ МЙ мСМШЛЙОПН ТБЪЗБДЛБ? пОБ Ч УБНПН ДЕМЕ ЧЕТЙМБ, ЮФП ЛБЦДЩК ЙЪ ОБУ (Й УБНБ ПОБ ФПЦЕ) НПЦЕФ ДПУФЙЮШ ЮЕЗП ХЗПДОП Й ОБ УБНПН РТЕЛТБУОПН ХТПЧОЕ - ВЩФШ ФБОГПТПН Й ХЮЈОЩН, БЗЙФБФПТПН Й ЗМБЧБТЈН, НПТЕРМБЧБФЕМЕН Й РМПФОЙЛПН. й НЩ, УНЕЫОП УЛБЪБФШ, ЪБЗПТБМЙУШ ЬФПК ЧЕТПК, Й ПОБ ЧПЪОПУЙМБ ОБУ.

нПЦЕФ ВЩФШ, ЧУЈ ЬФП ПУФБМПУШ ВЩ МЙЮОЩН ЖБЛФПН ВЙПЗТБЖЙЙ Й ЧПУРПНЙОБОЙК ВЩЧЫЙИ ВЙПЖБЛПЧГЕЧ нПУЛПЧУЛПЗП ХОЙЧЕТУЙФЕФБ, ОП мСМШЛЙОБ ЪБТБЪЙФЕМШОБС БЛФЙЧОПУФШ РПТПК РТЙОЙНБМБ ЗМПВБМШОЩК ИБТБЛФЕТ. уЕКЮБУ ХЦЕ ФТХДОП УЕВЕ РТЕДУФБЧЙФШ, ЮФП ДБМШОЙЕ РПИПДЩ УФХДЕОЮЕУЛЙИ БЗЙФВТЙЗБД ЛФП-ФП ЛПЗДБ-ФП ЙЪПВТЈМ Й ЮФП ВЩМП ЧТЕНС, ЛПЗДБ ФБЛЙИ РПИПДПЧ ОЕ УХЭЕУФЧПЧБМП. оЕ ВЕТХУШ ХФЧЕТЦДБФШ, ЮФП ЙДЕС БЗЙФВТЙЗБД ЧПЪОЙЛМБ ЙНЕООП Ч мСМШЛЙОПК ЗПМПЧЕ, ОП УПЧЕТЫЕООП ФПЮОП, ЮФП ПОБ ТПДЙМБУШ Ч ЧПЪВХЦДЈООПК мСМЙОПК УТЕДЕ, Ч ЬФПН УБНПН ФБЙОУФЧЕООПН РПМЕ. бЗЙФЬОЕТЗЙС ТБЪТЩЧБМБ ЖБЛХМШФЕФУЛЙК ЛПНУПНПМ, нПУЛЧЩ Й ПЛТЕУФОПУФЕК ВЩМП ОБН НБМП. вТПУПЛ ЛПОГЕТФОП-МЕЛГЙПООПК ВТЙЗБДЩ ОБ ГЕМЙООЩЕ ЪЕНМЙ, ЛПФПТЩЕ Ч ФЕ ЗПДЩ ФПМШЛП ОБЮЙОБМЙ ПУЧБЙЧБФШУС, ПУФБЧЙМ ОЕЙЪЗМБДЙНЩК УМЕД. дМС ЖБЛХМШФЕФБ РПИПДЩ УФБМЙ ФТБДЙГЙЕК, Б РТБЧП РПРБУФШ Ч БЗЙФВТЙЗБДХ УФБМП ФТХДОП ЪБЧПЈЧЩЧБЕНПК ЮЕУФША. вПМШЫПК ПЮЕТЛ "мЕОЙОУЛЙЕ ЗПТЩ - бМФБК", ОБРЕЮБФБООЩК мСМШЛПК ЧНЕУФЕ У ДТХЗЙН ХЮБУФОЙЛПН РЕТЧПЗП РПИПДБ, зБТЙЛПН дХВТПЧУЛЙН, Ч "оПЧПН НЙТЕ", ОЈУ Ч УЕВЕ ФБЛПК ЪБЦЙЗБФЕМШОЩК ЪБТСД, ЮФП УФХДЕОЮЕУЛЙЕ БЗЙФВТЙЗБДЩ УФБМЙ РПСЧМСФШУС РПЧУАДХ.

