В клубе крупного промышленного города - аншлаг. Зал набит битком, люди стоят в проходах. Событие незаурядное: опубликован роман молодого местного писателя. Участники читательской конференции хвалят дебютанта: трудовые будни отражены точно и ярко. Герои книги - воистину герои нашего времени.

А вот об их «личной жизни» можно поспорить, считает один из ведущих инженеров завода Дмитрий Коротеев. Типического здесь ни на грош: не мог серьезный и честный агроном полюбить женщину ветреную и кокетливую, с которой у него нет общих духовных интересов, в придачу - жену своего товарища! Любовь, описанная в романе, похоже, механически перенесена со страниц буржуазной литературы!

Выступление Коротеева вызывает жаркий спор. Более других обескуражены - хотя и не выражают этого вслух - ближайшие его друзья: молодой инженер Гриша Савченко и учительница Лена Журавлева (ее муж - директор завода, сидящий в президиуме конференции и откровенно довольный резкостью критики Коротеева).

Спор о книге продолжается на дне рождениия Сони Пуховой, куда приходит прямо из клуба Савченко. «умный человек, а выступал по трафарету! - горячится Гриша. - Получается, что личному - не место в литературе. А книга всех задела за живое: слишком часто еще мы говорим одно, а в личной жизни поступаем иначе. По таким книгам читатель истосковался!» - «Вы правы, - кивает один из гостей, художник Сабуров. - Пора вспомнить, что есть искусство!» - «А по-моему, Коротеев прав, - возражает Соня. - Советский человек научился управлять природой, но он должен научиться управлять и своими чувствами…»

Лене Журавлевой не с кем обменяться мнением об услышанном на конференции: к мужу она уже давно охладела, - кажется, с того дня, когда в разгар «дела врачей» услышала от него: «Чересчур доверять им нельзя, это бесспорно». Пренебрежительное и беспощадное «им» потрясло Лену. И когда после пожара на заводе, где Журавлев показал себя молодцом, о нем с похвалой отозвался Коротеев, ей хотелось крикнуть: «Вы ничего не знаете о нем. Это бездушный человек!»

Вот еще почему огорчило ее выступление Коротеева а клубе: уж он-то казался ей таким цельным, предельно честным и на людях, и в беседе с глазу на глаз, и наедине с собственной совестью…

Выбор между правдой и ложью, умение отличить одно от другого-к этому призывает всех без исключения героев повести время «оттепели». Оттепели не только в общественном климате (возвращается после семнадцати лет заключения отчим Коротеева; открыто обсуждаются в застолье отношения с Западом, возможность встречаться с иностранцами; на собрании всегда находятся смельчаки, готовые перечить начальству, мнению большинства). Это и оттепель всего «личного», которое так долго принято было таить от людей, не выпускать за дверь своего дома. Коротеев - фронтовик, в жизни его было немало горечи, но и ему этот выбор дается мучительно. На партбюро он не нашел в себе смелости заступиться за ведущего инженера Соколовского, к которому Журавлев испытывает неприязнь. И хотя после злополучного партбюро Коротеев изменил свое решение и напрямую заявил об этом завотделом горкома КПСС, совесть его не успокоилась: «Я не вправе судить Журавлева, я - такой же, как он. Говорю одно, а живу по-другому. Наверное, сегодня нужны другие, новые люди - романтики, как Савченко. Откуда их взять? Горький когда-то сказал, что нужен наш, советский гуманизм. И Горького давно нет, и слово «гуманизм» из обращения исчезло - а задача осталась. И решать ее - сегодня».

Причина конфликта Журавлева с Соколовским - в том, что директор срывает план строительства жилья. Буря, в первые весенние дни налетевшая на город, разрушившая несколько ветхих бараков, вызывает ответную бурю - в Москве. Журавлев едет по срочному вызову в Москву, за новым назначением (разумеется, с понижением). В крахе карьеры он винит не бурю и тем более не самого себя - ушедшую от него Лену: уход жены - аморалка! В старые времена за такое… И еще виноват в случившемся Соколовский (едва ли не он поспешил сообщить о буре в столицу): «Жалко все-таки, что я его не угробил…»

Была буря - и унеслась. Кто о ней вспомнит? Кто вспомнит о директоре Иване Васильевиче Журавлеве? Кто вспоминает прошедшую зиму, когда с сосулек падают громкие капли, до весны - рукой подать?..

Трудным и долгим был - как путь через снежную зиму к оттепели - путь к счастью Соколовского и «врача-вредителя» Веры Григорьевны, Савченко и Сони Пуховой, актрисы драмтеатра Танечки и брата Сони художника Володи. Володя проходит свое искушение ложью и трусостью: на обсуждении художественной выставки он обрушивается на друга детства Сабурова - «за формализм». Раскаиваясь в своей низости, прося прощения у Сабурова, Володя признается себе в главном, чего он не осознавал слишком долго: у него нет таланта. В искусстве, как и в жизни, главное - это талант, а не громкие слова об идейности и народных запросах.

Быть нужной людям стремится теперь Лена, нашедшая вновь себя с Коротеевым. Это чувство испытывает и Соня Пухова - она признается самой себе в любви к Савченко. В любви, побеждающей испытания и временем, и пространством: едва успели они с Гришей привыкнуть к одной разлуке (после института Соню распределили на завод в Пензе) - а тут и Грише предстоит неблизкий путь, в Париж, на стажировку, в группе молодых специалистов.

Весна. Оттепель. Она чувствуется повсюду, ее ощущают все: и те, кто не верил в нее, и те, кто ее ждал - как Соколовский, едущий в Москву, навстречу с дочерью Машенькой, Мэри, балериной из Брюсселя, совсем ему не знакомой и самой родной, с которой он мечтал увидеться всю жизнь.

Вы прочитали краткое содержание повести "Оттепель". Предлагаем вам также посетить раздел Краткие содержания , чтобы ознакомиться с изложениями других популярных писателей.

Роман Силантьев.

Хрущёвская оттепель.