оЕ ВХДХ, ЧРБДБС Ч ОБЪЙДБФЕМШОЩК ФПО, ДПЛБЪЩЧБФШ, ЮФП ФЕРЕТШ, НПМ, НПМПДЈЦШ ОЕ ФБ, Б ЧПФ Ч ОБЫЙ, ДЕУЛБФШ, НПМПДЩЕ ЗПДЩ ВЩМ ЛПНУПНПМ! й Ч ОБЫЙ НПМПДЩЕ ЗПДЩ ВЩМП ЧУСЛПЕ. фП ЧПЧУЕ РХУФБС РПМПУБ - РМБОЩ ДБ ПФЮЈФЩ, УПВТБОЙС ДБ ЧЪОПУЩ, ФП ЧДТХЗ ФБЛЙЕ РТЕЛТБУОЩЕ ЗПДЩ, ЮФП ДП УФБТПУФЙ ВХДЕЫШ ЧУРПНЙОБФШ. й ВПМШЫЕ ЧУЕЗП ЬФП, РПЦБМХК, ЪБЧЙУЕМП ПФ ОБУ УБНЙИ, ПФ ФПЗП, ХДБЧБМПУШ МЙ ОБН УПЪДБФШ ПВУФБОПЧЛХ, Ч ЛПФПТПК ЛБЦДЩК ЮХЧУФЧХЕФ, ЮФП ПО, ПЛБЪЩЧБЕФУС, ЙОФЕТЕУОЩК ЮЕМПЧЕЛ Й ЧУЕН, ПЛБЪЩЧБЕФУС, УНЕТФЕМШОП ОХЦЕО. мСМС ХДЙЧЙФЕМШОП ХНЕМБ УПЪДБЧБФШ ФБЛХА ПВУФБОПЧЛХ.

фБЙОУФЧЕООЩК ЙМЙ ОЕФБЙОУФЧЕООЩК, ЬФПФ ФБМБОФ ДЕМБМ мСМШЛХ ОЕЪБНЕОЙНЩН ЛПНУПНПМШУЛЙН УЕЛТЕФБТЈН. лПЗДБ ПОБ ЧПЪЗМБЧМСМБ ЛПНУПНПМШУЛХА ПТЗБОЙЪБГЙА ОБ ОБЫЕН ВЙПЖБЛЕ, ЦЙФШ ВЩМП ЧЕУЕМП. дП ЬФПЗП мСМШЛБ ВЩМБ УЕЛТЕФБТЈН ОБ УЧПЈН ЛХТУЕ. еК ВЩМП ОЕМЕЗЛП У ЕЈ ОЕХЕНОЩН УФЙМЕН: У ПДОПК УФПТПОЩ ЦБМЙ МАВЙФЕМЙ ЖПТНБМЙЪНБ Й ФЙИПК РПЛБЪХИЙ (ЗБЪЕФЛБ Л РТБЪДОЙЛХ ЧЩЧЕЫЕОБ, ЧУЕ ЗБМПЮЛЙ ПФНЕЮЕОЩ, НПЦОП ЦЙФШ УРПЛПКОП), У ДТХЗПК - РЕТЙПДЙЮЕУЛЙ ЧПУУФБЧБМЙ УЧПЙ ЦЕ ТЕВСФБ, ВТБОС мСМШЛХ ЪБ ФП, ЮФП ВХКОБС ЛПНУПНПМШУЛБС ЦЙЪОШ ПФЧМЕЛБЕФ ЛХТУ ПФ ЗМХВПЛЙИ ЪБОСФЙК ОБХЛПК. "бЗЙФЙТХЕН-ЛПОГЕТФЙТХЕН, Б ЛФП ЙЪ ОБУ РПМХЮЙФУС?" - Ч УЕТДГБИ ЛТЙЮБМЙ РХФЮЙУФЩ. оП ЧПФ РТПЫМП ДЧБ ДЕУСФЙМЕФЙС, Й С ЧЙЦХ, ЮФП мСМШЛЙО ЛХТУ ВЙПЖБЛБ ДБМ ОБХЛЕ ВПМШЫЕ ЛТХРОЩИ Й УЕТШЈЪОЩИ ЙУУМЕДПЧБФЕМЕК, ЮЕН МАВПК ЙЪ ПЛТХЦБАЭЙИ. уМХЮБКОП МЙ ЬФП?

мСМШЛЙОП ПЭХЭЕОЙЕ НЙТБ С ОБЪЧБМ ВЩ РЙПОЕТУЛЙН. й ОЕ ФПМШЛП РПФПНХ, ЮФП Ч ОЕЙЪВЕЦОП ЧЪТПУМХА ЦЙЪОШ мСМШЛБ ЧУЕЗДБ УФБТБМБУШ ЪБФБЭЙФШ НЙЛТПВЩ ОБЫЕК НЙМПК РЙПОЕТЙЙ - У ЕЈ ЛПУФТБНЙ, ЛТБУОЩНЙ ЗБМУФХЛБНЙ Й ЧЕТПК Ч ФПТЦЕУФЧП УРТБЧЕДМЙЧПУФЙ. зМБЧОПЕ ДТХЗПЕ: ФТЕЪЧПЗП ТЕБМЙЪНБ Ч мСМЕ ОЕ ВЩМП ОЙ ОБ ЗТПЫ. йОПЗДБ ЛБЪБМПУШ, ЮФП ДХТОЩЕ УФПТПОЩ ДЕКУФЧЙФЕМШОПУФЙ ДМС ОЕЈ ЛБЛ ВЩ ОЕ УХЭЕУФЧХАФ, ПОБ РТЕДРПЮЙФБМБ ЙЗОПТЙТПЧБФШ ЙИ УХЭЕУФЧПЧБОЙЕ Й ФЕН УБНЩН, ЕУМЙ ТБЪПВТБФШУС, ХФЧЕТЦДБМБ УЧПЈ РТБЧП ПТЙЕОФЙТПЧБФШУС РП УПМОГХ. оЕ РП НИХ, ОБТПУЫЕНХ ОБ РОСИ, ЛБЛ ТЕЛПНЕОДХАФ ЙОЩЕ ЪОБФПЛЙ, Б РП УПМОГХ ЙМЙ, Ч ЛТБКОЕН УМХЮБЕ, РП ЪЧЈЪДБН.

уФБТЩК мСМЙО ДТХЗ, ЛПФПТПНХ С РПЛБЪБМ ЮЕТОПЧЙЛ ЬФПЗП РТЕДЙУМПЧЙС, ЪБНЕФЙМ: "пОБ ФХФ Х ФЕВС ОБ ЧУЕИ МАВХЕФУС, Й ЧУЕ ОБ ОЕЈ МАВХАФУС, Й ХЦБУ ЛБЛ НЙМП. б мСМШЛБ ВЩМБ ЦЕМЕЪОЩН ЮЕМПЧЕЛПН. лПЗДБ Ч ЮЈН-ФП ВЩМБ ХЧЕТЕОБ, ЦЕМЕЪОП УФПСМБ ОБ УЧПЈН. фПМШЛП ПОБ ЬФП ДЕМБМБ Ч ПФЛТЩФХА, ОБ РПМОПН ПФЛТПЧЕОЙЙ, ОЕ ДБЧЙМБ. оБ ОЕЈ, ВЩЧБМП, ЪМЙЫШУС, ОП ОЙЛПЗДБ ОЕ ПВЙЦБЕЫШУС".

й ЬФП, РПЦБМХК, ФПЦЕ РТБЧДБ.