Об этом времени хочется написать особенно. У меня в душе сейчас такое волнение,

какое мог бы испытывать верующий человек, собирающийся написать о "Рождестве Христовом". Правда, о Хрущёвском времени уже поспешили написать преогромное количество негатива, что люди стали забывать уже доброе и хорошее, а помнить только смешное. Знаете, как поступают очернители, когда хотят очернить какую-то историческую фигуру, которая чем-то их не устраивала. Так поступили с Лениным, с Марксом, даже с педагогом Макаренко Антоном Семёновичем.

Но оставим всё их злословие на их совести. За людей должны говорить их дела, а не их хулители. И поскольку, я пишу о Никите Сергеевиче Хрущёве, то скажу сразу главное. За время, пока он был у власти (с 1956 года по 1964-й год), страна прожила 2-е пятилетки и обе выполнила за 4 года вместо пяти. За эти 8 лет объём производства в СССР увеличился в 2,5 раза. Это в среднем каждый год прирост объёмов производства составил около 18%.

После отстранения Хрущёва, в следующую же пятилетку, мы съехали на 7% в год - разве это не убедительно? (7% против 18%?!).

А теперь мне хочется написать по пунктам для тех, кто не знает, что за 8 лет было сделано в стране. Пишу по памяти:

Была завершена ядерная программа, на основе которой был создан ядерный зонтик над СССР.

Было проведено полное перевооружение нашей армии новейшим оружием, так как нам снова стали грозить с Запада и ни чем-нибудь, а ядерными бомбами.

Страна освоила целинные залежные земли, в результате чего был получен невидимый урожай зерновых, обеспечивший полностью продовольственную безопасность нашей страны. И только по вине вредителей, которые были в Кремле, о чём мы теперь знаем не по наслышке, целинные земли были в последствии, практически, уничтожены.

Начата грандиозная программа химизации страны.

Был построен большой каскад сибирских электростанций, который положил начало энергетического перевооружения страны. Началась электрификация железных дорог.

Началось создание единой энергосистемы такого огромного государства.

Реформа закупочных цен сельскохозяйственной продукции сделала колхозы и совхозы рентабельными.

Была претворена целая программа строительства типовых животноводческих ферм на селе по самым современным проектам.

Создана совершенно новая отрасль сельскохозяйственного машиностроения, которая дала селу совершенно новые трактора, комбайны, плуги и культиваторы.

Новый трактор "Кировец" не имел аналогов в Мире по производительности и техническим возможностям.

На селе началось капитальное жилищное строительство. Село впервые получило кирпичные здания и современный уровень жизнеобеспечения. Из села перестали люди сбегать. В каждом дворе появилась техника: автомобили и мотоциклы. Сельчане получили паспорта. В деталях каждое из этих событий обеспечивали совершенно иной уровень жизни на селе.

В целом, в стране, началось ускоренное строительство жилого комплекса. За 8 лет были переселены все люди из подвалов, чего Сталин не мог сделать за 36 лет своего правления. Ведь это - факт.

В стране началась действительная культурная революция: реорганизована система народного образования; налажен массовый выпуск научно-популярных журналов: "Знание-сила", "Наука и жизнь", "Занимательная физика", "Юный техник", "Крылья Родины" и ещё множество журналов, в которых учёные получили возможность в популярной форме знакомить людей со своими открытиями по всем отраслям науки и техники.

В области искусства и литературы была открыта та отдушина, которая освободила всё самое передовое и увлекательное, самое эстетическое и развивающее, что только было в тогдашних советских людях. Вот почему книги и фильмы того времени будут жить вечно и передаваться из поколения в поколение.

Были созданы самые передовые отрасли науки. Было ликвидировано отставание в области биологии и генетики. А ведь это отставание было инспирировано теми врагами народа, которые сидели ни где-нибудь, а в Кремле.

И, наконец, главное мероприятие, проведённое Хрущёвым, но которое особенно старательно замалчивается, как, впрочем, и вся история его правления. Он предпринял единственную в советское время попытку действительно демократизировать власть в стране. Для этого наша огромная территория была разбита на территориальные подразделения, объединяемые едиными хозяйственными связями. Для управления этими подразделениями были созданы "Совнархозы" (Советы народного хозяйства). Благодаря этому, вся исполнительская власть перешла в регион. И благодаря этому-то и стали осуществляться все намеченные программы по социальному и хозяйственному переустройству страны. Регион зарабатывал средства сам и сам же их тратил.

Представляете, асфальт стал появляться не только в Москве и Ленинграде, а и в регионах. Началось жилищное строительство не только в столице, но и в регионах. Исчезли трансферты. И жизнь в регионах стала развиваться сама собой, не зависимо от желаний московских чиновников. Вот чего не могли допустить в столице. Там уже привыкли распоряжаться всем и со всего иметь "навар". Народные деньги при Сталине текли через столицу рекой и куда они девались?.. И вдруг это всё исчезло. Представляете, кем стал для московских чиновников Хрущёв - врагом номер один.

Но если Хрущёв стал другом для людей, живущих в регионах, тогда кто были московские чиновники для тех же людей? Надеюсь теперь не нужно много объяснять, почему и откуда взялась "перестройка"?

Я, конечно, не всё перечислил - писал не реферат, а просто вспоминал по памяти, вспоминая то, чем жила страна в те годы, чем жил я сам, в чём я сам же и участвовал. В те годы так мог каждый сказать о себе, так как вся страна строила, осваивала, возводила, прокладывала, соединяла, открывала. Космос, моря, воздушное пространство, новые земли, - всё покорялось советскому человеку, и было всё по плечу. Об этом сняты фильмы, написаны стихи и песни, незабываемые книги, - всё это осталось в истории на века и никто этого не принизит, не уничтожит. Люди, если только они люди, должны это помнить. Хотя были, конечно, и другие, как и во все времена. Но я пишу о таких людях, которые выиграли вторую мировую войну, которые одолели разруху, осваивали целину и строили электростанции. На плечи таких простых людей всегда ложится вся тяжесть свершённого подвига. Они простые, нормальные люди. Без бахвальства и честолюбия делают дело, каким бы трудным оно ни было. Если стране надо, значит надо.