рТЕЛТБУОП РПНОА ФПФ ДЕОШ, ЛПЗДБ ЧРЕТЧЩЕ ЧУФТЕФЙМ мСМШЛХ. вЩМ УФХДЕОЮЕУЛЙК ЛТХЦПЛ ОБ ЛБЖЕДТЕ ЖЙЪЙПМПЗЙЙ ЮЕМПЧЕЛБ Й ЦЙЧПФОЩИ, Й ОБ ЛТХЦПЛ, ТПВЛП ДЕТЦБУШ ДТХЗ ЪБ ДТХЦЛХ, РТЙЫМЙ ДЧЕ РПДТХЦЛЙ, ДЧЕ АОЩЕ РЕТЧПЛХТУОЙГЩ - мСМС Й уЙНБ, Б НЩ У НПЙН ДТХЗПН чБМЕТЙЕН, ХНХДТЈООЩЕ ЧФПТПЛХТУОЙЛЙ, РТЙНЕФЙМЙ ДЕЧЮБФ Й ЪБЧЕМЙ ЪБЧМЕЛБФЕМШОЩК ТБЪЗПЧПТ, БЗЙФЙТХС ЪБ ОБЫ ЛТХЦПЛ Й ЧППВЭЕ ЪБ ЬФХ УРЕГЙБМШОПУФШ, ЛПФПТХА НЩ ДМС УЕВС ЧЩВТБМЙ. й РТБЧДБ, ЧУЕ ЮЕФЧЕТП УФБМЙ ЖЙЪЙПМПЗБНЙ. с ДПМЗП ДХНБМ, ЮФП мСМШЛХ УПЧТБФЙМБ ОБЫБ БЗЙФБГЙС, ОП ОЕДБЧОП ПФЛТЩМ, ЮФП ЬФП ОЕ ФБЛ: ЕЈ ЪБЧПТПЦЙМЙ ХЧЙДЕООЩЕ ПДОБЦДЩ ВЙЕОЙС ПВОБЦЈООПЗП УЕТДГБ. ч УЧПЈН РПУМЕДОЕН ПЮЕТЛЕ, ОБРЕЮБФБООПН ХЦЕ РПУМЕ ЕЈ УНЕТФЙ, мСМС РПУЧСФЙМБ ГЕМХА УФТБОЙГХ НХЪЩЛЕ УЕТДЕЮОЩИ ВЙЕОЙК. фБН ПОБ Й РТЙЪОБМБУШ, ЮФП РТПЖЕУУЙА УЧПА ЧЩВТБМБ ОЕ УМХЮБКОП Й ОЕ РП ЪТЕМПНХ ТБУЮЈФХ, Б РП ЧЕМЕОЙА ДХЫЙ, РПДПВОПНХ МАВЧЙ У РЕТЧПЗП ЧЪЗМСДБ. мАВПЧШ!.. "пФ ОЕЗП ФТХДОП ВЩМП ПФЧЕУФЙ ЧЪЗМСД - ЛБЛ ФТХДОП ПФПТЧБФШУС ПФ СЪЩЛПЧ РМБНЕОЙ ЙМЙ РЕТЕРМЕФБАЭЙИУС УФТХК Ч ТХЮШЕ". ьФП УЛБЪБОП РТП МСЗХЫБЮШЕ УЕТДЕЮЛП, "ТПЪПЧБФП-ЦЈМФПЕ, ЧЕМЙЮЙОПК У ОПЗПФШ, ОБФСОХФПЕ ОБ ФПОЕОШЛХА УФЕЛМСООХА ФТХВПЮЛХ - ЛБОАМА".

рПНОА мСМА БУРЙТБОФЛПК - ХЦЕ ОЕ ОБ нПИПЧПК, Б Ч ОПЧПН ЪДБОЙЙ ХОЙЧЕТУЙФЕФБ, ОБ мЕОЙОУЛЙИ ЗПТБИ. оБРЕТЕЛПТ ПЮЕЧЙДОПНХ ОЕДПЧПМШУФЧХ ТХЛПЧПДЙФЕМС, ОБРЕТЕЛПТ ОБЫЙН ХЗПЧПТБН ПОБ УБНБ УЕВЕ РТЙДХНБМБ ФСЦЈМХА, ЛТПЧБЧХА, ЛБЛХА-ФП ОЕХОЙЧЕТУЙФЕФУЛХА ДЙУУЕТФБГЙПООХА ФЕНХ. оБ ЛБЖЕДТЕ ВЩМЙ УЧПЙ ФТБДЙГЙЙ, ФБН ДЕМБМЙ ЮЙУФХА ОБХЛХ Й УПЪОБЧБМЙ ЧБЦОПУФШ ЬФПК ТБВПФЩ, ОЕ ЙНЕЧЫЕК УЙАНЙОХФОПК РТБЛФЙЮЕУЛПК РПМШЪЩ. с РП-РТЕЦОЕНХ ДХНБА, ЮФП мСМШЛБ ВЩМБ ОЕ РТБЧБ, ОБУФБЙЧБС ОБ ЮХФШ МЙ ОЕ НЕДЙГЙОУЛПК ФЕНЕ, ОП Ч ЬФПК ОБУФПКЮЙЧПУФЙ ЕЭЈ ТБЪ РТПСЧЙМЙУШ ПУПВЕООПУФЙ ЕЈ ИБТБЛФЕТБ, ЕЈ МЙЮОПУФЙ, ЕЈ ЧЕТЩ Ч УЧПА УРПУПВОПУФШ ОЕНЕДМЕООП Й РТСНП РТЙОЕУФЙ РПМШЪХ УФТБДБАЭЕНХ ПФ ВПМЕЪОЕК ЮЕМПЧЕЮЕУФЧХ.