В те, послевоенные, годы приход к власти такой неоднозначной фигуры, как Хрущёв, было подарком для нашей страны, для её дальнейшей судьбы. За какие-то 8 лет люди узнали, какие они на самом деле и что им по плечу - каждому, если они действуют все вместе... Вот в чём ценность моральная и духовная тех лет.

Хрущёв только приоткрыл маленькую дверцу к той народной демократии, о которой мечтали Маркс и Ленин, а люди, даже на эту мелочь откликнулись неслыханным энтузиазмом, поверили в то, что страна советов всё может, что они всё могут. Какое это было время! И мы, вдруг, стали "МЫ". Я очень прошу своих сверстников - давайте расскажем нашей молодёжи правду о том времени, а не эти "басни" о кукурузе и хрущёвской туфле. Врагам нашего народа (вот уж действительно враги) просто нужно было чем-то очернить этого неугодного им человека. И они это сделали, а миллионы поверили, как поверили когда-то Сталину и его холуям о выдуманных "врагах народа". Неужели наш народ так ничему и не научился?..

Эренбург Илья

Оттепель

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мария Ильинишна волновалась, очки сползали на кончик носа, а седые кудряшки подпрыгивали.

Слово предоставляется товарищу Брайнину. Подготовиться товарищу Коротееву.

Дмитрий Сергеевич Коротеев чуть приподнял узкие темные брови - так всегда бывало, когда он удивлялся; между тем он знал, что ему придется выступить на читательской конференции - его давно об этом попросила библиотекарша Мария Ильинишна, и он согласился.

На заводе все относились к Коротееву с уважением. Директор Иван Васильевич Журавлев недавно признался секретарю горкома, что без Коротеева выпуск станков для скоростного резания пришлось бы отложить на следующий квартал. Дмитрия Сергеевича ценили, однако, не только как хорошего инженера - поражались его всесторонним знаниям, уму, скромности. Главный конструктор Соколовский, человек, по общему мнению, язвительный, ни разу не сказал о Коротееве дурного слова. А Мария Ильинишна, как-то побеседовав с Дмитрием Сергеевичем о литературе, восторженно рассказывала: «Чехова он исключительно чувствует!..» Ясно, что читательская конференция, к которой она готовилась больше месяца, как школьница к трудному экзамену, не могла пройти без Коротеева.

Инженер Брайнин разложил перед собой ворох бумажек; говорил он очень быстро, как будто боялся, что, не успеет всего сказать, иногда мучительно запинался, надевал очки и рылся в бумажках.

Несмотря на недостатки, о которых правильно говорили выступавшие до меня, роман имеет, так сказать, большое воспитательное значение. Почему агронома Зубцова постигла неудача в деле лесонасаждения? Автор правильно, так сказать, поставил проблему - Зубцов недопонимал значение критики и самокритики. Конечно, ему мог бы помочь секретарь парторганизации Шебалин, но автор ярко показал, к чему приводит пренебрежение принципом коллегиального руководства. Роман сможет войти в золотой фонд нашей литературы, если автор, так сказать, учтет критику и переработает некоторые эпизоды…

В клубе было полно, люди стояли в проходах, возле дверей. Роман молодого автора, изданный областным издательством, видимо, волновал читателей. Но Брайнин извел всех и длиннущими цитатами, и «так сказать», и скучным, служебным голосом. Ему для приличия скупо похлопали. Все оживились, когда Мария Ильинишна объявила:

Слово предоставляется товарищу Коротееву. Подготовиться товарищу Столяровой.

Дмитрий Сергеевич говорил живо, его слушали. Но Мария Ильинишна хмурилась: нет, о Чехове он иначе говорил. Почему он налетел на Зубцова? Чувствуется, что роман ему не понравился… Коротеев, однако, хвалил роман: правдивы образы и самодура Шебалина и молодой честной коммунистки Федоровой, да и Зубцов выглядит живым.

Скажу откровенно, мне только не понравилось, как автор раскрывает личную жизнь Зубцова. Случай, который он описывает, прежде всего малоправдоподобен. А уж типического здесь ничего нет. Читатель не верит, что чересчур самоуверенный, но честный агроном влюбился в жену своего товарища, женщину кокетливую и ветреную, с которой у него нет общих духовных интересов. Мне кажется, что автор погнался за дешевой занимательностью. Право же, наши советские люди душевно чище, серьезнее, а любовь Зубцова как-то механически перенесена на страницы советского романа из произведений буржуазных писателей…

Коротеева проводили аплодисментами. Одним понравилась ирония Дмитрия Сергеевича: он рассказал, как некоторые писатели, приезжая в творческую командировку, с блокнотом, бегло расспрашивают десяток людей и объявляют, что «собрали материал на роман». Другим польстило, что Коротеев считает их людьми более благородными и душевно более сложными, чем герой романа. Третьи аплодировали потому, что Коротеев вообще умница.

Журавлев, который сидел в президиуме, громко сказал Марии Ильинишне: «Хорошо он его высек, это бесспорно». Мария Ильинишна ничего не ответила.

Жена Журавлева, Лена, учительница, кажется, одна не аплодировала. Всегда она оригинальничает! - вздохнул Журавлев.

Коротеев сел на свое место и смутно подумал: начинается грипп. Глупо теперь расхвораться: на мне проект Брайнина. Не нужно было выступать: повторял азбучные истины. Голова болит. Здесь невыносимо жарко.

Он не слушал, что говорила Катя Столярова, и вздрогнул от хлопков, которые прервали ее слова. Катю он знал по работе: это была веселая девушка, белесая, безбровая, с выражением какого-то непрестанного восхищения жизнью. Он заставил себя прислушаться. Катя ему возражала:

Не понимаю товарища Коротеева. Я не скажу, что этот роман классически написан, как, например, «Анна Каренина», но он захватывает. Я это от многих слышала. А при чем тут «буржуазные писатели»? У человека, по-моему, сердце, вот он и мучается. Что тут плохого? Я прямо скажу, у меня в жизни тоже были такие моменты… Одним словом, это за душу берет, так что нельзя отметать…

Коротеев подумал: ну кто бы мог сказать, что смешливая Катя уже пережила какую-то драму? «У человека сердце»… Он вдруг забылся, не слушал больше выступавших, не видел ни Марии Ильинишны, ни колючей буро-серой пальмы, ни щитов с книгами, глядел на Лену - и все терзания последних месяцев ожили. Лена ни разу на него не посмотрела, а он этого хотел и боялся. Так теперь бывало всякий раз, когда они встречались. А ведь еще летом он с ней непринужденно разговаривал, шутил, спорил. Тогда он часто бывал у Журавлева, хотя в душе его недолюбливал - считал чересчур благодушным. Бывал он у Журавлева скорей всего потому, что ему было приятно разговаривать с Леной. Интересная женщина, в Москве я такой не встретил. Конечно, здесь меньше трескотни, люди больше читают, есть время подумать. Но Лена и здесь исключение, чувствуется глубокая натура. Непонятно даже, как она может жить с Журавлевым? Она на голову выше его. Но живут они как будто дружно, дочке уже пять лет…

Еще недавно Коротеев спокойно любовался Леной. Молодой инженер Савченко как-то сказал ему: «По-моему, она настоящая красавица». Дмитрий Сергеевич покачал головой. «Нет. Но лицо запоминающееся…» У Лены были золотистые волосы, на солнце рыжие, и зеленые туманные глаза, иногда задорные, иногда очень печальные, а чаще всего непонятные, - кажется, еще минута - и она вся пропадет, исчезнет в косом луче пыльного, комнатного солнца.

Хорошо было тогда, - подумал Королев. Он вышел на улицу. Ну и метель! А ведь когда я шел в клуб, было тихо…

Коротеев шел в полузабытьи, не помнил ни о читательской конференции, ни о своем выступлении. Перед ним была Лена - разорение его жизни, лихорадочные мечты последних недель, бессилие перед собой, которого он прежде не знал. Правда, товарищи считали его удачником - все у него получалось, за два года он обрел всеобщее признание. Но ведь позади у него были не только эти два года; недавно ему исполнилось тридцать пять, и не всегда жизнь его баловала. Он умел бороться с трудностями. Его лицо, длинное и сухое, с высоким, выпуклым лбом, с серыми глазами, иногда холодными, иногда ласково-снисходительными, с упрямой складкой возле рта, выдавало волю.

Через несколько лет, в знойный август, он шагал по степи с отступавшей дивизией. Он был мрачен, но не падал духом. Почему-то именно на нем сорвал злобу генерал, обозвал его перед всеми трусом и шкурником, грозил отдать под суд. Коротеев спокойно сказал товарищу: «Это хорошо, что он ругается. Значит, выкарабкаемся…» Вскоре после этого осколок снаряда попал ему в плечо. Он пролежал в госпитале полгода, потом вернулся на фронт и провоевал до конца. Был он влюблен в связистку Наташу; их батальон уже сражался в Бреслау, когда выяснилось, что она отвечает ему взаимностью; она сказала: «Вид у тебя холодный, даже подойти страшно, а сердце - нет, я это сразу почувствовала…» Он мечтал: кончится война - будет счастье. Наташа погибла нелепо - от мины, взорвавшейся на улице Дрездена десятого мая, когда никто больше не думал о смерти. Коротеев свое горе пережил стойко, никто из товарищей не догадывался, как ему тяжело. Только много времени спустя, когда мать ему сказала: «Почему не женишься? Ведь тебе за тридцать, умру - и присмотреть некому», - он признался: «Я, мама, счастье на войне потерял. Теперь мне это в голову не лезет…»

Рубашкин А.

Бывают в истории литературы произведения, оставившие след в общественном сознании прежде всего благодаря своевременности их выхода в свет. После них могут выйти книги художественно более значимые, но они так не запомнятся. «Оттепель» Эренбурга определила поворот нашей жизни, само понятие «послесталинской оттепели» пошло от этой повести. Название стало нарицательным.

В повести ничего не сказано о мартовских днях 1963-го, когда мы скорбели, прощаясь с прошлым. Имя Сталина вообще не упомянуто - все это уже после него, в другую эпоху. В «Оттепели» атмосфера осени 1953 - зимы 1954 года, рассказ о том, что испытывал автор и его герои в переломную пору нашего существования... Еще прочно стояли памятники Сталину, еще отмечалось в печати его семидесятипятилетие, но что-то уже уходило. И повесть воспринималась антикультовской еще до официального осуждения того, что названо было потом «культом личности».

В чем же эта антикультовость? В подходе к человеку. Годами утверждалось, что человек - винтик в огромном государственном механизме. А тут устами своего героя, старого большевика Андрея Ивановича Пухова автор провозглашал: «Общество состоит из живых людей, арифметикой ты ничего не решишь. Мало выработать разумные меры, нужно уметь их выполнить, а за это отвечает каждый человек. Нельзя все сводить к протоколу „слушали - постановили"».

Непросто идут к своему счастью герои - им трудно разобраться в чувствах. Лена тянется к Коротееву и терзается: как уйти от Журавлева, все-таки у них дочь, да и сама выбирала. Доктор Шерер в свои годы не хочет поверить в возможность счастья с Соколовским. Соня Пухова мучается сама и мучает своего избранника, сделала равными с другими, когда «в знойный август он шагал но степи с отступающей дивизией». На войне он потерял свою любовь, до войны была подорвана вера. Можно ли подсчитать, чего больше - плохого или хорошего было в жизни Коротеева?

В повести Эренбурга нет широкого полотна жизни, но его герои знали то, что знал он. У каждого были проблемы не только личного порядка. Неуживчивый Соколовский в то же время молчун, он кажется людям странным, но многое проясняется из тех деталей его биографии, которые даны в повести. Старый большевик, участник гражданской войны, талантливый инженер, он охвачен страхом, что ему напомнят о взрослой дочери, живущей за границей. «Неужели самое важное - это анкета?» - думает он. Соколовский уже пострадал из-за анкеты, его прогнали с уральского завода, в газете появился фельетон о нем. И вот снова та же угроза, теперь Журавлев готов напомнить ему о бельгийском родстве. Узнав об этом, Соколовский тяжело заболевает...