нЩ ЧУЕ, ФПЗДБЫОЙЕ БУРЙТБОФЩ ЛБЖЕДТЩ, ТБВПФБМЙ ЮЕУФОП, ДП РПЪДОЕК ОПЮЙ, Б ФП Й ОПЮБНЙ, ОП Х ОБУ Ч ПФМЙЮЙЕ ПФ мСМШЛЙ ВЩМЙ ЮЙУФЩЕ ДП ЙЪСЭЕУФЧБ НПДЕМШОЩЕ ПВЯЕЛФЩ ЬЛУРЕТЙНЕОФБМШОПК ЖЙЪЙПМПЗЙЙ: Х ПДОПЗП - ТЕГЕРФПТОЩЕ ОЕКТПОЩ РЮЕМЩ, РПУЩМБЧЫЙЕ ОБ ЬЛТБО ПУГЙММПЗТБЖБ ЛТБУЙЧЩЕ ТБЪТСДЩ РПФЕОГЙБМПЧ, Х ДТХЗПЗП - "ВЙПМПЗЙЮЕУЛЙЕ ЮБУЩ", ЪБЛМАЮЈООЩЕ Ч РТЙНЙФЙЧОПН ПТЗБОЙЪНЕ ТБЛХЫЛЙ-ВЕЪЪХВЛЙ, Х ФТЕФШЕЗП - ТЕЖМЕЛУЩ ФПМШЛП ЮФП ЧЩМХРЙЧЫЙИУС ЙЪ ЙЛТЩ МЙЮЙОПЛ ФТЙФПОБ. б РЕТЕД мСМШЛПК ОБ ПРЕТБГЙПООПН УФПМЕ МЕЦБМБ ЛПЫЛБ УП ЧУЛТЩФПК ЗТХДОПК ЛМЕФЛПК, Й ЛПЫЛБ ФП Й ДЕМП ОПТПЧЙМБ УДПИОХФШ, ОЕ ДБЧ РТПЧЕУФЙ ОХЦОЩК мСМШЛЕ ЬЛУРЕТЙНЕОФ ОБ УЧПЈН ВЕДОПН, ПВТЕЮЈООПН ЛПЫБЮШЕН УЕТДГЕ.

оП ПОБ ЧУЈ УДЕМБМБ Й ЪБЭЙФЙМБ ИПТПЫХА ДЙУУЕТФБГЙА - НБМЕОШЛБС ДЕЧХЫЛБ У ОЕЪДПТПЧЩН ЕЭЈ У ДЕФУФЧБ УЕТДЕЮЛПН, ЛПФПТБС ПДОПЧТЕНЕООП У БУРЙТБОФХТПК ХНХДТСМБУШ ФБЭЙФШ ОБ УЕВЕ ЧУА ЬФХ ВХКОХА ЖБЛХМШФЕФУЛХА ЛПНУПНПМЙА Й РЕФШ, Й РМСУБФШ, Й УПЮЙОСФШ ЛБЛЙЕ-ФП "ЛБРХУФОЙЛЙ", Й УФБЧЙФШ ЛБЛЙЕ-ФП УРЕЛФБЛМЙ, РТПЧПДЙФШ ОБХЮОЩЕ УФХДЕОЮЕУЛЙЕ ЛПОЖЕТЕОГЙЙ Й РМБЛБФШ ЧФЙИПНПМЛХ ПФ ОЕТБЪДЕМЈООПК МАВЧЙ, Й УОПЧБ ЧМАВМСФШУС.

мСМЙОБ НБНБ ТБУУЛБЪЩЧБЕФ, ЮФП ПДОБЦДЩ ЪБУФБМБ ДПЮШ ЧП ДЧПТЕ ЪБ УФТПЦБКЫЕ ЪБРТЕЭЈООЩН ЕК ЪБОСФЙЕН: мСМШЛБ ЧНЕУФЕ У ДТХЗЙНЙ ДЕЧЮПОЛБНЙ УЛБЛБМБ ЮЕТЕЪ ЧЕТЕЧПЮЛХ. вЩМП мСМШЛЕ Ч ФП ЧТЕНС УЕНШ МЕФ. "мСМШЛБ! - ЛТЙЛОХМБ НБФШ. - оЕ УЛБЮЙ, ДПЛФПТ ЪБРТЕФЙМ ФЕВЕ УЛБЛБФШ". дЕЧПЮЛБ РПДПЫМБ, РПУНПФТЕМБ ОБ НБФШ Й ФЙИП УРТПУЙМБ: "б ЪБЮЕН ЦЕ НОЕ ФПЗДБ ЦЙФШ, НБНБ?"