Может быть, Эренбург «нагнетает» горькие судьбы? Но ему-то известно, что поколение Соколовского хлебнуло куда больше, чем этот герой. Его сверстники не только фельетоны о себе читали, но и расставались с жизнями в сталинских казематах, как друг писателя большевик Семен Членов, как товарищ по Испании большевик Михаил Кольцов.

Писатель знал, что драматизм минувших лет был большим, чем он мог об этом сказать, знал, что и Симонов не оставался в неведении. Уже были написаны (тогда потаенные) стихи Ольги Берггольц - «Нет, не из книжек наших скудных...» Эренбург читал их. И об ахматовском «Реквиеме» ему было известно от самого автора. Так что Эренбург был искренен, когда писал: «Я не стал бы оспаривать суждения К. Симонова, если бы они ограничивались оценкой художественных достоинств или недостатков моей повести». Речь шла о другом. О характеристике времени, о том, какими красками нарисована наша жизнь.

Тут самая пора обратиться к 1954 году. Уже задули теплые ветры, но сколько было еще наледей, теневых сторон. При активном участии того же Симонова еще раз «проработали» Зощенко. Резкой критике подверглись статьи Михаила Лившица, Владимира Померанцева, Федора Абрамова, опубликованные в «Новом мире». Все они попали в «очернители». В результате этой критики был первый раз снят со своего поста редактор журнала Александр Твардовский. Вместо него назначили... Симонова. Так что в своих переживаниях Эренбург был не одинок. Год спустя. критика обрушилась на Павла Нилина - он написал повесть «Жестокость», говорил о том, как время испытывало человека на разрыв, утверждал, что нельзя добиться высоких целей безнравственными методами...

Что же до Эренбурга, то его «Оттепель» еще долго была на «черной доске». Не нравились герои, не нравилось, как говорит писатель об искусстве. Симонов уделил этому в своей статье большую ее половину, утверждая, что автор дает «неверную оценку нашего искусства и пропагандирует неверные взгляды на пути его развития».

Между тем, в своей небольшой повести Эренбург и не думал представить «картину состояния искусства». В ней наряду с другими персонажами действуют два художника-антагониста - Пухов и Сабуров, есть отдельные высказывания о книгах, спектаклях. Видно, что на многое автор смотрит критически. И дело не только в искусстве. «Она (Таня. - А. Р.) играла в советской пьесе лаборантку, которая разоблачает профессора, повинного в низкопоклонстве». Вряд ли может быть хороша пьеса с таким конфликтом, потому важнее сама ситуация, при которой такие конфликты возможны. И самому Эренбургу приходилось слышать эти упреки в «низкопоклонстве».

Пожалуй, более всего говорится в повести о живописи. О ней размышляет циничный и уже предавший искусство художник Пухов. За эти размышления больше всего критиковали автора: он, дескать, не обличает Пухова, делает его чуть ли не жертвой обстоятельств. Попутно же критики, и прежде всего Симонов, утверждали, что Эренбург должен был показать широкую палитру искусства, его достижения. «Автор повести почел за благо зажмуриться и увидеть сквозь щелку только Пуховых, Сабуровых Танечек».

В архиве Эренбурга есть письмо к нему режиссера Григория Лозинцева: «Даже самые лихие критики не упрекали Островского в том, что в „Лесе“ он исказил все состояние русского театрального искусства, в котором были тогда и Щепкин, и Мартынов; и Садовский... И самое бойкое казенное перо не рискнуло бы задать вопрос Островскому - к кому он себя причисляет, к Несчастливцеву или к Аркашке, а ведь других деятелей театра в пьесе не было».

Пухов и Сабуров - разные полюса искусства. Первый чужд Эренбургу, видящему в нем приспособленца, халтурщика, второму автор глубоко сочувствует. Разумеется, существуют и деятели искусства другого плана, но писатель говорит о том, что его волнует, фокусирует внимание на этих явлениях. Симонов «угадал» в повести некоторых влиятельных и высокопоставленных приспособленцев, куда более заметных и потому вредных, таких как художник Александр Герасимов. Что же касается другого полюса, то на нем можно было тогда изредка увидеть прежде всего Фалька, замечательного пейзажиста, которого не признавали и «били рублем», обвиняя, конечно же, в формализме.

Желание тогдашней критики, чтобы Эренбург хотя бы «намекнул», что этими полюсами все не ограничивается, весьма странно, писатель говорит о реальных явлениях художественной жизни, не претендуя на их обзор. Иначе он мог бы на многое «намекнуть»: а то, например, как обходились в сороковые годы с его любимыми композиторами - Прокофьевым и Шостаковичем (одна из симфоний последнего упоминается в «Оттепели»), как закрыли театр и тем укоротили жизнь замечательного режиссера. Он мог бы напомнить и о судьбе Ахматовой и Зощенко.

Не обеляя Пуховых, Эренбург подчеркивает, что в обществе есть условия для их возникновения, что в нашем искусстве много ненужных регламентаций и сложившихся стереотипов. Тот же Симонов «согласен» - пусть в повести появится Пухов, но автор должен определеннее его разоблачать. Как будто мало саморазоблачается герой. «Конечно, я халтурщик, но в общем все более или менее халтурят, только некоторые этого не хотят понять». Действительно ли так думает Володя Пухов? Скорее успокаивает себя. Это «все» снимает ответственность, так легче жить. «Ведь все лавируют, хитрят, врут, одни умнее, другие глупее», - повторяет про себя Пухов. Снова эти «все». Но все ли художники пишут картины под одиозным названием «Пир в колхозе»? Все ли согласны нарисовать портрет Журавлева, сознавая, что у него «лицо как грязная вата между двумя рамами»? Все ли пишут такие романы и такую музыку? Из повести видно - не все. Есть Сабуров, который не станет ссылаться на эпоху («Теперь все кричат об искусстве и никто его не любит», - оправдывается перед собой Пухов), есть писатели, о которых героям повести хочется спорить. Коротеев прямо повторяет эренбурговскую оценку романа Василия Гроссмана «За правое дело»: «Войну он показал честно, так действительно было...»