фБЛ ПОБ Й ЦЙМБ, ФБЛ Й УЛБЛБМБ ЧУА ЦЙЪОШ, ЧЪЧБМЙЧБС ОБ УЕВС ОЕРПУЙМШОЩЕ ОБЗТХЪЛЙ. й Ч ДБМШОЙИ РПИПДБИ ФБУЛБМБ УЧПК ВПМШЫПК ТАЛЪБЛ ОБТБЧОЕ УП ЧУЕНЙ.

б ЧЕДШ ПОБ ВЩМБ ЕЭЈ Й ПЮЕОШ ИПТПЫЕК НБФЕТША НБМШЮЙЛБ нЙФЙ.

____________

лБЛ ДПУФПКОП, ЛБЛ ЗПТДП мСМШЛБ ХНЙТБМБ! хЦЕ СУОП ВЩМП, ЮФП ЬФП ЕЈ РПУМЕДОЙК ДЕОШ ТПЦДЕОЙС, Й мСМШЛХ ПФРХУФЙМЙ ОЕОБДПМЗП ЙЪ ВПМШОЙГЩ. оБТПДЙЭХ ОБВТБМПУШ ФШНБ-ФШНХЭБС, РПФПНХ ЮФП У ЛБЦДЩН ЗПДПН ДТХЪЕК Х ОЕЈ УФБОПЧЙМПУШ ЧУЈ ВПМШЫЕ. рТЙЫМЙ, ЛБЛ ЧУЕЗДБ Ч ЬФПФ ДЕОШ, ЧЕТОЩЕ ДТХЪШС РП РЕТЧЩН УРЕЛФБЛМСН - ФЕ, У ЛЕН ЧНЕУФЕ Ч ОЕЪБВЧЕООПН УЧПЈН ДЕФУФЧЕ мСМШЛБ ЙЗТБМБ ОБ УГЕОЕ ТБКПООПЗП дПНБ РЙПОЕТПЧ. пДОПЛХТУОЙЛЙ, ПТБЧБ БЗЙФРПИПДЮЙЛПЧ, ЧЕТОЩИ ИТБОЙФЕМЕК мСМШЛЙОЩИ РЕУЕО. й ЛПММЕЗЙ-ЖЙЪЙПМПЗЙ ЙЪ ЛБТДЙПМПЗЙЮЕУЛПК МБВПТБФПТЙЙ, Ч ЛПФПТПК мСМШЛБ ТБВПФБМБ РПУМЕ ХОЙЧЕТУЙФЕФУЛПК БУРЙТБОФХТЩ. й ЛПММЕЗЙ-МЙФЕТБФПТЩ, УМБЧОБС ЦХТОБМШОБС ВТБФЙС: ЧЕДШ мСМШЛБ УФБМБ РТПЖЕУУЙПОБМШОЩН МЙФЕТБФПТПН, УПФТХДОЙЛПН ЦХТОБМБ "ъОБОЙЕ - УЙМБ". й ДБЦЕ ЧТБЮЙ ЙЪ мСМШЛЙОПК ВПМШОЙГЩ РТЙЫМЙ, ЧЕДШ Й ПОЙ ХЦЕ ВЩМЙ ЧЕТОЩЕ ДТХЪШС. рЕМЙ, ИПИПФБМЙ, ЧУРПНЙОБМЙ ФП Й УЈ.

мСМШЛБ ЧЩТСДЙМБУШ Ч МЕЗЛПНЩУМЕООПЕ ОПЧПЕ РМБФШЕ, Й РТЙЮЈУПЮЛХ УДЕМБМБ - ЧЩУЫЙК ЛМБУУ, Й ЧЕУШ ЧЕЮЕТ ЧЕУЕМЙМБ ЛПНРБОЙА ТБУУЛБЪБНЙ П УЧПЙИ ЧТБЮБИ, ОБ ЛПФПТЩИ ОБЗМСДЕМБУШ Ч ВПМШОЙГЕ. й РТП ФП, ЛБЛ ПОБ ХЦЕ РЩФБМБУШ ПФРТБЧЙФШУС ОБ ФПФ УЧЕФ, Б ПОЙ ЕЈ ПФЛБЮЙЧБМЙ, Й ЛБЛЙЕ Х ОЙИ РТЙ ЬФПН ВЩМЙ МЙГБ. ьФП ВЩМЙ ДПЧПМШОП ХНПТЙФЕМШОЩЕ ЙУФПТЙЙ, Й ЧТБЮЙ ФПЦЕ ИПИПФБМЙ, УЙДС ТСДПН У мСМШЛПК Й РПУМЕЦЙЧБС ЪБ ОЕК.

____________

юЕТЕЪ ОЕУЛПМШЛП ДОЕК ПОБ РПЪЧПОЙМБ НОЕ ЙЪ ВПМШОЙГЩ Й УЛБЪБМБ: "оХ, РТПЭБК". чПФ Й ЧУЈ.

фБЛ ОЕФ ЦЕ! ч РПУМЕДОЙК ДЕОШ УЧПЕК ЦЙЪОЙ ОЕХЈНОБС мСМШЛБ ЧЕМЕМБ НБФЕТЙ, ЮФПВЩ ФБ РТЙОЕУМБ ЕК Ч ВПМШОЙГХ: 1) РБРЛХ У ФЕУЈНЛБНЙ; 2) РПМОХА ЛПТПВЛХ УЛТЕРПЛ; 3) ОБУФПМШОХА МБНРХ, - Й ЮФПВЩ ЧЕМЕМБ нЙЫЛЕ пУФТПЧУЛПНХ РПВЩУФТЕЕ ЪБЛБОЮЙЧБФШ ПЮЕТЛ П ЖЙЪЙПМПЗЙЙ ЪТЕОЙС, РПФПНХ ЮФП ЕК ОЕРТЕНЕООП ИПЮЕФУС ЕЗП ПФТЕДБЛФЙТПЧБФШ.

п мСМЕ тПЪБОПЧПК ЮЙФБКФЕ ФБЛЦЕ Ч УФБФШЕ

________________________

[...] ОБТПД ЛТЕРЮЕ, ЗТХВЕЕ, УПМЈОЕЕ, ФБЛ ЮФП ДЕТЦЙУШ. рПФПН - ФТЈР>, ХФЛОХЧЫЙУШ ДТХЗ ДТХЦЛЕ Ч РМЕЮЙ Й РПДНЩЫЛЙ, ЮФПВ ОЕ ПВМЕДЕОЕФШ. еЪДЙН ФБЛ: ЧРЕТЕДЙ НБМЕОШЛЙК, РПИПТПООЩК ФБЛПК БЧФПВХУЙЛ, ЪБ ОЙН, ФПЦЕ ЛБЛ ОБ РПИПТПОБИ, ЗТХЪПЧЙЛ. оБ ЗТХЪПЧЙЛЕ - ТБУЛМБДХЫЛЙ Й НБФТБУЩ (!), РТПЮЕЕ ВБТБИМП, Ч БЧФПВХУЕ - НЩ. уЛПТПУФЙ ЪДЕУШ - ЛПЫНБТОЩЕ, УХЗХВП БЧБТЙКОП-УЙВЙТУЛЙЕ. нЕОШЫЕ 60 ЛЙМПНЕФТПЧ НЩ ОЕ ЕЪДЙН ОЙ РТЙ ЛБЛЙИ ХУМПЧЙСИ, ЫПЖЕТЩ РШАФ, ЛБЛ ЙЪЧПЪЮЙЛЙ, Й РПЮЕНХ ОБУ ЕЭЕ ОЕ РЕТЕЧЕТОХМП - ХДЙЧМСАУШ. ч ПВЭЕН, ЛБЛ ЗПЧПТЙФ мЕЧЛБ, НПЦЕФЕ ВТПУЙФШ Ч НЕОС ЛБНЕОШ, ЕУМЙ ЬФПЗП ОЕ УМХЮЙФУС.