Не все лавируют, не все и молчат, видя безобразия. Не молчит старший Пухов, набрасывается - и на директора завода, и на газетчиков - Соколовский («описали завод, как будто это райские кущи»). У Володи Пухова остается утешение, рожденное уже уходящим временем: «Я ни на кого не капал, никого не топил». То, что он предал себя, искусство, - вроде бы не в счет.

Критикам показался неожиданным и неоправданно приподнятым образ Сабурова. Не видели, насколько автор полемичен в изображении именно такого художника, чьи картины не покупают и не выставляют. Время вроде бы не оставило ему места в искусстве. Существовало упрощенное, прагматическое представление о задачах живописи, поддерживалось монументальное, масштабное. Все прочее шло по рубрике «формализма». И уже грезилось, что Эренбург зовет все наше искусство «встать на путь Сабурова, на путь замкнутости, отрыва от жизни». Конечно, писатель иронизировал, рассказывая об очередной халтуре Пухова - панно для сельхозвыставки с изображением коров и кур. Тут никто не усмотрел бы «отрыв от жизни», а вот портрет жены художника Сабурова, его пейзажи - это что-то не «магистральное», устаревшее, как и рассуждения о Рафаэле, о чувстве цвета, о композиции.

Эренбург утверждал в своих возражениях критикам, что повесть его не посвящена искусству. Но он надеялся на обновление общества, всей атмосферы жизни. То, что в наши дни стало закономерностью жизни, в 1954-м было откровением. Герои говорят о том, с чем они не хотят мириться. Сабуров - о фотографиях, подменяющих картины, инженер Савченко - о двоедушия, поселившемся в людях. «Вы наверное давно не бывали на таких обсуждениях, а многое изменилось... Книга задела больное место - люди слишком часто говорят одно, а в личной жизни поступают иначе». Соколовский не может найти слова, чтобы объясниться с Верой Григорьевной, он не робкий мальчик и свое состояние выражает, ощущая всю тяжесть пережитого: «Кажется, что наши сердца промерзли насквозь».

1956 - 1964 (период «классической оттепели»); отдельные исследователи выделяют раннюю и позднюю «оттепель». (Она ещё не пришла, но некоторые черты уже проявились.) Это, соответственно, с 1953 до 1956 и с 1964 по 1968 год.

В 1954 году Илья Эренбург написал повесть «Оттепель», название которой в последующем было использовано для обозначения нового этапа в жизни советского общества, наступившего после смерти Сталина и характеризовавшегося резким изменением социально-политического и экономического курса в направлении его либерализации. Руководство страны, прежде всего в лице Хрущёва, провозглашает отказ от политического террора и массовых репрессий, вину за которые возлагает на Сталина, и начинает своеобразную перестройку советского общества. Предполагалось существующую социалистическую систему оставить в неприкосновенности, то есть сам тип общественного строя не менять, но реформировать, усовершенствовать её. Восстановить законность, расширить права и свободы граждан, осуществить демократизацию, использовать достижения научно-технического прогресса для повышения материального уровня жизни людей и утвердить так называемый гуманный социализм, или же социализм с человеческим лицом. Осуществив данную программу, мыслилось перейти к развёрнутому строительству коммунизма. «Нынешнее поколения советских людей будет жить при коммунизме». Если бы это обещание Хрущёва сбылось, коммунизм наступил бы в конце 1970-х годов. 20 лет казалось вполне достаточным, чтобы сбылась эта мечта.

В стране осуществляется широкая пропагандистская кампания по развенчанию культа личности Сталина и преодолению последствий сталинизма, укоренившихся в жизни общества. В первую очередь Хрущёв осуществляет реабилитацию невинно репрессированных. («Эй, шофёр, гони в Бутырский хутор... - А ты, товарищ, опоздал». - Высоцкий. «Чтоб не стало по России лагерей».)

Принцип материальной заинтересованности в результатах труда. Средняя заработная плата повышается при Хрущёве сразу вдвое и достигает 50 рублей в месяц. Крестьяне получают паспорта и право без разрешения начальства покидать деревню (раньше это было запрещено), тем более что требовалось много рабочих рук на так называемых стройках коммунизма (Сибирь, Целина). В стране разворачивается обширное жилищное строительство. Раньше до половины населения страны жило в бараках. Вводится два выходных дня в неделю при сохранении прежней зарплаты. Запущен первый ИСЗ. Созданы первый в мире синхрофазотрон и первый атомный ледокол. И хотя проблем оставалось больше, чем достижений, в период «оттепели» страна сделала большой рывок вперёд во многих отношениях. Таковы были результаты либерализации и пришедшей (относительной) свободы.

СССР в эти годы напоминал Гулливера, которого во время сна лилипуты привязали к земле. А тут постепенно начинается какое-то раскрепощение, страна начинает шевелиться и выходить из оцепенения. Изменилась сама атмосфера жизни, ушёл из жизни страх. Люди стали ежедневно ходить в гости, собираться компаниями и обсуждать всё, что происходит в стране. (А раньше было очень развито «стукачество».) И в этих беседах зарождалось постепенно так называемое общественное мнение.

Известный впоследствии Владимир Буковский пишет: будь его воля, он бы в центре Москвы установил бы памятник пишущей машинке («Они стрекотали, печатали по всем крупным городам»). Не дожидаясь официального опубликования, люди перепечатывали себе в личное пользование запрещённых в советское время авторов. Второй памятник, по предложению Буковского, - человеку с гитарой, потому что в период «оттепели» зарождается авторская песня. Кумирами тех времён были Галич, Высоцкий, Окуджава, Визбор и некоторые другие. Это новый тип поэзии, песенная поэзия. Барды очень много сделали для освобождения умов от замшелых догм.

Свою роль в начавшемся раскрепощении умов сыграл международный фестиваль молодёжи и студентов (1958) в Москве. Советские люди впервые вживую, не на картинке увидели живых латиноамериканцев и африканцев. Возникло явление «штатничества» - поклонники некоторых аспектов культуры США: джаз, виниловые пластинки с зарубежной музыкой, американское искусство, архитектура, западный покрой одежды. Руководство не любило тех, кто модно одевается, и вело со «стилягами» активную борьбу.

Открылась некоторая щель на запад. Самым популярным западным писателем был Эрнест Хемингуэй. «Чуть ли не в каждом втором доме есть его фотография». Зарубежное влияние на советскую литературу в это время ощутимо усилилось.

Не выдержав мук совести, застрелился Фадеев (1956). Писательская организация при нём вела себя постыдно. Не известно ни одного факта, когда она вступилась бы в защиту репрессированного. Напротив, требовалась санкция руководства союза писателей на арест. Фадеев эту санкцию давал. Вернувшиеся из лагерей писатели плевали ему в лицо. Стоя у его гроба, Пастернак сказал: «Он искупил свою вину». На место Фадеева приходит более прогрессивный, но и более осторожный Федин.

Литературная жизнь резко оживляется. Из лагерей вернулись Даниил Андреев, Солженицын, Шаламов, Смеляков, Серебрякова, Домбровский, Чичибабин. В литературу они принесли свой трагический опыт.

При Сталине съезды писателей, после первого, не проводились 20 лет. Они возобновляются в 1954 году. В дальнейшем - раз в пять лет.

В годы «оттепели» появляется ряд новых литературных журналов и альманахов. Самый популярный - «Юность» (для молодёжи, публиковал наиболее талантливых молодых авторов того времени). Начинают работать новые театры. Самый популярный - театр «Современник». В основном этот театр тоже ставил молодую, современную драматургию.

С 1956 года в СССР начинают проводиться ежегодные Дни поэзии, и раз в год издаётся альманах под таким же названием, куда отбиралось, по мере возможности, относительно лучшее. 1956 - несколько стихотворений Цветаевой. Печатали также Заболоцкого.

У молодых московских поэтов появилась традиция встречаться у памятника Маяковскому и читать свои стихотворения. Власти это не нравилось. За этими сборищами пристально наблюдала милиция и так называемые дружинники. Они брали под контроль всех, кто казался им подозрительным, и довольно жёстко с ними расправлялись. (Знакомство Алёны Басиловой с её будущим мужем Леонидом Губановым: обоих запихнули в машину, привезли в милицию; молодого человека били головой о стену.) Итак, свобода пришла, но она имела довольно ограниченный характер. По многим примерам это видно.

Во время «оттепели» приходит в литературу новое поколение писателей: Бродский, Ахмадулина, Вознесенский, Рубцов, Солженицын, Бондарев, Айтматов, Шукшин, Белов, Битов, Володин и ряд других. В писательской среде происходит раскол на сталинистов и либералов, так как отношение к событиям в стране было далеко не однозначным. Сталинисты считали перемены в обществе предательством делу коммунизма, и каждый шаг в сторону прогресса достигался ввиду их усилий с колоссальным трудом. Оплот сталинизма - «Октябрь» (главный редактор Всеволод Кочетов). Оплотом либерализма в период «оттепели» стал журнал «Новый мир», возглавляемый Твардовским. Реакционеры не дремали. Под их давлением был исключён из союза писателей Борис Пастернак и подвергся публичной травле на всю страну за то, что был удостоен Нобелевской премии за 1958 год. (С другой стороны, в тюрьму не попал и насильственной высылке за рубеж не подвергся.)

В 1960 году была изъята рукопись Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», которую он предложил на легальных условиях одному из журналов. Но главный редактор «настучал» в КГБ о вредном антисоветском произведении. Были изъяты оба экземпляра и даже копирки, сделанные машинисткой. (Один экземпляр был тайно передан знакомым в другой город.) Поскольку опубликовать было возможно далеко не всё, зарождается самиздат. Это нелегальные, не прошедшие цензуру произведения, которые часто рассматривались как опасные. Наиболее влиятельный самиздатский журнал - «Синтаксис» (издатель Александр Гинзбург). 1-й номер вышел тиражом 20 экземпляров. Там напечатались Бродский, Всеволод Некрасов, Сапгир, Холин, Ахмадулина и другие. Издание прекратилось после 3-го номера из-за ареста Гинзбурга.

По этой же причине появилась богема. При Хрущёве их относили к деклассированным элементам и тунеядцам (как Бродского). На самом деле они работали порой втрое больше, чем другие, но не получали денег. Богема бравировала своим аскетизмом, требовала интеллектуально-духовной автономии и не предавала свободу. Жизнь представителей богемы и неофициальной литературы измерялась количеством прочитанных книг (в основном запрещённых) и созданных рукописей. Интенсивно шла работа над собой. Представители неофициальной литературы занимали нонконформистскую позицию.

Опасаясь, что процесс выйдет из-под партийного контроля, Хрущёв в 1962-63 организовал масштабные встречи в Кремле с творческой интеллигенцией. Он искал поддержки у писателей, полностью не утративших, даже в годы сталинизма, свой авторитет в глазах общества, так как у него даже в ЦК было немало противников; с другой стороны, он хотел показать, что партийный контроль над литературой и искусством сохранится во что бы то ни стало. В своём выступлении он заявил, что главное для советской литературы - высокая идейность и художественное мастерство, партийность и народность. У Хрущёва даже была идея объединить всех творческих людей разных профессий в единый творческий союз: так легче контролировать. По ряду причин этого не произошло. Во время встреч некоторые писатели корректно и мягко осмеливались оспаривать отдельные тезисы руководителя страны. Эренбург, Евтушенко, Щипачёв отстаивали идею творческой свободы.

Произошло, однако, нравственное «избиение» Аксёнова и Вознесенского. Партии не понравилось, что у неё есть конкуренты в качестве властителей умов. Было устроено целое публичное представление, чтобы выставить этих кумиров в неприглядном свете. Хрущёв «прицепился» к высказыванию Вознесенского о том, как тот выделяет для себя лучших писателей в литературе: вертикаль высокого - низкого. Среди писателей «высокой» иерархии был назван Пастернак. (Мотивы личного знакомства.) Но как раз незадолго до того Пастернака исключили из союза писателей. «Если вам не нравится в СССР, мы в любой момент выпишем вам паспорт». На что Вознесенский стал читать поэму «Лонжюмо» о Ленине.