цЙЪОШ - Ч ВЕЗБИ. ъДЕУШ ЧУЕ - ЙМЙ УФПЙФ, ОБЛТЕРЛП, ЧЕЛБНЙ (ФБЛЙИ ДЕТЕЧОШ, ЛБЛ ЪДЕУШ, С ОЕ ЧЙДЕМБ ОЙЗДЕ), ЙМЙ ЦЕ ОЕУЕФУС У ОЕЧЕТПСФОПК УЛПТПУФША - РПЕЪДБ, УБНПУЧБМЩ, ЧТЕНС. дХНБФШ ОЕ ИПЮЕФУС ОЙ П ЮЕН. дПНЙОБОФБ МЙФЕТБФХТОБС ЕЭЕ ДБМШЫЕ, ЮЕН ЖЙЪЙПМПЗЙЮЕУЛБС, ЙМЙ МАВБС ДТХЗБС ТБВПЮБС - УБНБ ХДЙЧМСАУШ. фП МЙ ХУФБМБ, ФП МЙ ХЦ ВПМШОП ИПТПЫБ ЦЙЪОШ - ОЕ МЕЦЙФ ДХЫБ ОЙ Л ЮЕНХ.

оХ, ЧПФ. уЕКЮБУ РТЙЫМЙ НБМШЮЙЫЛЙ У ФБЛ ОБЪЩЧБЕНПК ПИПФЩ. рТЙОЕУМЙ ВХЛЕФ ГЧЕФПЧ Й ЦЕМОХ. с У ЦЕМОПЧПК НБЛХЫЛЙ ЧЩЭЙРБМБ РЈТШЕЧ ФЕВЕ ОБ ТБДПУФШ, ЪБ ЮФП НОЕ ФХФ ЦЕ Й ЧМЕФЕМП, РПФПНХ ЮФП ЬФП ПЛБЪЩЧБЕФУС ВЩМБ ХЦЕ ЫЛХТЛБ, ЙЪ ЛПФПТПК ЮФП-ФП УПВЙТБАФУС УДЕМБФШ.

оБТПД Ч ВТЙЗБДЕ РТЕМЕУФОЩК, ОП ФТХДОП. лБЦДЩК - МЙЮОПУФШ, Х ЛБЦДПЗП - ИБТБЛФЕТ Й ОБУФТПЕОЙЕ. чУЕ ЮФП ЧНЕУФЕ ЮЕТЕЪ ЛТЙЪЙУЩ Й ЧЪМЕФЩ УПЪДБЕФ УНЕЫОПК Й ПТЙЗЙОБМШОЩК ЛПММЕЛФЙЧ.

оХ, ЧПФ. дБМЙ РПМЮБУБ ОБ УРБОШЕ, Б ФБН - ЗТХЪЙ ЫНПФЛЙ, ЕДЕН ЛХДБ-ФП ОЕЪОБНП ЛХДБ - ЧП ЗМБЧХ ВТЙЗБДЩ НЕУФОЩНЙ ЧМБУФСНЙ РПУФБЧМЕО НБМЕОШЛЙК ЛБТФБЧЩК РПМЙФТХЛ РП ЙНЕОЙ жЕМЙЛУ вЕТЛХФ У СЧОП ФАТЕНОЩН РТПЫМЩН. зПЧПТЙФ, РТБЧДБ, ЮФП РТПЫМПЕ Х ОЕЗП ОБТПДОПЕ, Б ОБ ТХЛЕ - ОБДРЙУШ: "оЕФ Ч ЦЙЪОЙ УЮБУФШС". пО ОБУ Й ЧПЪЙФ РП НЕУФБН ФБЈЦОЩН.

оХ, МБДОП. чПФ РТЙФБЭЙМЙУШ ЧУЕ Й ОБЮБМПУШ ФБЛПЕ ТЦБОШЕ, ЮФП РЙУБФШ ХЦЕ ОЕЧПЪНПЦОП. мХЮЫЕ ФЙИП РПУРБФШ, ЮФПВЩ ЙУРПМШЪПЧБФШ ЗТСДХЭХА ОПЮШ ОБ ЧУЕ 150%. б ОПЮЙ ЪДЕУШ! ъЧЈЪДЩ ДП ЗПТЙЪПОФБ Й нБТУ ЗПТЙФ ЧП ЧУЈ ОЕВП. оХ, НЕОС ХЦЕ ЪБФТБЧЙМЙ ЪБ ДМЙООПЕ РЙУШНП. цНХ ТХЛХ. рТЙЧЕФ ПФ ЧУЕИ - мСМС