Итоговая реплика Хрущёва по чтении (смысл): «Ну мы вот вас тут всех послушали, послушали. А решать-то будет кто? Народ. А кто это, народ? А это его лучшие сыны. А лучшие сыны народа - это наша партия. А волю партии воплощает собой её центральный комитет. А центральный комитет - это я. Вот я-то и буду решать». Надо отдать Хрущёву должное: при нём, как бы он кого ни оскорблял, в тюрьму не попал ни один советский писатель. Из позднейших мемуаров: «Мы в руководстве сознательно были за оттепель. Но мы испугались, что за оттепелью польётся поток и мы будем не в состоянии его контролировать... Направить движение «оттепели» так, чтобы стимулировать только творческие силы, которые способствовали бы укреплению социализма» (Хрущёв).

Основным творческим методом продолжает оставаться социалистический реализм. Однако в теоретическом плане, и в практике он постепенно начинает подвергаться переоценке. Его бестенденциозную трактовку дал Андрей Синявский в статье «Что такое социалистический реализм», опубликованной в 1957 году во Франции на французском языке (переправлена нелегально). Автор статьи напоминает, что уже в первом пункте устава союза советских писателей дано определение: «Социалистический реализм предполагает правдивое, исторически конкретное изображение действительности в её революционном развитии с целью идейной переделки и коммунистического воспитания трудящихся».

Синявский обращает внимание на то, что Бальзак, Толстой изображали жизнь такой, какая она есть на самом деле, и показывает, что соцреалист всё, что он видит вокруг себя, воссоздаёт с позиций коммунистического идеала. Главным принципом оценки человека является классово-идеологический принцип. Искусство должно было в СССР помогать делу строительства коммунизма.

«Советское искусство насквозь телеологично». Советской литературе присуще утверждение цели, к которой движется мировое сообщество. Эта цель - коммунизм. Но, спрашивает Синявский, действительно ли мир движется к коммунизму? Нет, говорит он, это утопия. Когда он сравнивает постулат с реальностью, он не видит данного движения и соответствия. Значит, литература социалистического реализма не отражает правду жизни. Идеология стала новой религией, в которую верят просто фанатически. А истинно верующий не способен понять и принять точку зрения другого верующего. Коммунистическая идейность предопределяет писательскую зашоренность. Чтобы в реальности достичь цели, говорит Синявский, в Советском Союзе не останавливаются буквально ни перед чем. «Мы принесли в жертву идеалу нашу белоснежную душу. Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новых тюрем. ... Но, когда мы оглядываемся вокруг, то не находим того, что надеялись найти и во имя чего было принесено столько жертв». Те средства, которые применялись для создания идеального общества, в корне изменили его облик.

Свобода слова, подчёркивает Синявский, органически чужда коммунистической культуре. Какая свобода может быть у истинно, фанатично верующего? Только свобода ещё яростнее славить своего бога. Здесь же в качестве бога выступает коммунистическая партия и её вожди, а также и сам коммунистический идеал. А так как проводник идеологии в СССР - партия, то она и осуществляет так называемое руководство, то есть душит литературу и не даёт ей возможности нормально развиваться. Сюжеты всегда строятся таким образом, чтобы создать впечатление очередного шага, приближающего к светлому будущему, коммунистическому обществу. Поэтому они однотипны, о чём бы ни писалось.

Но разве плохо, как бы спрашивает Синявский, что есть оптимизм? Это неплохо, когда оптимизм имеет основания. А исторический оптимизм основан на слепой вере. Пример - ряд названий произведений западной и советской литературы. «Смерть героя», «По ком звонит колокол», «Время жить и время умирать», «Путешествие на край ночи», «Смерть после полудня», «Каждый умирает в одиночку» (западные авторы) - «Счастье», «Первые радости», «Хорошо», «Исполнение желаний», «Победители», «Свет над землёй» (советские авторы).

В значительной части советская литература представлена воспитательным романом, в котором, как правило, показана коммунистическая метаморфоза отдельного человека и целого коллектива, процесс «рождения нового человека». На самом деле это внедрение в сознание человека коммунистической идеологии и морали. Моральным признаётся всё, что служит победе коммунизма. Краеугольный камень советской литературы - Положительный Герой, насквозь пронизанный коммунистической идеологией, у которого нет в жизни никаких иных целей и задач, кроме служения коммунизму. Он обычно приукрашен, у него есть ответы на все вопросы, он всегда знает, что делать во всех лёгких и трудных ситуациях. Для старого реализма, напоминает Синявский, характерен ищущий герой, а для советской литературы - нашедший.

В 1940-е годы, наконец, появились такие тексты, где все герои без исключения положительные, отрицательных просто нет, и борьба идёт только между хорошим и лучшим, восторжествовала так называемая теория бесконфликтности, согласно которой в советском обществе все конфликты преодолены. Таким образом, соцреализм трансформируется в лже-соцреализм. Это индустрия мифов, которая полностью отказалась от жизнеподобных реалий. (Мифы о Ленине, Сталине, войне, коллективизации и проч. В пример приведена «Белая берёза» Бубённова.)

С точки зрения Синявского, по типу героя, содержанию и общему пафосу литература соцреализма гораздо ближе к классицизму, а не подлинному реализму XIX столетия. Более точным обозначением метода было бы, по Синявскому, «социалистический классицизм». Сближает его с классицизмом принцип нормативности. Должное изображается как действительное, как реально существующее. «Может быть, мы в дальнейшем придумаем что-нибудь другое, не вряд ли это будет литература социалистического реализма».

В годы оттепели, впрочем, наблюдается преодоление стереотипов лже-соцреализма. Сам социалистический реализм несколько укрепляет свои позиции. В нём становится больше возможностей для правдивого изображения реалий жизни. Обновление социалистического реализма с наибольшей полнотой демонстрирует творчество шестидесятников. Шестидесятники - те представители творческой интеллигенции, которые выступали за социализм с человеческим лицом и были бескомпромиссны в своей критике сталинизма, призывали к преодолению его последствий. Но сталинизм критиковался во имя укрепления и улучшения социализма, его критика осуществлялась с позиций идеализированного ленинизма. Характерные фигуры шестидесятнической литературы: Евтушенко, Рождественский; Бондарев, Айтматов; Розов, Володин и некоторые другие.